Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

Пожизненные блага, даруемые ученой степенью, превратились в сильнейший фактор торможения научно-технического прогресса. За восемнадцать лет работы в отраслевом научно-производственном объединении (1970–1987) автор этой книги не раз сталкивался с категорическим нежеланием сотрудников вузовских кафедр и академических институтов выходить за пределы своего искусственного мирка и с прямой их неспособностью к реальному делу. Не хочу обвинять конкретных людей, виновата в конечном счете система, но вот – для наглядности – только один пример.

В середине 70-х годов автору, тогда старшему инженеру, вместе с несколькими сотрудницами пришлось, в числе прочих дел, заниматься заменой импортных материалов на отечественные полимеры в воспламенителях и детонаторах самых массовых боеприпасов. Положение с импортом сложилось критическое, тема считалась одной из важнейших в отрасли. Из министерства сыпались понукающие письма, раздраженные телеграммы, а нам было необходимо, – кроме гигантского объема технологических отработок и всевозможных испытаний изделий, – выполнить и чисто научные исследования: проверить химическую совместимость полимеров с основными взрывчатыми веществами и составами. Результатов, причем подтвержденных военпредами, ждали от нас многие другие НПО, НИИ, КБ, не говоря о множестве заводов.

Со взрывчатыми веществами и с полимерами мы работали много, но заниматься изучением их совместимости нам никогда не приходилось. Ни опыта, ни специального тонкого оборудования для таких исследований у нас не было. И мы обратились на соответствующий факультет одного из старейших и известнейших ленинградских вузов. Былой авторитет этой научной школы был настолько высок, что даже придирчивые военпреды соглашались сразу принять полученные там результаты.

Дела на факультете были поставлены с размахом: при нем действовал научно-исследовательский центр, где с нами заключили договор сроком на год. Заключили охотно: вузовские работники любили такие договоры, подтверждающие (для отчетности) их связь с практикой. Да и деньги, – сорок тысяч тогдашних полновесных рублей, – были не лишними для их бюджета. Энергично и быстро они оформили все договорные документы и… на том их активность иссякла. В течение целого года мы ни просьбами, ни скандалами не могли добиться, чтобы они хотя бы начали работу. Причем они не ленились, они просто были заняты своими делами и искренне не могли понять, чем мы недовольны. «Мы пришлем вам положительное заключение за своей подписью, – успокаивали они, – чего вам еще надо?» – «А почему вы так уверены, что все результаты будут положительными? Вдруг какая-то пара несовместима? Если это сейчас прозеваем, случится катастрофа при хранении боеприпасов, люди могут погибнуть!». В ответ – улыбки, пожатия плечами. Психология людей из другого мира.

И в конце года они, действительно, прислали открытой почтой пришпиленные к фирменному бланку знаменитого вуза несколько измятых листков, покрытых написанными от руки (не удосужились даже перепечатать на машинке!) столбиками цифр. Цифры эти, нелепые, с арифметическими ошибками, явно наспех придуманные, не сопровождались никакими выводами, кроме стандартной заключительной фразы: «Работы по договору выполнены в полном объеме».

Сцена с рассмотрением листков в нашей маленькой группе напоминала немую сцену из «Ревизора». Сунуться с такой филькиной грамотой в военную приемку смог бы только сумасшедший. Из министерства на наши головы обрушивались громы и молнии за задержку результатов, а мы не могли оправдаться тем, что нас бессовестно подвели: вузы находились вне всякой ответственности. Даже остановить последнюю выплату по договору (десять тысяч рублей за четвертый квартал) было невозможно. Деньги эти в смете расходов по теме были заложены на оплату работ вуза, и если бы их туда не перечислили, то куда бы дели? Оставить в банке на счете нашего НПО было нельзя, социалистическая плановая экономика таких вольностей с казенным рублем не позволяла. Заплатили.

А потом – взялись за научную литературу, сами разработали методику определения химической совместимости взрывчатых веществ с полимерами, такую наглядную, что даже капризные военные с ней согласились почти сразу. Сами скомпоновали необходимые установки и приборы. У себя в НПО и у знакомых на других предприятиях, – где за спасибо, где за лабораторный спирт, – изготовили недостающие приспособления. Изо дня в день в течение нескольких месяцев кто-то из нашей группы, по очереди, трудился за этими установками по 12 часов подряд, таков был цикл исследований. И, наконец, необходимые результаты были наработаны, и заключения о совместимости, подписанные военпредами, разосланы всем, кто их ожидал.

