Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

Методы решения были чудовищно примитивны, они порождались больным сознанием. Но, в отличие от пароксизма 1937 года, в послевоенном безумии сталинской научной политики была «своя система», была последовательность, и это обеспечило временный успех.

После короткого (конец 1945 – начало 1946 года) оживления международных контактов советской науки связи с зарубежными научными кругами были решительно оборваны. Одна за другой пошли по нарастающей громовые кампании «борьбы с раболепием и низкопоклонством перед западной наукой», «утверждения приоритета отечественной науки и техники», «борьбы с безродным космополитизмом».

Самой, так сказать, технологически простой была кампания борьбы с «космополитами», то есть с учеными еврейского происхождения, которых шельмовали, повсеместно выгоняли с работы (даже академика Абрама Федоровича Иоффе выгнали из Физико-технического института, который он создал и которым руководил свыше 30 лет), часто репрессировали. Объект преследований был очевиден и замаскироваться никак не мог: «пятый пункт» в анкете – собственный или одного из родителей – сразу выдавал преступника.

При всей простоте кампания по борьбе с космополитами была, пожалуй, и самой эффективной с точки зрения целей, поставленных режимом: научный мир, сплоченный недавними военными испытаниями, ожидавший после Победы каких-то перемен к лучшему, был расколот вдребезги и на него нагнали хорошего страха.

Другие кампании требовали организации и режиссуры. Впрочем, поскольку безумие, в отличие от нормального мышления, тяготеет к шаблонам, к единому шаблону все быстро и свелось.

В каждой отрасли науки выбиралась подлежащая разгрому «лженаучная» и «упадническая» (полное уже совпадение с нацистской терминологией) концепция, созданная, конечно, американскими реакционерами. Обнаруживались ее злонамеренные последователи в рядах советских ученых. Им противопоставлялась абсолютно правильная, философски выдержанная концепция отечественного классика, давно покойного и потому бессловесного и беззащитного. Правильную теорию отстаивал и развивал современный деятель, носитель «прогрессивных» идей, имеющий сплоченный штаб погромщиков и пользующийся поддержкой власти.

Освещение кампаний обеспечивалось всей мощью пропагандистского аппарата – газет, радиовещания, огромной сети политпросвещения. Известные узкому кругу специалистов научные тонкости, – будь то вопросы химических связей, локализации нервных функций, отношения между лексикой и грамматикой, – требовалось знать всему народу. Такого размаха «научной популяризации» не было еще в истории человечества. Делалось это сознательно, для отвлечения людей от тягот послевоенной жизни, или просто в порядке общего сумасшествия, – наверное, и тогда невозможно было понять, а уж теперь тем более.

Так или иначе, пропаганда вдалбливала миллионам людей, кто «прав», кто «неправ» в научных спорах. И положение заклейменных «неправых» становилось трагическим. Им приходилось либо униженно каяться, либо становиться жертвами репрессий. Зачастую от изгнания с работы и ареста не спасало и покаяние.

Наиболее известен разгром генетики, на примере которого четко прослеживаются все компоненты схемы. Реакционная теория – «менделизм – вейсманизм – морганизм», по фамилиям основоположников этой науки. Покойный отечественный классик – известный садовод И. В. Мичурин, скончавшийся в 1935 году. (Практиком он был, действительно, выдающимся, но никаких теоретических трудов не оставил, если не считать знаменитого изречения, украшавшего еще и в 70-е годы все школьные кабинеты биологии: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача».) Современный лидер «прогрессивной мичуринской биологии», конечно, Трофим Лысенко.

Кульминацией кампании стали в 1948 году погромная августовская сессия Академии сельскохозяйственных наук и приказ министра высшего образования Кафтанова, согласно которому все генетики и все сочувствующие одним махом были уволены из всех вузов.

Итогом кампании, помимо бесчисленных человеческих трагедий, стала полная катастрофа отечественной биологии. В школах и вузах вместо биологических наук в головы молодого поколения вбивалась чудовищная смесь измышлений под названием «мичуринская биология». Как строжайшая тайна, скрывались огромные успехи западной науки, которая стремительно приближалась к раскрытию молекулярных механизмов двух самых кардинальных биологических процессов: наследственной передачи признаков и синтеза белка.

