Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

Профессор Кондратьев

В библиотеке случайно снял с полки увесистую книгу в парадном серо-голубом коленкоре: издание 1955 года, сборник трудов незадолго пред тем скончавшегося профессора Кондратьева. Страницы, чуть тронутые желтизной, гладки и глянцевиты. Они плотно слежались, их углы идеально прямы. За тридцать лет книгу никто не раскрыл.

Предисловие составителей: комиссия издает творческое наследие всеми уважаемого, светлой памяти, незабываемого… Я узнаю, что профессор Кондратьев работал в больших провинциальных институтах. Вначале – в Сибири. Там создал он теорию неких машин, публикуемую в первой части книги. Правда, теория эта устарела, но профессор Кондратьев был очень хороший человек. Там, в Сибири, в трудных 20-х его доброжелательство, его участие были для всех поддержкой…

Потом он получил кафедру в городе на Урале. Написал здесь несколько трудов о применении математической статистики в производстве – это вторая часть книги. Правда, выкладки и формулы его слишком упрощены и в наши, 50-е годы представляют лишь исторический интерес, но профессор Кондратьев был очень хороший человек. А каким удовольствием было слушать его лекции!..

Последние годы он провел в одном из крупных городов на Волге. Много занимался вопросами надежности. Его статьи об этом – третья часть книги. Правда, развитие теории надежности пошло другими путями, и статьи теперь интересны разве только как поиск, но профессор Кондратьев был очень хороший человек. Его скромность и отзывчивость… Он завещал институту свою библиотеку… Все, кто его знал… Все, кто имел счастье быть его другом…

Я пролистываю книгу. Закрываю. Ставлю на полку. Мне грустно. Оттого ли, что я думаю о беспощадных законах творчества и памяти. Или это, что называется, «мировая скорбь» – пролетевшее дыхание вечного тока времени, растворяющего так стремительно и равнодушно капельки человеческие со всем, что для них, для этих капелек, казалось значительным и составляло самое жизнь? Или жаль невозвратимого благородства минувших лет? Или жаль самого профессора Кондратьева, который, что ни говори, а был судя по всему, действительно, хороший человек.

1985

О вечном

Случайно попался в библиотеке сборник «Античная драма». Полистал. Отметил среди авторов фамилию Плавта, о котором много слышал, но которого никогда не читал. Взял книгу с собой. В сборнике всего одна пьеса Плавта – «Два Менехма». Прочитал. Задумался.

Возможно, я все еще несколько наивен, но такие вещи производят на меня впечатление: в пьесе, написанной за 200 лет до Рождества Христова, за 1800 лет до Шекспира, – сюжет и ситуации и «Двенадцатой ночи», и «Комедии ошибок». Больше того, в ней действует пара героев полностью в духе знаменитой пары Дон Жуан – Лепорелло: склонный к авантюрам молодой хозяин и ворчливый, осторожный слуга. (У Плавта это раб. Хозяин выговаривает ему: «Послушай, я купил тебя для того, чтобы ты выполнял мои приказания, а не отдавал мне свои!»)

Что можно к этому добавить? Разве только то, что советский комментатор (книга вышла у нас в 1970 году) с сочувствием пишет о тяжелой судьбе самого Тита Макция Плавта. Поскольку ремесло писателя в Древнем Риме не приносило дохода, бедняга Плавт был вынужден «ради куска хлеба» работать на мельнице, где вручную вертел жернова. Там же, на мельнице, «в свободные от работы часы» он и писал свои комедии.

Было это всего 2200 лет тому назад.

1992

Ностальгическое

И все же, была своеобразная прелесть в незабываемой эпохе Великого застоя. Вот подлинная история из тех славных времен.

Некий художник зарабатывал на жизнь тем, что дважды в год, к Первомаю и к Седьмому Ноября, по заказу райкома рисовал портреты наших вождей – членов Политбюро ЦК КПСС – для развешивания на улице. (Если кто забыл: развешивать сей иконостас полагалось в каждом районе.)

