Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

Наука и олигархия

Некоторое время назад (чтобы уточнить – уже после краха всех негосударственных финансовых пирамид, но еще до главного краха 17 августа 1998 года) проводил я один эксперимент, казавшийся мне любопытным: читал своим друзьям некий стихотворный отрывок и просил определить время его написания, – хотя бы с точностью плюс-минус десятилетие, – а также автора. Предупреждал, что автора они знают. Вот эти строки:

 
Грош у новейших господ
Выше стыда и закона;
Нынче тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона.
Бредит Америкой Русь,
К ней тяготея сердечно…
Шуйско-Ивановский гусь —
Американец?.. Конечно!
Что ни попало – тащат,
«Наш идеал, говорят,
Заатлантический брат:
Бог его – тоже ведь доллар!..»
Правда! Но разница в том:
Бог его – доллар, добытый трудом,
А не украденный доллар!
 

Мои друзья, люди сведущие и в русской литературе, и в русской истории, терялись. С одной стороны, текст просто сегодняшний: Америка, заатлантический брат, доллар, доллар – заработанный там и украденный здесь. Но звучит диссонансом явно архаичный «Шуйско-Ивановский гусь». Текстильные эти края были центром предпринимательского бума до революции, сейчас они в глубоком упадке. И с нынешними дельцами, нуворишами, бандитами слово «гусь» никак не сочетается, слишком ласковое. Сходились на том, что стихи написаны где-то возле 1910 года. Но кто ж тогда автор?

Правильный ответ вызывал удивление: 1875 год, Николай Некрасов, поэма «Современники». Та самая, которая начинается знаменитыми, всем известными строками:

 
Я книгу взял, восстав от сна,
И прочитал я в ней:
«Бывали хуже времена,
Но не было подлей».
 

Да, словно удар чудовищной силы отбросил нашу страну на сто двадцать лет назад, и она опять, спотыкаясь, побрела сквозь ту же самую грязь первоначального капиталистического накопления. Вернее, не ту же самую. Нынешняя грязь – куда более вязкая и глубокая, чем в некрасовские времена, и в ней слишком много крови. Царские чиновники воровали и вымогали взятки, но состояний в десятки и сотни миллионов (долларов) все-таки не сколачивали и не были связаны с криминальными группировками. Купцы и промышленники, «тит титычи», отнюдь не были воплощением высокой морали, но все-таки не доходили до заказных убийств (в России их сейчас в среднем два в день), до рэкета, криминальных «крыш» и всего прочего, что теперь стало обыденностью.

«Всякому безобразию есть свое приличие!» – говорил сто лет назад чеховский Лопахин. Объективные истоки тогдашних «приличий» и нынешнего безобразного беспредела понятны. В конце XIX – начале XX века российское предпринимательство, – зачастую с привлечением западных капиталов и технологий, – ориентировалось прежде всего на товарное производство и внутренний рынок. Такое развитие требовало профессионалов. Оно способствовало росту образования и постепенному умножению основного класса-производителя – интеллигенции.

Нынешние же хозяева России стремятся только к престижному потреблению западных товаров, начиная от «мерседесов» и кончая какими-нибудь ваннами с гидромассажем. Получить их немедленно можно только в обмен на экспорт природных ресурсов, и за контроль над ним идет яростная борьба. В результате складывается характерная для самых отсталых стран «третьего мира» структура общества и экономики, которая намертво привязывает к западным поставщикам, подавляет собственных производителей, исключает какое-либо самостоятельное развитие. Для России все это означает гибель ее науки.

Но помнит ли кто-нибудь, как попали мы в это месиво? С чего все началось? Конечно, с объявленной Горбачевым «перестройки». А какова была ее цель? Многие, большинство, уже начисто забыли.

Для сталинистов и фашистов Горбачев – разрушитель, «агент влияния Запада», сознательно разваливший великую империю. Интеллигенция, как правило, относится к нему снисходительнее: конечно, Горбачев, как незадачливый водитель на сложной трассе, не справился с управлением, разбил машину и вывалил пассажиров в грязь, но замыслы-то у него были самые лучшие! Он хотел придать социализму человеческий облик, даровал нам гласность, стремился к демократии. Ах, апрельский пленум, обманувшая весна обновления!