В 1953 году Уотсон и Крик расшифровали молекулярную структуру ДНК, тем самым раскрыв путь к выяснению структуры генов, к вскрытию механизмов их самовоспроизведения и их предопределяющего влияния на синтез белков. Гуманная пуля пронизала преграду, за которой впервые, – пусть еще в невероятной дали, но уже реально, – стала различима ее Цель. А Лысенко и его команда продолжали остервенело отрицать само существование генов и вообще каких бы то ни было специальных материальных основ наследственности.

Вслед за генетикой настал черед физиологии. В конце июня – начале июля 1950 года грянула объединенная сессия Академии наук и Академии медицинских наук СССР, получившая название «павловской», потому что в этой отрасли на роль непогрешимого отечественного классика был назначен И. П. Павлов. Сталинский режим рассчитался с Иваном Павловым после его смерти. Рассчитался подлейшим образом. Имя великого ученого-гуманиста сделали жупелом, знаменем мракобесия и погрома науки.

К «реакционным лжеавторитетам» отнесли крупнейших зарубежных ученых в области физиологии и неврологии. Главным обвиняемым оказался академик Леон Абгарович Орбели, любимый ученик Павлова. Лидером «прогрессивного», истинно «павловского» направления в советской науке стал некто К. Быков, которого еще в 20-е годы Павлов изгнал из своего института за фальсификацию результатов экспериментов.

В итоге «павловской» сессии были выброшены с работы многие выдающиеся ученые, пресечены исследования на ряде важнейших направлений. Началась вакханалия в смежных науках. Примитивно понятое учение об условных рефлексах стало насаждаться в психологии и психиатрии, став преградой их нормальному развитию. Огромен был ущерб, нанесенный практике медицины и воспитания. Повсюду требовалось лечить и учить «по Павлову». Обвинения в «антипавловских методах», равносильные обвинениям во вредительстве, стали для интриганов и доносчиков надежнейшим способом сведения счетов с неугодными им специалистами.

Ни о каком сопротивлении со стороны науки, ни о каких попытках гонимых ученых защитить хотя бы свое достоинство, разумеется, и речи быть не могло. Но сталинский режим, втянувшийся после войны в упоительный процесс «истребления наук» (прямо по Салтыкову-Щедрину), сам очень быстро стал ощущать некие пределы, заходить за которые было опасно, ибо означало военный и хозяйственный крах государства.

В июне 1951 года прошло всесоюзное совещание по теории химического строения. На роль непогрешимого отечественного классика был назначен скончавшийся аж в 1886 году А. М. Бутлеров (действительно, великий химик и оригинальный человек, увлекавшийся, между прочим, модным в его время спиритизмом, что в советских его биографиях, разумеется, строжайше замалчивалось). Вредоносной теорией, «порождением растленной англо-американской империалистической буржуазии», была объявлена теория резонанса химических связей Лайнуса Полинга (известного американского ученого и борца за мир, дважды лауреата Нобелевской премии, впоследствии иностранного члена Академии наук СССР и большого друга Советского Союза).

Но за словесными громовыми раскатами, клеймившими отечественных «паулингистов-ингольдистов» (по аналогии с «вейсманистами-морганистами»), конкретных оргвыводов последовало на удивление немного. Претендентов на роль химического Лысенко, таких как Челинцев, откровенно жаждавших крови, окоротили. От «паулингистов-ингольдистов» приняли покаяние, и широкие репрессии против химиков не начались. Власть вовремя спохватилась: разгромить химическую науку означало подорвать все народное хозяйство и всю оборону.

Еще любопытней обернулось дело в физике. Там с начала 30-х годов шла ожесточенная борьба против «физического идеализма», то есть квантовой механики и теории относительности. Действительно, новая физика своими огромными успехами противоречила примитивно сформулированным положениям диалектического материализма. И в 1947 году на грандиозном «философском совещании» сам главный сталинский идеолог Жданов дал указание громить «физический идеализм», то есть современную физику и всех, кто в ней работает и ее пропагандирует.

Была создана специальная полузакрытая комиссия, готовившая на 1949 год всесоюзное совещание физиков по образцу лысенковской сессии Академии сельхознаук 1948 года. Энергично тасовали покойников, подбирая отечественного классика физики. Кажется, собирались остановиться на кандидатуре скончавшегося в 1912 году П. Н. Лебедева, первооткрывателя давления света, явления достаточно материалистического, чтобы быть понятным даже сталинским идеологам. В спешном порядке выпустили том его сочинений (для надергиванья цитат).