Технология у художника была особая. Он наливал воду в огромное корыто, высыпал туда и растворял несколько килограммов сахара. (Опять же, для тех, кто забыл: килограмм сахарного песка стоил 90 копеек.) В сладком растворе он вымачивал холсты и натягивал их на рамы. Холсты, пропитанные сахаром, становились на диво крепкими. Потом он покрывал их с двух сторон лаком, – чтобы сахар не растворялся от дождей за те несколько дней, что им висеть на улице, – и стремительно малевал портреты.

Праздник заканчивался. Райкомовцы снимали портреты с улиц и прятали их в подвал. А дальше – ясное дело: мыши тут как тут на этот сахар…

Проходило полгода. Накануне очередного праздника, за три дня до того, как развешивать портреты (всегда за три дня, не раньше, иногда и за два!), к художнику прибегали из райкома:

– Выруча-ай! Спаса-ай! Мыши все портреты погрызли!

Художник (новые портреты у него, конечно, были уже готовы) изображал недовольство:

– Что ж вы так поздно спохватились? Раньше не могли, что ли?

– Да кто ж его знал! Спаса-ай!

– Ну ладно, что с вами сделаешь. Только за срочность – двойная оплата!

– Все, что хочешь! Спасай!!

Вот так и жили. И кому это мешало?

1994

Пророк

Зима 1996/97 годов, не то декабрь, не то январь. Линия метро от района Гражданки к центру разорвана плывуном и, кажется, ее не сошьют уже никогда. Я добираюсь в свою котельную на улице Белинского на перекладных: трамваем до станции Ручьи, оттуда электричкой до Финляндского вокзала и на последнем этапе – троллейбусом через Литейный мост.

Проездной билет у меня только на электричку. В трамвае и троллейбусе еду «зайцем», потому что нет денег: зарплата нищенская, и ту задерживают на несколько недель. Впрочем, кондукторы на городском транспорте еще не появились, а контролеров, хоть настоящих, хоть бандитов, промышляющих под этой личиной, мне бояться нечего: еду я всегда в час пик, в такой давке, в какую ни один контролер не сунется.

Итак, половина восьмого утра, темень, лютый мороз. Битком набитый, тускло освещенный внутри старенький троллейбус, дребезжа и подвывая, тащится по бесконечному мосту над Невой. От дыхания множества людей стекла заросли толстым слоем белого инея, сквозь них ничего не видно. Только по ощущениям можно судить, что сейчас мы с запредельными для такой развалюхи усилиями взбираемся на вершину моста. Пассажиры, едущие на работу, угрюмо молчат. Я не сомневаюсь, что большинство из них такие же «зайцы».

На заднем сиденье устроились старый бомж с бомжихой. Как ни тесно в троллейбусе, вокруг них удерживается свободное пространство из-за окружающей эту парочку атмосферы – невыносимого запаха помойки. Поэтому даже я, отделенный от бомжей несколькими пассажирами, хорошо могу их разглядеть. У старика – морщинистое коричневое лицо с проваленным ртом (когда он раскрывает рот, виден единственный зуб). Одет старик в темно-синий прорезиненный, колом стоящий на холоде плащ 50-х годов, на голове – черный берет с хвостиком на макушке, из той же эпохи. Старуха, такая же коричневоликая и беззубая, закутана в драный шерстяной платок. На ней светлый, в грязных пятнах, матерчатый балахон, который в послевоенные годы, кажется, назывался «мантель».

Старик говорит, обращаясь как бы к одной старухе, но так громко, что его слышат все в троллейбусе, до самой кабины водителя. Говорит без всякой шепелявости, отчетливо, высоким баритоном, в котором гремят насмешливые и вместе с тем грозные нотки:

– Запомни! Общество, которое ничего не производит и живет одной только перепродажей, такое общество – ОБРЕЧЕНО!