Да полно, братцы, не так все было. Кто хочет освежить память, пусть возьмет в библиотеке подшивку старых газет, перечитает доклад Горбачева на пленуме ЦК КПСС 23 апреля 1985 года, тот самый доклад, с которого по традиции ведется отсчет времени «перестройки». Нет там ни единого слова ни о гласности, ни о демократии. И мыслей об этом поначалу не было у нового генсека. Дайте текст доклада молодому читателю, он, пожалуй, вообще ничего не поймет, не продерется к сути сквозь наслоения словесной шелухи. Но мы, современники, тогда, в апреле 1985 года, обладали особым, за десятилетия навостренным слухом. Сквозь обычные монотонные заклинания партийной риторики («борьба с бесхозяйственностью, потерями, расточительностью, укрепление порядка и дисциплины, реорганизация аппарата и структур управления» и т. п.) мы сразу расслышали главное, расслышали сдавленный крик: «В нашей стране остановился научно-технический прогресс! Если не сумеем столкнуть его с места – впереди крах!!!» Вот единственная причина, из-за которой была предпринята попытка «перестройки».

С высочайшей трибуны пленума всего лишь признали то, что давным-давно было ясно миллионам специалистов внизу. И главные надежды внушали не слова, словам давно не верили. Обнадеживало само явление народу бойкого, говорливого генсека после прежних, мумиеобразных. Хотя то, что партийной дурости и этому не занимать, тоже стало понятно с самого начала – по объявленной в мае антиалкогольной кампании.

Народ по всему Советскому Союзу выстраивался в километровые очереди к винным магазинам, злился, плевался, отводил душу, сочиняя анекдоты на новую тему (Лозунг во дворце бракосочетаний: «От безалкогольных свадеб – к непорочному зачатию!» и т. п.). И в такой, мягко говоря, не располагающей к пафосу обстановке, 11 июня 1985 года в ЦК КПСС состоялось «Совещание по вопросам ускорения научно-технического прогресса», где Горбачев уже конкретно изложил все основные проблемы и задачи «перестройки». С июня, а не с апреля, стало быть, и начался ее подлинный отсчет.

Надо отдать должное Михаилу Сергеевичу, на этот раз он внятно и с пониманием дела сказал о главных проявлениях болезни, поразившей нашу науку и нашу промышленность:

«Производительность труда недопустимо низка, и, самое угрожающее, – не растет. Вновь создаваемая техника, даже та, которую мы относим к высшей категории качества, оказывается морально устаревшей уже на стадии проектирования и не выдерживает сравнения с мировыми образцами. Устарела структура применяемых материалов, доля пластмасс, керамики, полимеров слишком мала. И это в то время, когда во всем мире нарастает настоящий бум химических технологий, производства специальных материалов, во многом определяющих уровень современной техники. Вузовская и академическая наука неэффективны. Структура отраслевой науки запутана, отдача от нее также невысока».

Это что же, все проблемы, накопившиеся почти за семьдесят лет советской власти? Получалось, что все, с точки зрения правящей номенклатуры. И не следует иронизировать над ее слепотой. Наиболее здравомыслящая ее часть, представленная Горбачевым, наконец-то стала осознавать приближение катастрофы и совершенно точно определила, откуда исходит главная угроза. Вспомним: режим, который не обеспечивает для своей страны постоянного движения курсом научно-технического прогресса, вступает в конфликт с законами природы и обречен измениться или погибнуть. Если же он упорствует в своем самосохранении, то погибает страна. Но Горбачев пока пытался спасти и то, и другое.

Партия любила объявлять свои мероприятия – съезды, пленумы – историческими и даже всемирно-историческими. Июньское совещание в ЦК КПСС можно назвать историческим без всякой иронии. Само бытие советской власти на единственно реальной, научно-технической основе, начавшееся в апреле 1918-го общими наметками ленинских «Очередных задач», заканчивалось в июне 1985-го предельно конкретными задачами горбачевского доклада. Вот они:

«Самое главное, наладить массовое изготовление техники новых поколений, способных дать многократное повышение производительности труда, открыть пути к автоматизации всех стадий производственных процессов. Катализатор прогресса – микроэлектроника, вычислительная техника, вся индустрия информатики. Надо сделать экономику максимально восприимчивой к научно-техническому прогрессу, обеспечить жизненную заинтересованность в этом всех звеньев народного хозяйства. Приоритетное значение нужно придать развитию фундаментальной науки, именно она – генератор идей, открывающих прорывы в новые области. Нужно круто повернуть академические институты в сторону расширения исследований, имеющих техническую направленность, повысить их роль и ответственность. Вузы должны увеличить объем научно-исследовательских работ в 2–2,5 раза». Всё.

