Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

Наука и буржуазная демократия

Ну, конечно, буржуазная. Ведь на свете другой пока еще не было и, как утверждают многие, быть не может. Каковы ее взаимоотношения с наукой?

В 1972–1973 годах, в эпоху «разрядки», когда стали налаживаться научные контакты с Западом, советские специалисты в области биоорганической химии попали в качестве стажеров-исследователей в лабораторию американского профессора (индийца по происхождению), лауреата Нобелевской премии Хара Гобинда Кораны в Массачусетском университете. Корана и его сотрудники были заняты фантастическим по тем временам делом: химическим синтезом гена. Но наши ученые более всего были потрясены не тончайшими исследованиями структур биологически активных фрагментов ДНК, не виртуозными технологиями, создающими элементы живой материи из химических реактивов, а самими условиями работы. Помню, как тогда, в 70-х, даже чтение заметок, опубликованных стажерами после возвращения в СССР, вызывало настоящий шок.

Нас, привыкших к советской режимно-пропускной системе, поражало, что каждый сотрудник Кораны имеет свой ключ от лаборатории (занимавшей целый этаж в одном из институтских корпусов) и может пользоваться всеми ее помещениями, включая библиотеку, круглосуточно. А главное, мы не представляли, что возможна такая эффективная организация труда. Лаборатория Кораны насчитывала всего около 30 сотрудников, в том числе 6 лаборантов (двое из которых только мыли химическую посуду для всей лаборатории) и 5 аспирантов. Остальные – «постдоки», молодые ученые, недавно получившие степень Ph.D («доктора философии») и стремящиеся поскорее добиться ярких научных результатов, чтобы сделать себе имя, заслужить хорошие рекомендации и в дальнейшем занять более престижные и высокооплачиваемые должности в университете или в лаборатории крупной фирмы.

И четверть века спустя не забыть, как дивно было тогда читать о семинарах со свободным и всесторонним обсуждением любых проблем, предложений и гипотез, о том, что можно трудиться в лаборатории дни и ночи напролет (в подвале корпуса установлены торговые автоматы, и в любое время суток здесь можно купить кофе, сэндвичи, фрукты, сигареты и прочее), а можно вообще в лаборатории подолгу не показываться, если какую-то идею легче обдумать в другом месте и т. д.

Не удивительно, что лаборатория Кораны по своей научной производительности намного превосходила крупный советский академический НИИ с его администрацией, ученым советом, парткомом, профкомом, комитетом комсомола, многочисленными службами и сотнями сотрудников.

Да, буржуазная демократия обеспечивает наибольшее использование человеческого интеллекта, поскольку в наибольшей степени соответствует природе самого человека. Даже отрицательные свойства личности – эгоизм, жажду обогащения – система свободного предпринимательства оборачивает на благо общества. А демократическое правовое устройство с автоматизмом отлаженной машины подавляет безумные проявления отдельных личностей и групп и ведет к принятию решений, приемлемых для психологически уравновешенного большинства. Отсюда и эффективность, недостижимая для искусственных формаций, вроде фашизма или сталинского социализма.

Помнится, в перестроечные годы в «Известиях» был опубликован список советских ученых и ученых из числа российских эмигрантов, удостоенных в течение примерно семидесяти лет – с начала 20-х до конца 80-х – Нобелевских премий в области физики, химии, медицины и биологии. Оказалось, что два миллиона тех, кто бежал от революции и осел в странах Западной Европы и в США, дали миру столько же нобелевских лауреатов, сколько двести миллионов оставшихся. Соотношение в степени реализации талантов – сто к одному!

Сделаем скидку на целый ряд обстоятельств: на то, что процент интеллигенции среди эмигрантов был намного выше, чем среди оставшегося населения; да еще – на нашу нелепую страсть к засекречиванию, из-за которой опережающие открытия советских ученых порой публиковались с опозданием и терялся приоритет; наконец, на политическую пристрастность членов самого Нобелевского комитета. Пусть будет реальное соотношение не сто, а только десять, даже пять к одному. Все равно, разница вопиет.

Поражает понимание (как будто не только осознанное, но инстинктивное) капитала и правящей элиты Запада, что непрерывное, ускоряющееся движение курсом научно-технического прогресса – это важнейшее условие выживания и развития их общества. Впрочем, такому пониманию немало поспособствовала когда-то наша страна. Говорят, Россия учит весь мир своими отрицательными примерами. Ничего подобного, учит и положительными (беда только, что сама не учится ни на тех, ни на других). Научно-технический рывок Советского Союза в эпоху «оттепели», наши первые искусственные спутники Земли и «лунники», полеты первых наших космонавтов вызвали переполох на Западе, прежде всего в США. Обеспокоенный президент Кеннеди создал комиссию, которая должна была выявить причины американского отставания и наметить пути его преодоления.