Старуха слушает его с благоговейным видом. Слитное молчание сдавленных друг с другом пассажиров становится каким-то особенно напряженным. Троллейбус, перевалив подъем, взвывает с облегчением и, ускоряясь, мелко поскрипывая и позванивая всеми сочленениями, начинает скатываться по склону моста вниз, на Литейный проспект.

2006

Песни нашего века

На даче взял у соседей послушать кассету «Постскриптум» из цикла «Песни нашего века». Сижу, слушаю, песни приятные, но и не больше. И вдруг, одна из них меня буквально приподняла – такие пронзительные слова. Я сразу узнал голос одного из братьев Мищуков. Мелодия прекрасная, поет Мищук замечательно, остальные участники подпевают ему очень хорошо. Но – слова! Я сразу почувствовал: слова – не их. При всей моей симпатии к нынешним бардам, не знаю среди них сейчас поэта подобного уровня, способного написать стихи, где все так бесхитростно и просто, но где каждое слово несет мысль.

Достал очки, с трудом разобрал микроскопические буковки на вкладыше к кассете. Музыка и исполнение, действительно, Вадима Мищука, но стихи – Бориса Чичибабина. Я читал много его стихотворений, а этого не знал. Уже в городе нашел его в Интернете:

 
Дай вам Бог с корней до крон
без беды в отъезд собраться.
Уходящему – поклон.
Остающемуся – братство.
 
 
Всяка доля по уму:
и хорошая, и злая.
Уходящего – пойму.
Остающегося – знаю.
 
 
Край души, больная Русь, —
перезвонность, первозданность.
С уходящим – помирюсь.
С остающимся – останусь.
 
 
Тот, кто слаб, и тот, кто крут,
выбирает всякий между:
уходящий – меч и труд,
остающийся – надежду.
 
 
Я устал судить сплеча,
мерить временным безмерность.
Уходящему – печаль.
Остающемуся – верность.
 
 
Но в конце пути сияй
по заветам Саваофа
уходящему – Синай,
остающимся – Голгофа.
 

1971

И как-то вдруг стало мне понятно, чего не хватает нынешним «раскрученным» писателям, в том числе некоторым отнюдь не бездарным, которые в этой категории тоже встречаются. Не хватает им судьбы. Для того чтобы создать настоящее, одного таланта мало. Надо иметь судьбу. Не обязательно такую трагическую, как у Чичибабина (в молодости – сталинские лагеря, потом всю жизнь – постылая бухгалтерская работа и ни одной публикации до старости, до перестройки, а в конце жизни – трагедия распада страны, которую он, русский, живший на Украине, любивший ее, считавший частью своего единого отечества, тяжко переживал), но все же – судьбу, собственную. Или хотя бы способность пропускать сквозь свою душу судьбу окружающего общества. У наших «успешников» ничего подобного и близко нет. Оттого при всех талантах – пустота со свистом.

2007

Статьи о современном положении интеллигенции и науки в России

Имитация

 
Наука ободрана, в лоскутах обшита,
Изо всех почти домов с ругательством сбита.
 

Антиох Кантемир

Эти строки в моей памяти сохраняются с 6-го класса, с 1959 года. Наша любимая учительница русского языка и литературы Клавдия Ивановна Колесникова, Клавушка (если она жива и случайно прочитает эту статью, низкий ей поклон!), рассказывала нам о первых русских поэтах – Кантемире и Тредиаковском. И смысл стихов был нами, подростками атомной и космической эры, понят однозначно: вот каково было науке и ученым людям России в первой половине XVIII века, в годы послепетровского безвременья!

Учился я тогда в 193-й восьмилетней школе имени Крупской на Басковом переулке (а жил на Саперном). Кстати, в том же 1959 году в первый класс нашей школы поступил семилетний Володя Путин. Значит, мои одноклассники и я в течение трех лет, пока не закончили в 1962-м восьмилетку, множество раз встречались с нынешним президентом России на школьных лестницах и в коридорах. Проходили, пробегали, проносились друг мимо друга. Может быть, и Клавушка после нас ему преподавала.