Такова была первоначальная, подлинная программа «перестройки». Не отыскать в ней даже мимолетного упоминания о гласности, демократии, правах человека. Ни полслова не было сказано о малейшем движении в сторону рыночных отношений. Зато гремела в голосе генсека привычная партийная медь: «Нужно удвоить, утроить усилия, чтобы не допустить отставания!.. Перед нами громада дел – новаторских, масштабных, трудных. Сумеем ли мы с ними справиться? Центральный Комитет уверен, что сумеем. Обязаны суметь!» Вот так.

Нет никаких сомнений: все направления действий были определены совершенно точно и выполнение намеченных планов безусловно спасло бы и страну, и режим. Если бы… если бы не пустяшная загвоздка: именно при этом режиме именно такие планы были принципиально невыполнимы. Понимал ли Горбачев в 1985 году, что первопричина всех бед – сама сталинская система, что при ее сохранении никакой научно-технический прогресс больше вообще невозможен, а потому и смысла нет биться за частности, вроде автоматизации? А может быть, понимал, но надеялся на старинное врачебное правило: «Исцели от симптомов, и ты исцелишь от болезни»?

Если так, надежды его длились недолго. Окаменевшая, мертвая система разрушалась сама, но ничего не позволяла перестроить. Ни один «симптом» не поддавался! Например, научная номенклатура (прежде всего Академия наук СССР) в 1985–1987 годах один за другим выдвигала проекты «коренной реорганизации» науки, которые сводились, по сути, к новой градации должностей научных сотрудников и имели единственную цель – сохранить систему пожизненной оплаты за ученые степени.

Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить: поскольку цель «перестройки» – научно-технический прогресс, дело может сдвинуться только при опоре на интеллигенцию. В ней надо было пробудить давно угасший энтузиазм. Но как? И на апрельском пленуме, и на июньском совещании вскользь были обронены слова о повышении престижа инженерного и научного труда, включая прибавку в оплате. Большого впечатления они не произвели, тем более, что денег для их подкрепления в казне не было. Требовалось придумать нечто иное – радикальное и в то же время дешевое.

На памяти был пример: хрущевская «оттепель». Какое воодушевление вызывали тогда у интеллигенции разоблачения сталинских преступлений и самые незначительные послабления, дарованные литературе! Какими успехами науки и техники все это отзывалось! А еще вспоминались, поскольку прилавки магазинов все больше пустели, единственно сытые советские годы – годы НЭПа. Вспоминался задушенный вместе с НЭПом ленинский, а потому несомненно социалистический, план «цивилизованной кооперации». Наконец, вспоминалось классическое, еще марксово положение о том, что любой труд (а значит, и творческий) тем производительнее, чем лично свободней производитель.

Так постепенно, постепенно и началась (фактически только с январского пленума 1987 года), и разогналась лавиной «перестройка», историю которой помнят уже все. «Перестройка», не закончившаяся до сих пор. Вернее, закончившаяся, как промежуточным финишем, извечным российским вопросом: кто виноват?

А виноват, разумеется, не один Горбачев, хотя и его доля вины непомерно велика. На сложнейшем историческом повороте у штурвала власти оказался человек, не наделенный ни талантом, ни волей реформатора. Оказался секретарь обкома, сделавший свою карьеру единственно возможным путем – путем аппаратных интриг, и другого способа действий просто не понимавший. Он решил, что в его новой должности изменился только масштаб интриг, и стал вести их с размахом на всю страну.

Подчеркнуто делая шаг за шагом по пути разумных преобразований, – вводя гласность, позволяя разоблачать ужасы сталинизма, разрешая индивидуальную трудовую деятельность и кооперативы, наконец, вводя систему все более свободных выборов, – он одновременно санкционировал действия ГБ по созданию фашистских организаций и развязыванию фашистской пропаганды, то есть легализовал в обществе крайнюю форму безумия. Даже по существовавшим тогда советским законам это было преступлением.