В заключении, представленном комиссией, главная мысль сводилась к следующему:

«В наше время богатство и могущество страны больше не определяются ни размерами ее территории, ни численностью населения, ни природными ресурсами. Они определяются – единственно – клетками серого мозгового вещества членов данного общества и способностью общества использовать их с максимальной эффективностью».

Формулировка довольно общая, но из нее были сделаны вполне конкретные выводы. Наука и образование в США стали важнейшим национальным приоритетом, в эти сферы пошел настоящий вал инвестиций. Научно-технический прогресс получил мощное ускорение, и завоевание Америкой первенства в космосе, увенчавшееся в 1969 году триумфальной высадкой на Луну, стало лишь одним из его проявлений.

Сейчас, после распада Советского Союза, США являются единственной мировой сверхдержавой и собираются оставаться ею впредь. Основу их лидерства создает то, что в США делается не менее 80 % всей мировой фундаментальной науки, а это требует, во-первых, таких громадных расходов, которые ни одна другая страна себе позволить не может, а во-вторых, создания оптимальных условий для работы ученых. В середине 90-х в США только из федерального бюджета выделялось на фундаментальную науку 30 млрд долларов в год. Столько же дарили университетам на фундаментальные исследования американские филантропы. В совокупности эти суммы превышали 20 % расходов США на военные цели (которые составляли около 300 млрд долларов).

В Америке, отчасти стихийно, отчасти целенаправленно, поддерживается сложнейший баланс между затратами на фундаментальную и прикладную науки (чтобы последняя не забуксовала из-за слабости первой), и составляет он примерно 1: 9 общенациональных затрат на исследования и разработки. Значит, в 90-е годы затраты на прикладную науку в США превышали половину триллиона долларов в год. Отчасти это были средства из госбюджета – на исследовательские работы по созданию новых видов и образцов вооружений, а также на федеральные программы, но большей частью – расходы корпораций.

Исключительное внимание уделяется образованию. В США число только крупных университетов (они же являются главными центрами фундаментальной науки) превышает 100, а всего вместе с колледжами в США примерно 3000 профессиональных учебных заведений. Экономическое чудо Японии и Южной Кореи – результат повышения образовательного уровня их работников. Эти страны начинали именно с развертывания системы высшего образования. В середине 90-х годов в Японии только университетов было свыше 300. (При этом стоит отметить, что в Японии, с ее гигантским размахом прикладных исследований, фундаментальная наука развита слабо. Крупные японские ученые в области фундаментальных наук работают, как правило, в других странах, дома для этого нет условий. Следовательно, подлинной научной независимостью Япония не обладает.)

Любопытно, что в США, сосредоточивших у себя основной потенциал мировой фундаментальной науки, престижность научной деятельности значительно ниже, чем когда-то была в Советском Союзе. И в этом, – как ни парадоксально, – тоже проявляется стремление развитого капитализма к предельной оптимизации. Российский биолог А. Нейфах, немало поработавший в американских лабораториях, так пишет об этом («Знание – Сила», № 2, 1996):

«Доходы ученых довольно средние. У бизнесменов и даже у врачей и адвокатов они намного выше. Поэтому и благодаря жесткой системе организации в американскую науку отбираются только те, кто действительно хочет ею заниматься и кто способен делать это… Вот почему (хотя среди них есть и дураки, и умные, и честные, и шарлатаны, и доля высокоодаренных, вероятно, не выше, чем у нас) средний уровень работающих в науке, на мой взгляд, там выше».

Характерна система ученых степеней, практикуемая в США. Магистр там примерно равен нашему дипломнику. А докторские диссертации в Америке являются чем-то промежуточным между нашими дипломными работами и кандидатскими диссертациями. Формы и процедуры защиты диссертаций регулируются правилами и традициями самих университетов, без всякого надзора со стороны государственных органов. Степень доктора является, по сути, лишь свидетельством пригодности к самостоятельной исследовательской работе в избранной области. Докторами становятся обычно молодые люди, дальнейшая профессиональная судьба которых всецело зависит от их реальных достижений.

Повышению интеллектуального потенциала способствует и то, что Америка стала научной Меккой, притягивающей творчески одаренных людей со всей планеты. Во многих американских лабораториях, занятых фундаментальными исследованиями, иностранцы составляют одну – две трети сотрудников. В основном, это выходцы из Юго-Восточной Азии – китайцы, индийцы, вьетнамцы. В последнее время все больше становится русских. Америка принимает этих разноплеменных ученых, не проявляя никакого расизма. Отбор идет не по цвету кожи и разрезу глаз, а по степени таланта и умения. Хотя немаловажную роль, видимо, играет и то, что «гостям-ученым» (по аналогии с «гастарбайтерами») можно платить намного меньше, порой в несколько раз меньше, чем своим соотечественникам.