Я сохраняю дружбу с двумя одноклассниками, поседевшими, битыми жизнью мужиками, и, когда мы изредка собираемся, то за бутылкой обсуждаем порой этот занятный факт. Но – так, мельком, без особого энтузиазма. И вообще я отношусь к нашему президенту спокойно. Не собираюсь обвинять его одного во всех текущих мерзостях, что у иных публицистов сделалось навязчивой идеей. Правда, нынешнее время, точнее – безвременье, неизбежно войдет в историю под названием «путинской» эпохи, и здесь я могу своему бывшему однокашнику только посочувствовать.

Вот некоторыми мыслями об этом новом безвременье и хочется поделиться с читателями. А поскольку я не наделен поэтическим даром Антиоха Кантемира, придется обойтись презренной прозой.

Летом 2006 года в газете «Известия» прошла дискуссия об интеллигенции: в чем ее сущность, осталась ли она в современной России, нужна ли вообще. Большинство участников высказывали достаточно стандартные суждения, но порой попадалось и кое-что занятное. Так, литератор Мария Мартенс, сравнив бедствующих интеллигентов с Васисуалем Лоханкиным, с презрением писала: «Чей вой раздается? Совковых интеллектуалов-неудачников, не смогших приспособиться к новому времени. Этим, не нашедшим своего места в новой России, конечно, только и осталось, что рассуждать о гибели интеллигенции. Вот, мол, мы – властители дум – за народ страдаем, а владельцы свечных заводиков нас ни в грош не ставят». Мартенс уверена, что подлинные интеллигенты – те, кто выплывает в потоке нынешнего дикого капитализма и достигает успеха, что настоящая интеллигенция рождается именно сейчас: «она умеет работать, она любит жизнь, она знает, чего хочет добиться. А нытики, привыкшие кормиться за счет дотаций, в картину современной жизни, увы, не вписываются».

Нет надобности обсуждать, что в понимании М. Мартенс является успехом. Тон ее говорит сам за себя, все ясно. Отметим только, что плевок г-жи литераторши не стал главным перлом дискуссии. Подлинную жемчужину снес рок-музыкант Гребенщиков. Интеллигенция в его понимании – «это тот малочисленный, по счастью, слой людей, которым неустроенность сексуальной жизни не позволяет воспринимать гармонию Вселенной». Нда-а… Тут поневоле вспоминается немодный нынче комсомольский поэт Джек Алтаузен (погибший на фронте в 1942-м), адресовавший некоему эстетствующему стихотворцу такую филиппику: «Теперь гроша его не стоит лира, в утильсырье ее, пора ей сгнить! Поэт хотел противоречья мира гармонией природы подменить!»

Но что это за «противоречья мира»? О главном из них прекрасно знают все, буквально все – от президента до подвального бомжа. Знают олигархи и пенсионеры, интеллектуалы и неграмотные, знают честные труженики и бандиты, неверующие и те, которые считают себя верующими. И в то же время люди, как правило, затруднятся с ответом на такой легкий вопрос, а если им напомнить, согласятся, но пожмут плечами. Настолько оно, главное противоречие, воспринимается абсолютным большинством как нечто естественное. Разумеется, мы говорим о противоречии между разумом человека и его смертностью.

Из всех живых существ только человек сознает конечность своей жизни. «Он должен знать о смертном приговоре, подписанном, когда он был рожден», – сказал Маршак. Вся история цивилизации – история протеста человека против этого приговора. Еще 5000 лет назад Гильгамеш, герой шумерского эпоса, выбитого клинописью на глиняных табличках, мучился вопросом: почему боги, даровавшие человеку разум, не наделили его бессмертием? И единственное средство, которое мгновенный человек способен противопоставить наползающему на него небытию, единственное его оружие в битве за свое бессмертие – творчество. Не случайно среди всех имен Бога, рожденных разными народами, есть только одно равно прилагаемое к человеку – ТВОРЕЦ, СОЗДАТЕЛЬ.