Умысел двуличного реформатора понять нетрудно: во-первых, давая больше воли интеллигенции, он хотел иметь под рукою пугало для той же интеллигенции. Чтобы не слишком заносилась, боялась, прижималась к нему. А во-вторых, он благословлял госбезопасность, давно уже доехавшую на коньке «борьбы с сионизмом» до полной потери рассудка, на решение ее собственной перестроечной задачи: путем яростной антисемитской кампании (с использованием крикливых фашистских группировок, соответствующих литературных журналов и газет, телеэфира, слухов о предстоящих погромах) запугать и выдавить из страны советских граждан еврейского происхождения. В нарождавшейся либеральной прессе это явление сразу получило название «депортация страхом». В результате, за 1988–1991 годы удалось вытолкать из СССР свыше 600 тысяч человек (в том числе из РСФСР – около 500 тысяч), абсолютное большинство которых до этого, несмотря на все прошлые притеснения, и не помышляло ни о каком отъезде.

Это была попытка «окончательного решения еврейского вопроса» на гэбэшный лад. Несомненно, гораздо более гуманная, чем на нацистский лад, но ударившая в итоге по Советскому Союзу и России, пожалуй, с не меньшей силой, чем когда-то по Германии. Если считается, что Германия в 30-х – 40-х сильнее всего пострадала от изгнания крупных ученых и технических специалистов еврейского происхождения, то в Советском Союзе на «крупные» посты лица с дефектными анкетами и так не допускались, а несколько стариков, выбившихся в «оттепельные» времена в академики и в застойные годы использовавшиеся режимом в рекламных целях, никуда уезжать не собирались. Главный урон для нашей страны заключался в том, что уезжавшие (бежавшие) в основной массе своей были интеллигенцией среднего звена, рабочими лошадками инженерных, врачебных, преподавательских коллективов. (Когда в 1993 году пришлось делать операцию младшему сыну, в детской больнице, принимая его, честно предупредили: «Учтите, почти все наши опытные хирурги уже уехали».)

Эмиграция – дело страшное и горькое для большинства эмигрантов, но с точки зрения экономической науки, которая эмоции не учитывает, эмиграция – всегда убыток для той страны, откуда бегут ее граждане, и прибыль для той, где они находят пристанище. Существуют даже количественные оценки для такой потери (прибыли). Цифры, предлагаемые разными источниками, весьма разнятся в зависимости от конкретных обстоятельств, например, образовательного уровня эмигрантов, конъюнктуры в конкретных странах, да точность здесь и невозможна. Но даже если принять умеренную величину – 1 миллиард долларов на 10 тысяч эмигрантов, получится, что только с волной еврейской эмиграции 1988–91 годов Россия потеряла (а Израиль, США, Германия, соответственно, приобрели) примерно 50 миллиардов долларов. Организаторов этой депортации следовало бы судить не по пресловутой 74-й статье УК РСФСР с ее расплывчатыми формулировками («Об ответственности за разжигание межнациональной розни»), а по гораздо более суровым статьям того же Уголовного кодекса – за причинение ущерба государству в особо крупных размерах.

Фактически потери страны были гораздо большими, учитывая нашу и без того катастрофическую нехватку людей. Но главный ущерб оказался вообще несоизмерим с потерями, вызванными бегством евреев. Случилось то, что неизбежно должно было случиться в таком многонациональном государстве, как Советский Союз: появление в России фашистских группировок, явно покровительствуемых властями, откровенная фашистская пропаганда, развернутая претендовавшими на солидность литературными журналами и поначалу производившая ошеломляющее впечатление, – все это немедленно отозвалось в союзных республиках. Там стали бурлить и прорываться давно копившиеся собственные национальные страсти.

И тогда Горбачев опять повел себя в своем духе: вместо решительных, открытых действий, которые могли бы отрезвить национал-авантюристов и продлить жизнь Советскому Союзу, он позволил натравливать один народ на другой. (О плохо замаскированном участии спецслужб в организации сумгаитских, ферганских, бакинских погромов писали уже по следам событий. А иезуитское поведение Горбачева, его увертки, трусость, ложь у многих до сих пор на памяти.)

Как видно, он хотел, чтобы распаленные враждой народы видели в центральной власти арбитра и соперничали за ее покровительство. Он сам не понимал, какие чудовищные силы выпускает на волю. Конечно, интриги одного человека, будь то даже президент и генсек, не смогли бы разрушить страну до основания. Но они могли сыграть – и сыграли – роль катализатора разрушительных процессов. «Процессы пошли» уже помимо его воли. Пошли вразнос.