(Ни благодарностей, ни премий мы, конечно, не получили. Только выговоры за сорванные сроки. Но все мы, участники той работы, были еще молоды. Мы гордились тем, что сделали. И в дурном сне нам тогда не могло привидеться, что через 15–20 лет нашими изделиями наши же соотечественники – азербайджанцы и армяне, абхазы и грузины, молдаване, русские, чеченцы – станут разрывать друг друга в кровавые клочья. Впрочем, это уже другая тема.)

И до самого моего ухода из НПО в конце 1987 года, сколько ни приходилось под нажимом начальства вступать в контакты с вузовскими кафедрами и институтами Академии наук, практически всегда повторялось, пусть в менее безобразной форме, одно и то же. Другое дело, что подвести себя мы им уже не давали, просто потому, что никакой пользы от них заранее и не ожидали.

Типична в этом отношении судьба одного моего приятеля-однокурсника, назовем его В. Когда-то, в студенческую пору, он был талантлив и искренне влюблен в науку. Я вспоминаю его двадцатилетнего, году в 1967-м. Он держал в руках наш первый учебник по специальности – «Курс взрывчатых веществ» Будникова и Шехтера – и, сам удивляясь, восторженно говорил мне: «Ну, надо же! Читаешь, как роман!»

В. оставили в аспирантуре, ему прочили большое научное будущее, и он, окрыленный, с готовностью принял все правила игры вузовского зазеркалья, главным из которых была преданность покровителю.

Что ж, после защиты кандидатской диссертации у него, действительно, пошла довольно успешная, по тем меркам, карьера. Ее кульминацией в начале 80-х стало решающее событие в жизни В.: покровительствовавший ему профессор получил повышение – был назначен на другую кафедру заведующим. Он перетащил за собою и В., также с повышением: на прежнем месте тот был старшим преподавателем, на новом – стал доцентом. «Ну и какую научную работу будете вести? – поинтересовался я тогда. – Какую тематику возьмете?» – Мой приятель отвечал: «Мы с Сергеем Яковлевичем (профессором) решили пока никакой тематики не брать. Годик отдохне-ом!» – он похлопывал себя по животу, в голосе его звучало блаженство.

Мне стало не по себе. Нет, вовсе не потому, что я, в ту пору ведущий инженер, тянувший с небольшой своей группой сразу несколько научно-исследовательских и технологических тем, да еще то и дело вылетавший в качестве скорой помощи на разбросанные по стране заводы – спасать застрявшие в цехах или на испытаниях партии изделий, получал денег вдвое-втрое меньше новоиспеченного доцента. Нет, я не только не завидовал ему, но, в силу тогдашних обстоятельств, даже не воспринимал наше неравенство как несправедливость. Мне стало не по себе оттого, что я остро ощутил, с какой скоростью, с какой необратимостью Система работает на саморазрушение.

А ведь эта Система вовсе не желала, чтобы В. бездельничал! Напротив, она платила ему огромные, по советским меркам, деньги именно за то, чтобы он трудился изо всех сил и служил ей опорой. Но так уж Система была устроена, что тех, кого покупала, она уничтожала гораздо вернее, чем тех, кого преследовала.

А потом по нашей жизни прокатилось колесо «перестройки» и «реформ». В конце 90-х В. по-прежнему служит доцентом на той же кафедре, только теперь его зарплата не дотягивает до прожиточного минимума. Внезапная утрата престижа и навалившаяся бедность стали для В. катастрофой, его психика не выдержала. Сейчас он просто не может говорить ни о чем, кроме своего потерянного статуса, своих потерянных доходов и своей ненависти к «демократам» (а «демократы» в его нынешнем понимании все, кроме сталинистов и фашистов). Он уже дошел, отчасти сам, отчасти с помощью фашистской прессы, до того, что его личный крах – результат всемирного заговора, не меньше…

Когда я думаю о нем, мне становится грустно. Да, его случай – типичен, мне известно немало подобных историй. Но именно с ним мы были приятелями. И я помню его, двадцатилетнего, с раскрытым учебником, по которому мы начинали узнавать будущую специальность, я слышу сквозь время его удивленный, восторженный голос: «Ну, надо же! Читаешь, как роман!»