Лжеучеными, агентами американского империализма собирались объявить, конечно, Эйнштейна, Бора и далее по списку всех видных зарубежных физиков. Тут затруднений не возникало, так же, как и с кандидатурами жертв из числа физиков отечественных. Выбор был большой.

Однако разгромное совещание не состоялось. Академик А. П. Александров уже в конце 80-х, в перестроечные годы, слегка, по-видимому, преувеличивая свою былую храбрость, вспоминал:

«Меня вызвали в ЦК партии и завели разговор, что квантовая теория, теория относительности – все это ерунда. Но я им сказал очень просто: „Сама атомная бомба демонстрирует такое превращение вещества и энергии, которое следует из этих новых теорий и ни из чего другого. Поэтому, если от них отказаться, то надо отказаться и от бомбы. Пожалуйста: отказывайтесь от квантовой механики и делайте бомбу сами, как хотите“. Вернулся. Рассказал Курчатову. Он сказал: „Не беспокойтесь“. И нас действительно по этому поводу больше не беспокоили. Но притча такая ходила, что физики отбились от своей лысенковщины атомной бомбой».

Судя по воспоминаниям других участников событий, отвести занесенный топор удалось далеко не так легко, как об этом повествует Александров, и кроме Игоря Васильевича Курчатова, возглавлявшего советский атомный проект, огромную роль в спасении физики сыграл и тогдашний президент Академии наук СССР, родной брат Николая Вавилова, заморенного голодом в тюрьме, Сергей Иванович Вавилов – одна из трагичнейших фигур даже на фоне всей нашей трагической истории.

Вынуждаемый на каждом шагу писать и говорить не то, что он думает, повторять все ритуальные восхваления Сталину, публично поздравлять и обнимать Трофима Лысенко, убийцу своего брата, вынуждаемый идти на унизительные уступки, зачастую быть беспомощным свидетелем уничтожения и ученых, и целых научных направлений, Сергей Вавилов (в чем он признавался только самым близким сотрудникам) в этих безумных условиях делал главное дело своей жизни: спасал советскую физику и вообще все то, что в нашей науке еще можно было спасти. Когда в 1951 году он скончался за своим рабочим столом, врачи, производившие вскрытие, были потрясены: на сердце его было девять рубцов от перенесенных инфарктов. Он жил, постоянно подавляя и скрывая свою сердечную боль.

Да, сталинщина ощутила пределы, у которых следует остановиться. Ведь даже кибернетику, утверждавшую наличие объективных законов управления и тем самым посягавшую на святая святых – божественность вождя, кибернетику, оплеванную и проклятую с такой яростью, какая, кажется, и генетике не доставалась («буржуазная лженаука», «служанка мракобесия», «продажная девка империализма»), в отличие от генетики, тут же, не переставая проклинать, явочным порядком и разрешили. Слишком она была нужна для военных целей.

Труды Винера и других западных кибернетиков, конечно, оставались под запретом, ссылаться на них было бы самоубийством, но позволялось, тайком питаясь крохами зарубежной информации и мучительно изобретая давно изобретенные «велосипеды», создавать компьютеры под именем электронно-счетных машин. (Всё материалистично, это просто такие машины, вроде особых арифмометров!) В 1950 году под руководством академика Лебедева была создана МЭСМ – малая электронно-счетная машина, первый советский компьютер, примитивный даже по тем временам. Но в 1952–1953 годах появились уже большие машины – БЭСМ Лебедева и «Стрела» Базилевского – с гораздо более широкими возможностями.

И ведь не только разгром науки остановился у рубежей, за которыми начинались оборонные отрасли. Превозмогая себя, режим демонстрировал своеобразную терпимость (немыслимую в нацистской Германии, достаточно вспомнить судьбу Фрица Габера) и к конкретным ученым. Тем, кто выжил в заключении и трудом «искупил вину» – Туполеву, Королеву, множеству других, – милостиво «прощалась» былая судимость по 58-й статье. Их награждали орденами и сталинскими премиями, их выбирали (назначали) в депутаты. Авиаконструкторам Лавочкину и Гуревичу, не говоря уже о многочисленных атомных физиках, в самые лютые годы борьбы с космополитизмом «прощалось» еврейское происхождение.