Те, мягко говоря, чудаки, которые скулят «Ах, сколько зла от научно-технического прогресса! Ах, если б его не было!», не в состоянии сообразить, что прогресс – постепенное, спасительное высвобождение человека из «вселенской гармонии», в которой Homosapiens был всего лишь голым двуногим животным с ненормально избыточным мозгом и намного уступал какой-нибудь крысе в смысле приспособленности к условиям среды.

В нынешней России совершенно забыто популярное в 70-е – 80-е годы понятие «Научно-техническая революция». Но оттого, что у нас, в одной восьмой части света, отшибло память, сама НТР в передовых странах не приостановилась. Информатика преобразует все сферы деятельности, появились и стремительно развиваются нанотехнологии, сулящие небывалый технологический переворот. Наконец, лидером научного прогресса в мире становится биология. Успехи генной инженерии открывают реальные перспективы того, что в течение ближайшего столетия, если даже не нескольких десятилетий, станет возможным значительное продление человеческой жизни за пределы, установленные природой. Горестный вопрос Гильгамеша, главный вопрос цивилизации, начинает разрешаться наукой.

Весь прогресс зависел и зависит исключительно от людей творческих, интеллигентов. А они под разным небом бывают разными. Написаны целые библиотеки о том, чем Россия отличается от Запада. Не станем углубляться в эту бездонную проблему, обратим внимание только на один фактор. На Западе распространен тип интеллектуала с предпринимательской жилкой. Ученые-подвижники (Бор, Кюри) не редкость и там, но двигателями научно-технического прогресса были и остаются такие, как Нобель, Эдисон, Гейтс или новый миллиардер, создатель системы «Google», наш же эмигрант Сергей Брин.

Иное дело в России. Ученые-дельцы, изобретатели-дельцы в нашем климате не произрастают. Не случайно в Британской энциклопедии наряду со статьей «интеллигенция» долгое время была особая статья «русская интеллигенция». Составители энциклопедии выделяли особый тип личности, характерный именно для российских интеллектуалов с их чувством общественного долга, культурой, гуманизмом, совестливостью. Научно-технический прогресс в России всегда осуществлялся подвижниками. Наш тип ученого – это Николай Вавилов, говоривший: «Пойдем на костер, будем гореть, но от убеждений своих не откажемся!» Это Сергей Королев, который накануне погубившей его операции просил врачей: «Дайте мне еще десять лет жизни, я должен успеть довести людей до планет!» Великие научно-технические победы страны (отнюдь не только в космосе) в оттепельные 50-е – 60-е обеспечили именно подвижники, на шее которых ослабла сталинская удавка. Но потом наступил так называемый застой.

Вспомним о нем чуть подробнее. В 1974 году западные радиоголоса обрушили на советских слушателей громовую статью Александра Солженицына «Образованщина», своего рода манифест против интеллигенции. По Солженицыну, абсолютное большинство советских интеллигентов того времени – это и не интеллигенция вовсе, а образованщина: те, кто ощущают себя «сами с собой или в узком кругу своих зажато-тоскливо, обреченно», и в то же время «держат государство всею своею интеллигентской деятельностью». Особую ярость громовержца вызывали работники военно-промышленного комплекса, которых он считал преступниками: «В теплых, светлых, благоустроенных помещениях НИИ ученые-„точники“ и техники, сурово осуждая братьев-гуманитариев за „прислуживание режиму“, привыкли прощать себе свою безобидную служебную деятельность, а она никак не менее страшна, и не менее сурово за нее спросится историей».