Но вернемся в застойные времена. Выше я не случайно упомянул про нажим начальства. Руководство предприятий всячески стремилось к связям с теми организациями, где были ученые советы. Начальникам самим надо было защищать диссертации, кандидатские и докторские. Ради укрепления дружеских отношений они заключали с вузами договоры, по которым те заведомо почти ничего (а то и вовсе ничего) не делали. Средств на это не жалели. Что жалеть казенные безналичные, если они нужны друзьям на кафедрах – для подтверждения их востребованности, для увеличения штатного расписания, для получения премий! И, что там наши жалкие сорок тысяч, – в масштабах всей страны сотни миллионов, миллиарды рублей перекачивались таким образом в пустоту.

Мало того, метастазы диссертационной системы, чем дальше, тем глубже, проникали и в собственно отраслевую науку. Любой инженер, собравшийся защитить диссертацию, делал это в ущерб основной работе. Не только потому, что вынужден был потратить уйму времени и сил на сдачу «кандидатских минимумов», сбор необходимых справок и прочие оформительские хлопоты. Главный урон заключался в том, что, попадая на вузовскую кафедру в роли заочного аспиранта или соискателя, он неизбежно втягивался во все противоестественные сложности внутренних отношений и внутренней борьбы этого зазеркалья.

А если ему удавалось успешно защититься и получить из ВАКа заветные «корочки», для него начиналась вторая серия такой же схватки на собственном предприятии. Дело в том, что кандидатская степень давала инженеру автоматическую фиксированную прибавку к зарплате всего в 50 рублей. Ему следовало теперь добиться у своего начальства переименования своей должности на научный лад. Вот вкупе с переименованием, – то бишь изменением штатного расписания, – кандидатская степень сразу увеличивала доходы, по меньшей мере, вдвое. Так, у защитившегося старшего инженера, которому удалось переименоваться в старшего научного сотрудника, заработок – с учетом премий – скачком возрастал с двухсот рублей до четырехсот.

Повторимся: речь шла о пожизненной ренте, не зависящей от результатов дальнейшей работы, судьба решалась раз и навсегда. И уж какие для этих «переименований» плелись многоходовые интриги, какие претерпевались унижения, какие разыгрывались шекспировские страсти! До инфарктов доходило. До смертных случаев.

Но мало и этого. Вузовские кафедры производили столько кандидатов наук, что в самих вузах должностей с хорошими окладами для них уже не хватало. И они перетекали оттуда в отраслевую науку. Руководители предприятий – по тем же мотивам взаимовыгодной дружбы – принимали пришельцев, не считаясь с интересами дела. При хорошей протекции, случалось, молодой человек, служивший на кафедре младшим научным сотрудником, переходил в НПО или в отраслевой НИИ на должность начальника лаборатории. То есть сразу начинал вершить научно-техническую политику в отрасли, о которой почти не имел представления.

Порой такие пришельцы оказывались людьми добросовестными, учились и со временем вырастали в профессионалов. Но чаще они приносили с собой психологию своего зазеркалья. С защитой диссертации и занятием высокооплачиваемой должности цель жизни представлялась им достигнутой. Теперь они хотели спокойно получать свои дивиденды. А для этого надо было уклоняться от любых действий, связанных с ответственностью. Какие при этом возникали психологические напряжения в коллективах, с какой беспощадностью, на уничтожение, действовал вечный российский принцип «я – начальник, ты – дурак», как страдало (и гибло, в конечном счете) государственное дело, хорошо помнит всякий, кто работал в те годы в сфере прикладной науки и техники.

Распаду сопротивлялась основная масса наших инженеров, талантливых и добросовестных тружеников, тех, кому государство, действительно, злостно недоплачивало, тех, над кем безнаказанно и всласть издевалась подцензурная советская юмористика, выставляя лентяями и дармоедами. Я не идеализирую своих собратьев-специалистов. Мы не были ни диссидентами, ни провидцами. Как все, были встроены в ту систему. Как у всех, у нас была в ней своя функция. И свелась наша функция к тому, что мы на несколько лишних десятилетий продлили агонию.