«Прощались» немыслимые анкетные язвы, за которые простому человеку уж точно не сносить бы головы. Например, у Юлия Харитона отец был белогвардейским журналистом, а потом – эмигрантским журналистом в Риге. После присоединения Латвии к Советскому Союзу в 1940 году отца сослали в Сибирь, где он вскоре погиб. И все это не помешало сыну стать крупнейшим физиком-атомщиком, более того, одним из руководителей создания ядерного оружия.

Предполагалось, что в благодарность за такую терпимость, за огромные – в голодной и нищей стране – оклады, за саму возможность заниматься любимым делом ученые будут работать с предельной активностью и обгонят супостата.

Да что ни говори, и атмосфера «холодной войны», оглушительные пропагандистские крики об американском империализме, о поджигателях нового мирового пожара действовали до поры до времени даже на рационально мыслящих ученых. Слишком страшны были жертвы и разрушения, причиненные недавним нацистским нашествием. Новая, еще более страшная атомная угроза воспринималась всерьез. Казалось, опять, как в туполевской «шарашке» 1940 года, возникает ситуация, когда приходится закрывать глаза на безумие правящего режима и, не щадя себя, трудиться для спасения страны.

Рассказывают, что Петр Капица по моральным соображениям уклонился от участия в создании атомной бомбы. То был единственный случай, и даже Капице, при всех громадных заслугах (по его методу и под его руководством в войну производили кислород для промышленности) такой демарш мог стоить жизни. Капицу изгнали со всех должностей, но не арестовали. Он принадлежал к тем считанным людям, к которым Сталин испытывал нечто вроде уважения и которых не убивал даже за непослушание.

Но вот – противоположный и более характерный пример: известный физик-теоретик Игорь Тамм. В пламени Большого террора сгинули его младший брат и множество друзей, сам он в 1937-м чудом избежал ареста. Но после войны Тамм переживал, как тяжелейший удар, то, что его – то ли из-за репрессированных родственников, то ли из-за немецких предков – не привлекли к созданию атомного оружия. Он писал Жданову, от которого исходил запрет. Он убеждал главного сталинского идеолога, фанатичного изувера: «Вся моя деятельность дает мне право считать себя полноценным участником социалистического строительства. Прошу вас разобраться и устранить тягостное недоразумение».

Один из биографов Тамма объясняет его настойчивость (далеко не безопасную!) убежденностью ученого в том, что разработка советского ядерного оружия необходима для мирового равновесия. Вот, мол, ради какой высокой цели он по собственной воле стремился в сверхсекретную зону за колючей проволокой, под круглосуточный надзор, под запрет общения даже с близкими, оставшимися вне зоны. Все может быть. Нам, полвека спустя, судить трудно.

После смерти Жданова в 1948 году Тамма, наконец, привлекли к работам. Уже по термоядерной бомбе. В теоретическую группу, которую ему поручили создать, он включил своего аспиранта Андрея Сахарова.

Словосочетание «гонка вооружений» не Сталин придумал, но оно удивительно соответствовало его образу мыслей и лексикону. Когда-то подстегивавший (это уж его собственное выражение) индустриализацию и коллективизацию, он с началом «холодной войны» стал подстегивать научно-технический прогресс.

Об атомном отставании СССР от США в 1945–1949 годах знали все. Хотя бы потому, что газеты и радио то и дело повторяли слова Молотова: «Будет и у нас атомная бомба!» Многие знали, что есть еще одно отставание, о котором газеты не пишут – отставание в электронике. Что отставали и прежде, хотя, может быть, в меньшей степени. Что в 1941 году наши специалисты на немногочисленных отечественных радиолокационных станциях действовали успешно, особенно под Ленинградом (например, не позволили немцам уничтожить внезапными ударами с воздуха скопившийся в Кронштадте Балтийский флот). Но в ходе войны для развития сложнейшей радиоэлектронной отрасли не было возможностей.

Вот и объяснение – война виновата. В войну выручали западные союзники, поставлявшие, хоть и в небольшом количестве, современные РЛС. А с примитивностью радиотехнического и приборного оборудования наших самолетов приходилось просто мириться. В конце концов, для того, чтобы разгромить нацистскую Германию на земле и в воздухе, и такого уровня хватило.