Что ж, готов признать: по солженицынской классификации, мы, тогдашние инженеры ВПК, были образованщиной. В «курилках НИИ», о которых с таким сарказмом писал Солженицын, мы откровенно говорили между собой об идиотизме системы, унижавшей нас, не дававшей нам работать в полную силу, а потом расходились по рабочим местам – «держать государство». Такое уж у нас было странное чувство долга, такое своеобразное понимание патриотизма. Мы считали, что служим не Брежневу, не Суслову, не Гречко, не Устинову, а своей стране. Кстати, в отличие от Солженицына, мудрый Корней Чуковский нисколько не сомневался в том, что мы, технари ВПК, были самой настоящей интеллигенцией. Он высоко нас ценил и отмечал, что именно мы образуем в тоталитарной стране «нечто вроде общественного мнения» («Дневник», запись от 16.12.1962).

Кто-то из нас действительно трудился «в теплых, светлых, благоустроенных», но далеко не все. Слухи о роскоши и супероснащенности советского ВПК зачастую были сильно преувеличены. К примеру, моя лаборатория помещалась в одноэтажном, из почернелого кирпича, домике бывшей снаряжательной мастерской, построенном в 1916 году. В 70-е туда еще не протянули даже городской водопровод и там приходилось постоянно бороться с крысами. Мы травили их, смешивая хлебный мякиш или сахарный песок с гексогеном (не знаю, как сейчас, а в те годы в боеприпасной отрасли популярный был способ: гексоген – не только мощная взрывчатка, но и нервный яд для грызунов). И при этом сотрудники других лабораторий нашего НИИ нам завидовали. У нас было хоть какое-то помещение, хоть какое-то научное оборудование, остальные кроме обшарпанных письменных столов вообще ничего не имели.

Вот в таких условиях нам приходилось, как говорили тогда, «обеспечивать паритет с Америкой» (по сути – со всем миром). Паритет не паритет, а государство мы действительно «держали». Своей изобретательностью и своей добросовестностью мы продлили ему жизнь по меньшей мере на полтора лишних десятилетия. Если кто-то хочет нас за это судить, пусть себе судит. Не отрекаемся. Виноваты.

А вот в том, что в итоге все погибло, нашей вины нет. В недрах системы неотвратимо разрасталась раковая опухоль. Среди инженеров была в то время популярной шутка (обыгрывавшая известный пропагандистский штамп) о том, что «в истории СССР было два великих перелома: когда середняк пошел в колхозы и когда середняк пошел в науку». Да если бы просто середняк! Застойный режим во всех сферах деятельности вел к формированию «элиты», пополнявшейся путем отрицательного отбора. Наука, техника, производство – те области, где профессионализм нагляден, – сопротивлялись болезни дольше всех, но уж когда метастазы дотянулись до них и пронизали, это и было началом конца.

Диссертационная система того времени с пожизненными благами, даруемыми за ученую степень и должность, а не за конкретные результаты труда, продвижение «по партийной линии» и просто по блату приводили к тому, что на руководящих постах в научно-технической сфере оказывались все менее и менее компетентные люди. Не только бездарные, но зачастую откровенно безграмотные и даже неадекватные типы. Мне, например, довелось послужить под командой взятого со стороны начальника лаборатории, человека с полностью разрушенной психикой, страдавшего хроническим алкоголизмом и эпилепсией. Все знали, что он по состоянию здоровья не имеет права работать в такой отрасли, как наша, но у него были степень кандидата наук и чье-то покровительство.

Я считал и считаю специалистов советского периода самыми талантливыми в мире. Наша изобретательность оттачивалась в непрерывной борьбе с системой. Только предельным напряжением мысли, только с помощью нестандартных решений могли мы, преодолевая сопротивление бюрократической машины, нехватку оборудования и материалов, все-таки создавать что-то реальное, хоть ту же военную технику. Думаю, мы вполне могли бы обеспечить государству достаточный оборонный потенциал гораздо меньшей ценой, высвободить средства для гражданской промышленности, не допустить критического отставания от Запада в важнейших областях – в автоматизации и компьютеризации. Но не в наших силах было бесконечно противостоять нарастающему хаосу. Сказано давным-давно: армия львов, которой командуют бараны, неминуемо будет разбита.