Выше мы показали: одной только системы ученых степеней с пожизненной оплатой хватило бы для того, чтобы постепенно все обрушилось. Но она функционировала не сама по себе. Ее сравнительно медленное разлагающее действие ускоряли факторы, уже откровенно губительные. Система, в которой реальный результат (научное открытие, изобретение, техническое решение) подменялся формальным (ученая степень, должность), а достижение формального результата означало допуск к кормушке и даже приобретение некоторой доли власти (за тем и другим правители всегда надзирали с особой бдительностью), – такая система оказывалась идеальной для бюрократического и полицейского контроля, да, собственно, и была для него создана.

Математик А. М. Вершик в статье «Наука и тоталитаризм» («Звезда, № 8, 1998) называет ситуацию, сложившуюся в 70-х–80-х годах в фундаментальной, академической науке, «кадровым террором»:

«Все уровни подготовки и работы научных кадров, – пишет он, – прием в университеты, аспирантуру, защита диссертаций, прием на работу, присуждение степеней и званий, поездки за рубеж, контакты с мировой наукой – были под жесточайшим контролем власти (то есть сросшихся друг с другом партийных и гэбэшных органов). В сталинские времена были еще возможны – по личному соизволению Сталина – назначения явно (или внешне) неортодоксальных, например, беспартийных, но весьма компетентных специалистов на важные научные посты (вплоть до президента Академии наук). В брежневские времена и такого быть не могло: анкетные критерии стали почти единственными».

Политика была прежде всего антисемитской, но отнюдь не только антисемитской. Режим старался отбраковывать всех, в ком обнаруживалась или хотя бы подозревалась неуправляемость, – то есть таланты, независимо от их «пятого пункта». Система анкет и характеристик (открытых и закрытых, сохраняемых в тайне от того, на кого они составляются) вела к моральному разложению научных коллективов, потому что ее можно было использовать в борьбе с оппонентом, претендентом на должность и т. д.

«Хорошо бы взять какой-либо солидный университет, – пишет А. М. Вершик, – скажем, ленинградский, или академический институт, и внимательно проследить, как в результате подобной деятельности постепенно изгонялись таланты, хирели и умирали прекрасные научные школы, как пролезали в администраторы проходимцы и ставленники партаппатата и КГБ, как делались липовые научные репутации и торжествовала серость, и, самое главное, – как уродовалась молодежь, приучаемая к прислужничеству, двоемыслию, как тысячи, может быть, десятки тысяч абитуриентов наткнулись на хорошо организованные издевательские приемные экзамены, цель которых – не пустить неугодных».

А. М. Вершик пишет о науке фундаментальной. В сфере науки прикладной жестокость и глупость кадрового отбора были ничуть не меньшими, но порой допускались некоторые послабления, поскольку чаще требовался конкретный результат, хотя бы создание новых образцов оружия. А в общем, и здесь шестеренка блата и кумовства, вращавшаяся на оси диссертационной системы, идеально сработалась с ведущей шестерней партийно-гэбэшного контроля в едином механизме, который разрушал научную основу страны.

О государственном антисемитизме все же стоит сказать отдельно. Притихший немного при Хрущеве, он с воцарением Брежнева немедленно стал разрастаться и, на первый взгляд, производил впечатление полного абсурда. Евреев и полуевреев (во многих случаях в анкетах требовалось указывать национальность каждого из родителей, так что и благополучный «пятый пункт» в паспорте полукровкам не помогал) не принимали на учебу в престижные вузы, особенно в университеты, а в остальные – брали с ограничениями. После же завершения учебы их практически никуда не принимали на работу. Как им вообще удавалось, в конце концов, хоть куда-то устраиваться, одна из загадок тех лет. (Характерный анекдот: «Что такое чудо-юдо? Еврей, устроившийся на работу».) На тех же, кто не мог вынести издевательств и пытался эмигрировать, набрасывались с яростью, как на предателей. Было совершенно очевидно: если людей не мучить, никто не станет уезжать, а большинство просто позабудет о своем еврействе. Но власть – с каким-то сладострастным садизмом – сама выдавливала людей из страны и сама обвиняла в измене.