И лишь немногие из тех, кто знал о нашем электронном отставании от американцев, с быстротой наваждения обернувшихся из союзников во врагов, понимали, что отставание это – пострашней атомного, и что не только и не столько война здесь причиною. Что звенит тревожный звонок для всего режима.

Ни авиация, ни ракетная техника, ни ядерные вооружения, ничто не развивалось в XX веке с такой стремительностью, как радиоэлектроника. В России и в Советском Союзе научно-технический прогресс зависел прежде всего от талантливых одиночек, от групп и коллективов единомышленников, преодолевающих своей энергией сопротивление бюрократического режима. Но электроника с невероятным темпом изменений самих ее основ (уменьшение радиоламп от размеров обычной осветительной лампочки до наперстка – горошины – спичечной головки, появление транзисторов, микросхем и т. д.) потребовала такой непрерывной и все ускоряющейся смены технологий и оборудования, такой немыслимой в других отраслях и все возрастающей точности, чистоты, массовости производства, что решающей оказалась не столько способность талантливых людей выдвигать новые идеи, сколько способность всей промышленности молниеносно реагировать на возникающие новшества и перестраиваться.

Тоталитарный режим, где любой «вопрос» должен проползти снизу вверх и сверху вниз по иерархической лестнице с обязательным согласованием и утверждением на каждой из ступенек, тем более режим сталинского социализма, планирующий «от достигнутого» на пятилетки, семилетки и даже двадцатилетия вперед, тем более в острой его форме – с репрессиями и нагнетанием страха, подавляющего инициативу, – такой режим, конечно, был обречен плестись в хвосте, отставая все больше и больше.

Но в 1946 году со всей ясностью это понимали немногие. Самому Сталину тогда казалось, что преодолеть кричащее и наиболее опасное отставание – в авиационной электронике – можно испытанными средствами: репрессиями и подстегиванием.

Начали, конечно, с репрессий. Первым делом арестовали, выбили на допросах признания во вредительстве и посадили наркома авиапромышленности Шахурина (выдающегося организатора, проведшего отрасль сквозь всю войну) и главкома ВВС маршала Новикова. Один из основных пунктов обвинения: выпускали и принимали самолеты с отсталым против американского оборудованием.

А затем началось подстегивание. Сталин принял решение, подобного которому не бывало в истории науки и техники. На наших дальневосточных аэродромах в 1944–1945 годах совершили вынужденную посадку три новейших американских стратегических бомбардировщика В-29 «Суперфортресс» – «Летающая сверхкрепость», подбитые во время налетов на Японию (с таких же четырехмоторных гигантов были сброшены и первые атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки). Советский Союз в то время с Японией еще не воевал, и, согласно международным правилам, самолеты интернировались. Летчиков подобру-поздорову отправили в Штаты, а «сверхкрепости» не вернули даже после войны, несмотря на недовольство американцев. И Сталин отдал приказ: скопировать «Суперфортресс» в точности, один к одному!

А. Н. Туполев, в ту пору уже «вольный», брался создать самолет лучше, чем у американцев, и несомненно создал бы. Но – именно самолет. Дело же заключалось в том, чтобы воспроизвести всю электронику, которой буквально был начинен гигантский бомбардировщик. Уровень ее в 1946 году казался нашим специалистам фантастическим: сложнейшая навигационная система, вычислители, автоматы координат. «Суперфортресс» имел в разных точках 30-метрового фюзеляжа пять установок крупнокалиберных пулеметов, обращенных в разные стороны: две сверху, две снизу, одну в самом хвосте. И стрелок каждой установки с помощью радиолокационных прицелов и дистанционного управления мог при необходимости вести огонь по атакующим истребителям из любой другой установки и даже сразу из нескольких.

Воспроизводство В-29 стало второй по важности проблемой после атомной. (И даже равнозначной: без бомбардировщика-носителя и бомба оказалась бы ни к чему). Работы захватили чуть не все научные организации страны и множество заводов. В условиях непрерывного подстегивания, то есть жуткой гонки под постоянной угрозой репрессий за малейшую задержку или ошибку, громадный самолет разобрали вначале на отдельные агрегаты и блоки, которые после тщательного изучения разобрали на узлы, а те, после их изучения, – на отдельные элементы вплоть до радиоламп, резисторов, конденсаторов, винтиков и заклепок. В обратном порядке воспроизводили, собирали, состыковывали, испытывали. И в июле 1947 года первый скопированный бомбардировщик под названием Ту-4 отправился в первый полет.