Общий результирующий вектор у всех этих хаотических движений, конечно, был. Но в конце 80-х мы, интеллигенция, еще не понимали, куда он ведет. Мы зачитывались запрещенными прежде романами, обсуждали последние «горячие новости» постепенно рассекречиваемой советской истории, напряженно следили за борьбой демократических журналов с провокаторскими, фашистскими изданиями. Мы прекрасно понимали: какие бы зигзаги ни выписывала «перестройка», ее конечная цель, все равно, – возобновление и ускорение научно-технического прогресса, без него у страны просто нет будущего, и этот прогресс невозможен без демократии и свободы личности.

Мы надеялись на победу разумных сил. Радовались любым фактам, которые казались приметами поворота к делу. Году в 90-м промелькнуло сообщение: отказались продать японцам за миллиард долларов фонд отклоненных заявок на изобретения. (За десятилетия их скопились сотни тысяч. ВНИИ Государственной патентной экспертизы давно превратился в похоронную контору идей. По логике застоя, спокойнее и дешевле было отказать изобретателю, чем дать ему вместе с авторским свидетельством право требовать внедрения и вознаграждения. Здесь нелишне вспомнить, с чего советовал твеновский Янки, попавший в королевство Артура, начинать научно-техническую революцию: «Вы прежде всего должны основать бюро патентов!») Объявили: не отдадим японцам наши идеи, сами пересмотрим все отклоненные заявки, сами используем! Чем не повод для радости?

Радовались тому, что стали зарождаться первые научно-производственные, научно-исследовательские, опытно-конструкторские кооперативы и малые предприятия. Материально – совсем слабенькие, плохо оснащенные. Но – независимые, вольные, привлекавшие к себе творческих людей с идеями и энергичных организаторов, способных эти идеи реализовать.

А хаос нарастал, и куда вел сквозь него результирующий вектор, нам стало ясно только в 1992-м, когда все окончательно рухнуло – и Советский Союз, и научно-технический прогресс. Как раз в то время я прочитал одну из книг эпопеи Азимова «Основание», написанную в 1954 году, и меня зацепило мельком оброненное замечание: «Давно известно, что, когда правящая элита начинает тяготиться политической властью, она стремится отбросить ее, чтобы захватить власть экономическую».

Это у них, там, на Западе, при вековой свободе печати и всестороннем обсуждении исторических процессов, еще в 50-е годы такие пертурбации считались делом давно известным и само собой разумеющимся. Мы же, советские интеллигенты, с нашей политической невинностью, с нашей неспособностью к борьбе за власть, к интригам и коммерции, с нашей полной непригодностью вообще к чему бы то ни было, кроме реального дела, слишком поздно сообразили, что к чему. Да если бы и сообразили раньше, что смогли бы сделать?

Сравнивая российскую катастрофу с успешным ходом реформ в бывших соцстранах, таких как Польша, Венгрия, Чехия, некоторые публицисты, например В. В. Белоцерковский («Свободная мысль», № 1, 1999), одну из главных причин поразительного различия видят в том, что в соцстранах большинство населения смотрело на свою номенклатуру, как на коллаборантов. Там фактически произошли антиноменклатурные революции: при низвержении навязанных извне режимов элита отстранялась от реальной власти немедленно.

По-иному развивались события в России, где номенклатура была своей, родимой. В 1991 году был сметен и отброшен в политическое небытие или в оппозицию только первый ряд ее представителей, старших по возрасту и цеплявшихся именно за политическую власть. А на захват собственности кинулись – с использованием партийных капиталов и связей – функционеры из следующих рядов, которые за спинами стареющих сталинистов успели добраться до рычагов, если не власти, то влияния: все эти вторые и третьи секретари, «комсомольские вожаки» и прочие «партайгеноссе».

Проведенные Гайдаром одновременно либерализация цен и открытие пограничных шлюзов, впустивших в страну потоп импортных товаров, во-первых, ликвидировали сбережения населения и сделали невозможным реальное участие масс в будущей приватизации, а во-вторых, омертвили и развалили производство на госпредприятиях, чем резко сбили их стоимость (большинство кооперативов, зародившихся в горбачевское время, при этом просто сгорели).