Это было не рассчитанной политикой, а именно абсурдом, хотя бы потому, что вершители его органически были неспособны просчитать и на один ход вперед, руководствовались чисто животным позывом – давить! Но в безумной машине сталинского социализма каждая, самая нелепая на первый взгляд шестеренка сразу прирабатывалась так, что становилась неотделимой и необходимой, служа общей цели: укреплять господство дорвавшейся до власти группировки, разрушая под нею страну.

Антисемитизм оказался просто идеальным способом воспитания всей нашей интеллигенции, в первую очередь – научно-технической, где евреев было больше всего. Не стоит удивляться, за что их преследовали. Самым главным, смысловым оказывалось как раз то, что преследуют ни за что. Доставшаяся по случайности рождения запись в метрике, паспорте, анкете калечила всю жизнь. Единственно из-за нее – не принимали, не позволяли, выгоняли. Это приводило не только к дроблению интеллигенции и запугиванию большинства примером истязаемого меньшинства. Еще важней оказывалось то, что открыто сказать о происходившем было нельзя, табу. Все всё видели, все всё понимали, но вслух должны были твердить только прямо противоположное. Это было даже не воспитание, а натаскиванье на рефлекторное поведение в Системе. Для всех – от абитуриентов до академиков. Как для тех самых павловских собачек.

Пожалуй, самым ярким примером того, к какому вырождению вела партийно-гэбэшная, диссертационно-кумовская система, вырождению не только профессиональному и нравственному, но и психическому, служит судьба Новосибирского академгородка. Того самого, который в конце 50-х – начале 60-х был символом научного прогресса, молодости, устремленности в будущее.

Наверное, многие еще помнят, как в марте-апреле 1985 года, сразу после воцарения Горбачева, пошло гулять по предприятиям некое подметное письмо против пьянства, подписанное безымянными «учеными Новосибирского академгородка». (Готовилась печально знаменитая горбачевская антиалкогольная кампания. Та, что вызвала многочасовые, километровые очереди в винные магазины, где озлобленные люди насмерть давили друг друга. Та, что породила отечественную мафию и принесла ей начальный капитал.) Откуда взялось это письмо – несколько скверно отпечатанных машинописных листков, по экземпляру на каждый цех и отдел, – не говорилось. Зачитывать его ни администрация, ни партком будто бы не обязывали. Но везде собирались и зачитывали. В инженерных коллективах, как правило, под общий смех.

Национал-патриотические откровения были еще в диковинку и немало потешали собравшихся. Оказывается, американцы после Второй мировой войны не нападали на нас только потому, что боялись Сталина. Когда же он умер, совсем было собрались, да передумали: чем воевать, лучше подначить Россию спиваться. (А до этого мы не пили! А без американской подсказки мы бы дальше пить не догадались!) Оказывается, спаивают русский народ сионисты. (Кто же у нас тогда цены на водку повышает?) И в коварстве своем сионисты дошли до того, что даже Ленина в одном из фильмов изобразили с бокалом шампанского. (Ну, это шло уже вовсе под общий хохот: сионисты снимают фильмы о Ленине!)

То, что ноги странного письма растут из ЦК и КГБ, было несомненно. Вот только раздражало, что партийно-гэбэшные затейники подписались именем новосибирских ученых. Весь этот бред никак не ассоциировался с Академгородком. Академическую науку в целом мы давно не жаловали, но марка новосибирцев стояла в нашем сознании по-прежнему высоко. (По работе нам с ними сталкиваться не приходилось.)

Однако время «перестройки» пошло, информация потекла, и то, что представлялось абсурдной выдумкой, оказалось абсурдной реальностью. Стало известно, что в Академгородке заправляет фашистское общество «Память», что оттуда изгоняются ученые, неугодные фашистам своим национальным происхождением или политическими взглядами. Завершилось все той самой «конференцией о компьютеризации», на которой национал-патриоты Академгородка с докторскими и кандидатскими учеными степенями требовали уничтожить компьютеры – «жидомасонские орудия закабаления России». Наверное, «завершилось» – не совсем подходящее слово. Наверное, Академгородок и теперь существует. Просто с тех пор ничего не доводилось о нем слышать. Да как-то и интереса не возникало.

А вообще, пример Новосибирского академгородка, созданного когда-то на чистом месте и собравшего талантливую научную молодежь со всей страны, позволяет дать количественную характеристику системы, разлагавшей советскую науку. Весь процесс одичания, вплоть до состояния законченного безумия, занял чуть больше четверти века.