Участники этой эпопеи впоследствии писали, что воспроизводство «Суперфортресса» вызвало настоящую революцию в нашей науке и технике, и были правы. Возникли новые научные направления, возникли целые новые отрасли промышленности. Хотя, если вдуматься, «революция» означала лишь то, что некоторые области электроники ценой неимоверных усилий были в 1947 году подогнаны к американскому уровню 1942 года, когда создавался «Суперфортресс». Причем серийное производство, начавшееся в 1948–1949 годах, по уровню технологий и по масштабам все равно уступало американскому 1943–1945 годов (В-29 выпускался тысячами, Ту-4 – сотнями).

Казалось, к концу жизни Сталин добился полного успеха: замордованная, затоптанная научно-техническая интеллигенция быстро и четко выполняла все, что он приказывал. В 1949 году, всего через четыре года после американской атомной бомбы, взорвалась первая советская, ее повторявшая. Конечно, помогла разведка, вернее, некоторые американские физики, пацифисты и друзья Советского Союза, передавшие многие секреты ядерной технологии. Но наши ученые не были простыми копировщиками. Ситуация в атомной отрасли складывалась по-иному, чем в электронике. Проблемы здесь все же более локальны, технические решения так быстро не устаревают, серийность изделий несравнима, а концентрация талантов и степень мобилизации государственных ресурсов оказались просто невиданными. И почти одновременно с бомбой-копией была готова более совершенная, оригинальной конструкции. А первую транспортабельную термоядерную бомбу Советский Союз испытал даже раньше, чем США (в августе 1953 года, уже после смерти Сталина, но создана-то она была при нем).

Советские реактивные истребители МиГ-15 и МиГ-17 с английскими двигателями, усовершенствованными В. Климовым, были ничуть не хуже, если не лучше американских «сейбров», что показала война в Корее. Выпущенный в 1952 году бомбардировщик средней дальности Ту-16 с отечественными, в то время самыми мощными в мире двигателями Микулина, превосходил громоздкий В-47 «Стратоджет». И Туполев уже создавал сверхдальний турбовинтовой гигант, способный через полюс достичь самого сердца надменной Америки.

Сплошные успехи. А если отставание в электронике и кибернетике (тьфу-тьфу, в электронно-счетном машиностроении!) сохранялось и даже нарастало, то, значит, надо было всего лишь кого-то еще посадить, а прочих лентяев сильней подстегнуть, – и все будет в порядке.

Сплошные успехи… И до сих пор не дают они покоя современным сталинистам, повторяющим оброненную Черчиллем фразу («Слышите, слышите, сам Черчилль признал!») о том, что Сталин принял Россию с деревянной сохой, а оставил с водородной бомбой.

Не будем оценивать лукавую двусмысленность черчиллевских слов. Не станем и слишком углубляться в социально-экономические проблемы. (Во время НЭПа, когда Сталин «принял» Россию, крестьянство, получившее землю от революции и избавленное наконец от продразверстки и прочих безумств «военного коммунизма», с деревянной ли сохой, с железным ли плугом производило столько продовольствия, что и само было сыто, и рабочие в городах питались так, как никогда прежде и никогда после в нашей истории. А в 1953-м, после бедствий коллективизации и войны, страна жила в нищете и голоде. У Гитлера были «пушки вместо масла», у Сталина – такое ограбление собственного народа, какое и нацистам не снилось. Полное уничтожение «сохи» ради «водородной бомбы».)

Взглянем только с точки зрения нашей темы. Сталин не решил задачу разделения двуединой природы научно-технического прогресса успешнее, чем Гитлер. Сталин повторил – своими средствами – гитлеровское решение «научного вопроса», и хотя добился на первый взгляд лучших результатов, чем его нацистский друг-соперник, выигрыш этот был обреченно недолгим.