Затем настал черед приватизации по Чубайсу: были выпущены ваучеры, с помощью которых номенклатура скупила госпредприятия, используя для этого госсредства и партийные деньги и сильно занижая цену приватизируемых объектов. Это было криминальное, по сути, присвоение общенародной собственности. Причем интересовали номенклатуру главным образом добывающие отрасли и цветная металлургия, дающие наибольший доход на внешнем рынке. Наука и наукоемкие производства, обрабатывающая промышленность, сельское хозяйство, – все то, что составляет основу жизнеспособности страны, – было брошено без льгот и инвестиций, без защиты от западного импорта, под пресс налогов. Брошено на произвол судьбы, на погибель.

По данным Европейского информационного центра, опубликованным в Швейцарии в сентябре 1994 года, в то время не менее 60 % российских нуворишей составляли бывшие функционеры КПСС. А кроме них в дележке преуспели директора предприятий и, – что примечательно, – выходцы из номенклатуры научной, особенно из сферы экономических, политических, юридических наук, в застойные годы делавшие успешную карьеру в академических институтах и на вузовских кафедрах соответствующими эпохе методами.

Конечно, сменившие шкуру хозяева и поставленные ими распорядители оказались беззастенчивы и наглы (ученый и поэт Александр Городницкий рассказывает, как был потрясен, узнав, что бывший председатель Центробанка, один из главных «авторов» кризиса 17 августа 1998 года, только официально получал в год полтора миллиарда рублей, столько же, сколько весь Институт океанологии, где работает Городницкий). Конечно, эта «элита» омерзительна, как омерзителен, например, моложавый наглец, бывший в 1993–1996 годах министром экономики, а ныне возглавляющий какую-то финансовую корпорацию, когда он, в наши дни, разжиревший словно боров, хохочет с телеэкрана: «Надеетесь на военно-промышленный комплекс? Да что там от него уже осталось, от этого комплекса!» И, конечно, для такой «элиты» совершенно естественным оказался симбиоз с преступным миром.

Тем не менее, поскольку мы не верим ни в какие заговоры, ни мировые, ни местного масштаба, не станем обвинять в спланированном заговоре и нашу номенклатуру. То был ее стихийный порыв, помноженный на великолепное умение пользоваться обстоятельствами и направлять события в нужное русло. А уж инициатор реформ – Гайдар – и вовсе не похож на заговорщика. В преднамеренном ограблении народа или, по крайней мере, в лютой жестокости к народу его обвиняли буквально все, начиная от сталинистов из КПРФ и кончая ярым антисталинистом писателем Анатолием Рыбаковым. Невозможно согласиться с ними. В отличие от большинства представителей нынешней «элиты», Гайдар, несомненно, искренний человек. Он, единственный из всех, пытался хоть задним числом, после отставки, объяснить и оправдать свои действия. Можно было бы даже сказать про него – хороший парень, если бы… если бы сразу не вспоминалась убийственная поговорка, бытовавшая в инженерных кругах в годы застоя: «Хороший парень – не профессия!»

Оправдывается Гайдар – в газетных статьях и с телеэкрана – катастрофическим положением, в котором оказалась страна роковой зимой 1991/92 годов по вине сброшенных сталинистов (угроза голода, разрыв прежних хозяйственных связей). Да, то была мрачная зима. Прекрасно помню талоны на мыло, на чай, на сахар, на табачные изделия. Помню, как в том декабре каждый вечер выстаивал не меньше часа в уличной очереди, чтобы только войти в универсам и купить хоть какой-то еды для семьи. Помню, как всякий раз, попав наконец с морозной улицы в почти такой же холодный универсамовский зал, ошеломленно разглядывал ряды совершенно пустых прилавков. Помню старушку, которая металась в отчаянии среди этой пустоты и кричала: «Все ленинградское начальство надо расстрелять!» Помню пожилого мужчину, который сердито ответил ей: «Пробовали, не помогает!»

Правда, помню и всеобщее убеждение в том, что на самом деле продукты есть, но их придерживают на складах в предвидении «либерализации» цен. Помню растерянность людей после распада Союза, хоть этого ожидали давно. Помню общее настроение: ну, начинайте уже делать что-нибудь, дальше так невозможно! Прекрасно помню и политические реалии, в которых стали развиваться реформы: Верховный Совет, интриги Хасбулатова, напоминавшего молодого Кобу, позорное зрелище депутатских съездов.