На пике горбачевской «перестройки», в мае 1989 года, физик В. Сергеев писал в популярнейшем тогда журнале «Знание – Сила»:

«Тоскливое ощущение, что наша наука тяжело больна, начало распространяться в среде людей, связывавших с нею свои профессиональные интересы, еще в начале 70-х годов. Внешние признаки такого положения дел – резкое отставание в области наукоемких технологий, падение престижа нашей науки за рубежом, практическое отсутствие крупных, международно признанных достижений в фундаментальных областях. Понизился и статус ученого внутри страны, подорванный осознанием нашего технологического отставания и непродуманными экологическими решениями…»

Говоря о падении статуса ученого в застойные годы, В. Сергеев, конечно, имел в виду не материальное положение ученых, – с этим, как мы видели, все было в полном порядке, – а скептическое отношение к разжиревшей и обюрократившейся академической науке со стороны безгласной общественности. Попросту, кухонные разговоры в среде интеллигентов (и прежде всего – инженеров), на которых власть плевать хотела.

Но чем-то все же власть была озабочена. Чего-то хотела от науки, – помимо международного престижа, – если так щедро платила за степени и звания, содержала громадную систему Академии наук и бесчисленные отраслевые НПО, НИИ, КБ, где трудились те самые недовольные инженеры. Ответ всем известен: главной заботой сталинистской власти в последние советские десятилетия была гонка вооружений. Причем размеры поистине чудовищные она приняла как раз с начала 70-х годов.

Похоже, когда американцы обогнали нас в космосе и в 1969 году первыми высадились на Луне, правители наши, наконец, осознали, что, несмотря на громадные оклады ученых мужей, несмотря на неусыпные заботы партии и госбезопасности об идеологической и этнической чистоте научных кадров, сам научно-технический прогресс в Советском Союзе почему-то забуксовал. Опередить потенциального противника в качественном отношении больше не удается. Что придумать? Додумались, в силу интеллектуальных возможностей задействованных мыслителей, только до одного: взять количеством! Это роковое решение стало одним из важнейших в той цепи ошибок и преступлений, которые погубили страну.

Сошлемся на посвященные этой проблематике содержательные статьи Ю. П. Петрова, опубликованные в питерских журналах в середине 90-х годов («Когда слепой ведет слепого», «Нева», № 12, 1994 и др.). Ю. П. Петров отмечает: с 1975 по 1989 год правительство СССР утверждало, будто расходует на военные цели всего по 20 млрд руб в год, примерно 2 % валового продукта страны, и тем поддерживает паритет с США, которые, например, в 1988 году имели военные расходы почти 300 млрд долларов. Только в 1991 году было вскрыто (и не правительством, а учеными – С. И. Роговым из Института США и Канады), что истинные военные расходы СССР превышали 300 млрд руб в год, что составляло свыше 30 % валового продукта страны.

Для сравнения Ю. П. Петров приводит показатели военных расходов того периода основных развитых стран: Япония – 1 % валового продукта; Англия, Франция, ФРГ – 3–4 %. Богатые США расходовали 6,1 % и считали эту цифру для себя предельной. Расходы в размере 30 % от валового продукта были совершенно безумными. Они с неизбежностью вели (и привели) к упадку экономики и развалу Союза.

В качестве примера обуявшего власть маразма можно привести хотя бы производство танков. На 1 января 1991 года в Советской армии – в частях и на складском хранении – было свыше 69 тысяч танков, больше, чем во всех остальных армиях мира вместе взятых. Невероятная цифра, которая разумному объяснению не поддается. (Фактически произвели танков гораздо больше, ведь многие тысячи их поставили «дружественным» режимам в развивающихся странах.)

Мало того, публикации последних лет раскрыли уже совершенно фантастические подробности танковой вакханалии. Если в 50-х–60-х годах развитие танков шло планомерно, от типа к типу – Т-54 – Т-55 – Т-62 – с максимальным использованием в каждой последующей модели агрегатов и узлов предыдущей, то в 70-х – 80-х годах выпускались одновременно три типа танков – Т-64, Т-72 и Т-80, одинаковые по вооружению и назначению, но разные по конструкции. Разные настолько, что практически все их основные детали и узлы были не взаимозаменяемы. Для сравнения: в богатейших США за 30 лет сменились только 2 типа основных танков, и в каждый период в производстве находился, естественно, только один тип.