Когда говорят о причинах крушения Советского Союза, прежде всего вспоминают, что экономика была надорвана чудовищной гонкой вооружений в самой нелепой, экстенсивной форме и военно-политическими авантюрами по всему свету – от Эфиопии до Афганистана. А в конечном счете советская система рухнула потому, что в пух и прах проиграла Западу в эффективности, то есть в сфере научно-технического прогресса. В 1917 году, как говорили наши идеологи, в одной отдельно взятой стране победила социалистическая революция. Семь десятилетий спустя в той же самой отдельно взятой стране потерпела сокрушительное поражение революция научно-техническая.

Да еще исторически сошлось так, что в середине 80-х в СССР иссякло численное преобладание русского населения. Русское и нерусское население сравнялось, причем первое продолжало уменьшаться, а второе расти. Исчез главный фактор, скреплявший империю, а тот единственный фактор, который мог бы его заменить – научно-техническое лидерство имперского народа, – не появился. Для прибалтийских, украинских, грузинских, молдавских националистов, для огромных масс молодого мусульманского населения южных республик метрополия не представлялась ни авторитетом, ни источником благ – высококачественных товаров, передовой медицины и т. д. Поток субсидий и льгот из РСФСР в союзные республики (порядка 50 млрд тогдашних долларов ежегодно) никак не влиял на эти настроения. В метрополии видели только чужеродного паразита, который преследует свои имперские цели в мире и не дает подвластным народам нормально жить.

И тогда была объявлена ПЕРЕСТРОЙКА.

В 1985 году ни о какой демократии и гласности, ни о каких рыночных отношениях и правах человека даже речи не было. Новый генсек Горбачев всего лишь признал опасное, грозившее крахом в ближайшем будущем, отставание СССР от Запада в области научно-технического прогресса и производительности труда. Единственной целью Горбачева было столкнуть научно-технический прогресс с места. Не требовалось иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить: дело может сдвинуться только при опоре на интеллигенцию, она теперь основной класс-производитель.

«Дней горбачевских прекрасное начало» (1985–86 годы) вспоминается как время надежд. Мы, инженеры ВПК, были исполнены оптимизма. Казалось, дураков с нашей шеи, хоть постепенно, начнут убирать, и мы наконец-то получим простор для творческой инициативы. Последовательность преобразований нам представлялась очевидной: разогнанное до немыслимых масштабов производство вооружений, истощавшее страну, будет постепенно снижаться до разумных пределов, причем за счет количества выпускаемой боевой техники будет повышаться качество новых разработок. Одновременно будет осуществляться продуманная конверсия военной промышленности. Между собой мы много говорили о том, какие технические и организационные трудности нам придется преодолеть. Как мы были наивны!

Правящая номенклатура, вынужденная ради успеха «перестройки» дать чуть больше свободы интеллигенции, боялась ее. В системе ГБ и партийных органов существовала целая армия надзирателей, ловивших и давивших каждый чересчур вольный вздох. Сюда входила и когорта борцов с «сионизмом», а попросту говоря, профессиональных антисемитов. (Антисемитизм нашей бюрократии всегда был только одной из форм ненависти к интеллигенции в целом, без различия национального состава.) Никакой другой профессии у этих функционеров не было, никаким другим занятием заработать себе на жизнь они были не способны. Раскрепощение интеллигенции, усиление ее позиций в обществе означали бы для всей этой братии жизненную катастрофу. Поэтому была принята программа в духе партийной диалектики: давая больше воли интеллигенции, тут же создать для нее пугало. Евреев по возможности выдавить из страны вообще, на прочих – нагнать хорошего страха. Чтобы не слишком заносились и в поисках защиты прижимались к власти.