Но, значит, тем более, не должны были в таких обстоятельствах браться за реформы, – по своему усмотрению и не допуская никаких альтернатив, – люди, не обладающие для этого ни талантом, ни достаточными знаниями. Люди, не проработавшие ни дня в сфере реальной науки, реального производства, и просто не представляющие, как в действительности создаются материальные ценности. Гайдар и его ближайшие сподвижники напоминают не заговорщиков, а скорее – бригаду хирургов, которые, неплохо изучив одну только анатомию и не имея понятия об иммунологии, нервной деятельности и прочих тонкостях живой материи, самонадеянно взялись за сложнейшую операцию по пересадке сердца.

Они гордятся, как своим единственным достижением, тем, что прилавки все-таки наполнились. Но это изобилие вызывает в памяти байку о наших красноармейцах, которые вступили в 1940 году в Эстонию, Латвию и Литву. Разглядывая переполненные товарами магазины, красноармейцы говорили местным жителям: «Ну и бедно вы живете!» – «Почему?» – удивлялись те. – «Сразу видно: у вас нет денег, чтоб все это раскупить!» В нынешней России наивные красноармейцы были бы совершенно правы.

Как бы ни отплевывались наши реформаторы от коммунизма, они повели себя в точности как большевики, только со знаком минус. В 1917 году Ленин и его соратники были убеждены: стоит «отменить» частную собственность, как сразу наступит социализм. В 1992 году команда молодых реформаторов и стоящий над ними первый президент России (такой же секретарь обкома, как прежний президент Союза, точно так же ценящий превыше всего личную власть и не знающий иного способа ее удержания, кроме непрерывных интриг) были убеждены: стоит «отменить» общественную, – ничейную, по их мнению, – собственность, все раздать в частные руки, как сразу установится капиталистический рай.

Их воображение дразнил капитализм сверкающих супермаркетов, но ведь становление такого капитализма на Западе шло постепенно, в течение столетий, с малых капиталов, в условиях свободной конкуренции (монополии стали возникать много позже), а свой цивилизованный, высокоразвитый облик капитализм стал приобретать только в последнее время, только благодаря науке, и современная рыночная экономика – это прежде всего конкуренция новейших технологий.

Ни один из тех, в чьих руках оказалась в переломный момент судьба России, ни обкомовские интриганы, ни «младореформаторы» с их кандидатскими и докторскими степенями, благополучно приобретенными в застойные годы, не поняли того, что понимал, кажется, любой квалифицированный рабочий: единственным капиталом, который скопила советская власть за 70 лет своего существования, был класс научно-технических специалистов. Только используя этот капитал, только опираясь на класс-созидатель, предсказуемый, способный к объединению вокруг реального дела, класс, в массе своей жаждавший перемен, готовый поддерживать их, если надо, рискуя жизнью, без оружия (как в 1991-м и даже в 1993-м по призыву того же Гайдара), можно было преобразовать Россию в цивилизованное государство и достойно вступить в XXI век.

Выскажу крамольную мысль: ради того, чтобы пустить этот капитал в ход, чтобы провести продуманную конверсию оборонных НПО, модернизацию крупных государственных предприятий и систем, – разумеется, одновременно со всемерным развитием малого и среднего бизнеса, – можно было бы и еще несколько лет прожить с талонами. (Сугубо капиталистическая Англия жила по карточкам после Второй мировой войны восемь лет.) Думаю, основная масса населения отнеслась бы к этому с пониманием, если бы только люди видели, что разумное и волевое руководство имеет четкую программу действий и непреклонно ее выполняет, если бы в повседневной жизни стали ощущаться пусть небольшие, но непрерывные изменения к лучшему. Твердой и последовательной власти, пользующейся поддержкой народа, не смогли бы сопротивляться никакие хасбулатовы и никакие депутаты из бывшей партноменклатуры. Не только из-за трусости. Против реального дела интриги вообще бессильны.

Но безграмотным и бездарным реформаторам весь научно-технический комплекс государства представлялся «имперским наследием», которое необходимо сбросить, как балласт. И результатом их примитивных реформ, проведенных на рубеже XXI века в духе даже не 1875-го, а 1775 года, в духе Адама Смита, да бесконечных, бессмысленных президентских интриг, стала катастрофа, подлинного смысла и масштабов которой они даже не осознали. Их усилиями в нашей стране в очередной раз был установлен режим, противоречащий законам природы.