Моральные факторы, способствовавшие сталинскому успеху, такие как патриотизм наших ученых и последние остатки веры в социализм, стремительно вырабатывались, исчерпывались. Даже сама способность к творческой работе могла иссякнуть вместе с поколением тех, кто пришел в науку в 20–30-е годы, увлеченный самой наукой. На смену им, подавляемым, выбиваемым, все больше являлось такой молодежи, которая со студенческой скамьи, по свидетельству М. Г. Ярошевского, «нравственно растлевалась». Чтобы делать карьеру, защищать диссертации и т. д., приходилось прежде всего «манипулировать набором ритуальных слов», причем никого уже не интересовала убежденность в их правоте.

Даже постоянный и сильнейший сталинский стимул – страх – исчерпывал свои ресурсы, ибо стал чрезмерным. В условиях, когда ни талантом, ни трудом, ни рабской преданностью человек не может защититься от постоянной угрозы внезапного, бессмысленного уничтожения, страх подавляет не только инициативу, но даже инстинкт самосохранения, парализует безысходностью.

Вспомним: вся прибавочная стоимость создается только интеллектом, а именно интеллект, как злейшего врага правящего безумия, на сталинском закате душили с такой методичностью, какой не бывало, кажется, и в хаосе Большого террора. Отсюда – омертвение всех отраслей науки и техники, не связанных с военным производством, то есть тех отраслей, которые в реальности кормят, одевают, обогревают и лечат народ.

Вспомним еще раз: процесс познания обусловлен фундаментальными свойствами самой материи. Поэтому режим, который не обеспечивает для своей страны постоянного движения курсом научно-технического прогресса – по траектории гуманной пули, с ее нарастающим ускорением, – является противоестественным. Он вступает в конфликт с самими законами природы и обречен измениться или погибнуть. Если же он упорствует в своем самосохранении, то погибает страна.

И похоже, в начале 50-х гибельная участь не просто ожидала Советский Союз, но прямо планировалась для него Сталиным, ощущавшим, как неумолимо приближается и сгущается тень его собственной смерти. Последние силы народа выжимались для того, чтоб обеспечить еще один виток перевооружения, тоже последний, на который была способна истязаемая наука, термоядерный, а затем – развязать последнюю войну. Уже не ради завоевания всемирного господства, но только для того, чтоб ненасытный человеконенавистник, уничтоживший при жизни десятки миллионов людей, смог, умирая, утащить за собой в небытие сразу сотни миллионов. (Опубликованные в самое последнее время свидетельства показывают: это больше, чем предположение. См. А. Фурсенко «Конец эры Сталина», «Звезда», № 12, 1999.)

Смерть Сталина не только спасла страну от термоядерного самосожжения, она (вот пример диалектики, столь любимой нашими «вождями»!) продлила жизнь и самому сталинскому социализму. Разумеется, в измененной и смягченной форме. Одновременно подтвердилась вечная, горькая истина: в России слишком многое зависит от одного человека – правителя. Его воля (или ее отсутствие), особенности характера, чувство реальности или степень безумия определяют для всего народа условия жизни, да и просто жизнь и смерть.

В начале марта 1953 года вся репрессивная машина сталинизма, превосходно отлаженная на перемалывание миллионов жизней, была на полном ходу. Бесчисленные палачи в мундирах и пиджаках энергично манипулировали в неприступных кабинетах рычагами управления. Адский механизм был заведен и рассчитан на вечность, он казался сверхъестественным. Но вот произошло самое естественное событие: одного тщедушного старичка, одного-единственного, давно больного, утратившего всякую адекватность, добил очередной инсульт. И сразу окровавленные шестеренки завертелись вхолостую, а затем и вовсе остановились.

Не только мгновенно прекратились аресты. В течение буквально одного-двух месяцев после смерти «величайшего гения всех времен и народов» были остановлены грандиозно-абсурдные предприятия ГУЛАГа, бессмысленно губившие тысячи заключенных, – строительство железной дороги сквозь тайгу и тундру к устью Енисея и проходка туннеля под Татарским проливом с материка на остров Сахалин. На верфях Ленинграда, Николаева, Молотовска, где днем и ночью кипели работы по постройке крупнейших в мире линейных крейсеров типа «Сталинград», сразу наступила тишина, сменившаяся уже в мае новым оживлением: почти готовые корпуса броненосных гигантов, любимых «вождем», но нелепых в атомный век, принялись энергично разделывать на металлолом.