Разношерстность наших танков требовала уже поистине немыслимых затрат на их производство, освоение в войсках, эксплуатацию, ремонт. А ведь предприятия «девятки», – так именовали девять отраслевых министерств, создававших военную технику, – выпускали не только танки, и та же вакханалия разнотипности и безумной гонки за количеством царила в производстве всех видов вооружений. Даже теперь, десятилетия спустя, вспоминая то время, вновь поражаешься хотя бы тому, что в конце мирных 70-х, когда еще гремело слово «разрядка» («детант»), а об Афганистане никто и не думал, мы производили патронов стрелкового оружия больше, чем в разгар Великой Отечественной.

Сбылась мечта генерала Маниковского: вся власть в России принадлежала, образно говоря, Главному Артиллерийскому управлению. Но счастья стране это не принесло.

Немецкий социалист Эдуард Бернштейн, который первым, в далеком 1893 году назвал гонку вооружений «холодной войной», писал, что в ней «выстрелов нет, а кровь льется». И наш народ еще до Афганистана, когда загремели настоящие выстрелы и полилась настоящая кровь, бессмысленно терял в этой «войне» жизненные силы. Не хватало жилья и качественных товаров, в переполненных грязных больницах люди лежали в коридорах на раскладушках. На большей части Союза, – прежде всего в российских областях Поволжья, Урала, Сибири, – в магазинах не было ничего, кроме макаронных изделий, люди, как в настоящую войну, жили по карточкам, стыдливо именуемым талонами или заказами (килограмм мяса или колбасы и двести граммов сливочного масла в месяц на человека).

Правящая номенклатура не понимала, что абсурдная для конца XX века погоня за количеством вооружений не усиливает, а подрывает военную мощь страны. Потому что губит научно-технический прогресс прежде всего в самих оборонных отраслях и ведет к еще большей потере качества. Для нормального развития необходимо примерно 2/3 валового продукта тратить на восстановление и обновление износившихся средств производства. Но, поскольку деньги пожирал валовый выпуск серийной боевой техники, оборудование на наших заводах не заменялось десятилетиями, безнадежно устаревало, изнашивалось. И это в то время, когда в Японии оборудование полностью обновлялось за 3–4 года, а в Соединенных Штатах – за 5–7 лет. В создании «высоких технологий», даже в самых ключевых для обороны отраслях, мы уже в начале 70-х отстали, как горько шутили между собою инженеры, навсегда.

Вспоминаю, как летом 1972 года мне, в ту пору молодому специалисту, довелось побывать в Москве на выставке научно-технических достижений «девятки». По сравнению с открытой для всех, помпезной и пустой Выставкой достижений народного хозяйства, наша закрытая выставка производила куда более серьезное впечатление. Уж здесь-то было собрано, действительно, все передовое, все самое лучшее, что могли показать советская наука и техника. Но дух уныния ощутимо витал и в этих залах, где среди сверкающих стендов прохаживались неулыбчивые дежурные, основной обязанностью которых было следить, чтобы посетители записывали сведения о приглянувшихся экспонатах только в пронумерованные и прошнурованные тетради «первого отдела».

Каждый день на выставке проходили тематические семинары. Моей целью был семинар по технологии печатных плат (мы хотели кое-что использовать в наших взрывающихся изделиях). Зал на несколько сотен мест был переполнен – собрались специалисты со всех советских предприятий, разрабатывавших электронику, от бытовых радиоприемников до бортовых компьютеров. Все агрессивно нападали на докладчика из головного НИИ по печатным платам. Тот вяло и однообразно оправдывался: «Этот вопрос пока не можем решить – нет оборудования. Этот не можем, нет оборудования…» И вдруг – радостно воспрял: «А вот эту проблему надеемся решить! Мы должны скоро получить японский станок!»

Да, в 1972 году наши главные, наши засекреченные разработчики основной для всей электроники технологии бурно радовались тому, что скоро получат серийный японский станок. Зал по-прежнему гудел, как улей, всех волновали свои вопросы, но, видно, радостное восклицание докладчика резануло не одного меня. Кто-то из сидевших рядом презрительно просвистел: «Цусима!..»