Задолго до этого, еще в конце 40-х – начале 50-х, кампанию «по борьбе с космополитизмом», в ходе которой досталось отнюдь не только евреям, великий драматург и великий острослов Евгений Шварц назвал «сероводородной бомбой». В «перестройку» это оружие снова пустили в ход. ГБ и ее подручные стали изводить интеллигенцию тем же способом, каким хорек выживает чистоплотного барсука из его норы. Уже в 1986-м выползла на свет пресловутая «Память» и стала разгораться в журналах и газетах, присвоивших себе звание «патриотических», юдофобская кампания, которой в меру сил противостояли издания либеральные (так называемая «журнальная война»).

Два процесса развивались параллельно: каждый шаг по пути разумных преобразований – гласность, разоблачение преступлений Сталина, разрешение индивидуальной трудовой деятельности и кооперативов, введение системы альтернативных выборов – сопровождался усилением юдофобской истерии, вплоть до прямых угроз массовых погромов. В либеральной прессе это явление прозвали «депортация страхом».

Набрать недоумков для комплектования группировок вроде «Памяти» труда не составляло. И с кадрами для «журнальной войны» тоже проблем не возникло. В нашей литературе со времен «борьбы с космополитизмом» сложилась и постоянно пополнялась плеяда тружеников пера, которых Твардовский, Паустовский и Чуковский, судя по дневникам последнего, еще в 60-е годы в разговорах между собой попросту, без всякой политкорректности называли «черносотенцами и подонками». Этой ораве только нужно было дать команду «фас!»

Решение о такой команде, разумеется, было принято на самом верху. Только тот, кто не имеет ни малейшего понятия о советских реалиях, может думать, будто в 1986 году создание в СССР легально действующих фашистских группировок и развязывание открытой фашистской пропаганды было возможно без высочайшей санкции. Понятно, что в этом случае, как и во многих других, Горбачев не предвидел последствий. Но перед историей глупостью не оправдаешься. На ее суде это отягчающее обстоятельство.

Потери СССР вследствие той «журнальной войны» оказались самыми большими после Великой Отечественной: только за период с 1988 по 1991 год свыше 600 тысяч человек. Пусть не убитыми, не пленными, пусть эмигрантами, все равно: на военном языке – потери безвозвратные. Уезжавшие (бежавшие) в основной массе своей были интеллигентами среднего звена – инженерами, врачами, учителями. Именно с них начался в России процесс ликвидации интеллигенции как класса. Это была трагедия не только для выдавленных с родины, но и для государства, учитывая нашу без того катастрофическую нехватку людей. Прекрасно помню, как заведующая хирургическим отделением детской больницы, в которой тогда пришлось делать операцию младшему сыну, с горечью говорила мне о бедственном состоянии своей клиники после отъезда лучших хирургов.

Главный же ущерб оказался вообще несоизмерим с потерями, вызванными бегством евреев. Случилось то, что неизбежно должно было случиться в таком многонациональном государстве, как Советский Союз: появление в России фашистских группировок, явно покровительствуемых властями, открытая фашистская пропаганда, развернутая претендовавшими на солидность литературными журналами, – все это немедленно отозвалось в союзных республиках. Там стали бурлить и прорываться давно копившиеся собственные национальные страсти. Конечным итогом стал полный развал великой державы, чего внешним врагам не удалось добиться в двух мировых войнах. «Патриоты» поработали на славу.

Но самым энергичным деятелям правящей номенклатуры к тому времени было уже плевать на судьбу страны. Они произвели собственную «перестройку» в отношении целей и средств. Вместо борьбы за реформирование социализма и научно-технический прогресс они предпочли сбросить в небытие всю прежнюю систему вместе со старшими функционерами, закоснело цеплявшимися за чисто политическую власть, а сами – с использованием партийных капиталов и связей – ринулись на захват общенародной собственности, объявленной ничейной…