Российские ученые, которым пришлось близко познакомиться с реалиями американской фундаментальной науки, отмечают и отрицательные черты. Например, то, что сами американцы называют «крысиные гонки» – жесткую и не всегда джентльменскую конкуренцию на всех уровнях: при поступлении на работу, при получении грантов, при подборе шефом соавторов статьи (сам он – всегда главный соавтор, то есть подписывает последним), при цитировании (точнее, нецитировании) предшественников, при публикациях в престижных журналах. Причем конкуренция и порождаемое ею психологическое напряжение существуют не только между теми, кто работает в одной области в разных лабораториях, но зачастую и между сотрудниками одной лаборатории.

Странновато для тех, кто привык к работе в советском НИИ с его плановой тематикой, выглядит и сама система организации и финансирования фундаментальной науки в США. Вот как об этом пишет А. Нейфах:

«Шеф, руководитель лаборатории, не может заниматься тем, что кажется ему интересным и перспективным. Почти все время он занят составлением «аппликаций» (заявок на гранты). Надо, чтобы из лаборатории выходило много статей, иначе не будет и грантов. Умение написать «проходимую» заявку на грант ценится чрезвычайно высоко. «Аппликабельно» то, что уже прошло проверку опытом. Получить грант на принципиально новое направление трудно, поскольку публикаций, естественно, еще нет, а успех будущих работ неочевиден. Поэтому их делают как бы из-под полы – за счет денег от предыдущего гранта. Потом, если что-то вышло и опубликовано, можно подавать заявку на новый грант… Если шеф не получил очередной грант, это объявляется сотрудникам за полгода-год – ищите новую работу. Нередко такие лаборатории просто распадаются, возникают новые, более жизнеспособные. Идет своеобразный естественный отбор».

Что же касается прикладной науки, то здесь – в финансируемой государством области создания военной техники и в финансируемых корпорациями областях наукоемких технологий и товаров – заработки ученых и инженеров выше, чем в сфере фундаментальной науки. Хотя, соответственно, здесь резче проявляются все отрицательные факторы, порождаемые конкуренцией и стремлением к предельной оптимизации.

Вообще, оборотная сторона капиталистической сверхэффективности не просто неприглядна. За ней скрываются немалые опасности. Слабость буржуазно-демократического Запада начинается с его системы образования, и здесь мы нисколько не противоречим похвальным словам об этой системе, сказанным выше. Все образование на Западе нацелено на то, чтобы дать обучаемому узконаправленные профессиональные знания, с чем оно справляется великолепно. Однако из-за того, что все, не относящееся к специальности, отбрасывается как лишнее, страдает (хотелось бы сказать «духовность», да уж больно это слово затрепано и извращено нашими национал-патриотами) целостность восприятия мира и способность к его осмыслению.

Известный российский педагог В. А. Караковский пишет:

«У нас даже в начальной школе ученики изучают более 10 предметов, в Америке – от трех до пяти. Когда к нам в школу приезжали для обмена опытом американские педагоги, они часто удивлялись тому, что у нас все изучают химию, такой сложный предмет. По мнению американцев, им проще «купить» химиков из других стран, чем обучать всех своих школьников химии… Сотрудник Фонда Сороса советский эмигрант В. Сойфер, который более десяти лет преподает в Америке, поведал о забавном факте. Все эти годы он задавал студентам вопрос: кто такой Джордано Бруно? И ответа не услышал ни разу. А в России каждый школьник даст правильный ответ!»

В том, что касается познаний современных российских школьников, Караковский, конечно, излишне оптимистичен. Он явно судит по своей собственной школе. Но это нисколько не оправдывает невежество американских школьников и студентов.

А российский математик Владимир Арнольд утверждает:

«В американских школах детям не дают самых элементарных знаний, 80 процентов американских учителей не знают даже дробей, не умеют разделить 111 на 3 без калькулятора».

Следствием такого образования и воспитания, следствием предельно узкой специализации является факт, который поражает многих российских интеллигентов, соприкоснувшихся с западными интеллектуалами: в домах последних часто не найти ни одной книги! Не удивительно поэтому, что наши ученые и деятели искусства нередко пишут об открывшейся им узости кругозора их западных коллег. Кто-то (кажется, А. Лушников) даже в сердцах обозвал своих американских знакомых – ученых и киносценаристов – «машинами для производства творческой работы».

Что же касается духовного и культурного уровня не интеллектуалов, а средних американцев, то о нем, пожалуй, с большой степенью достоверности можно судить по тому потоку американской видеопродукции, который хлынул на наши телевизионные экраны. Одно то, что бесчисленные однообразные боевики со стрельбой и взрывами автомобилей, такие сериалы, как «Пятница, 13-е», «Гарри – снежный человек» и т. п., выпускаются, свидетельствует о том, что они находят сбыт у себя в стране, а значит, созвучны духовным запросам значительной части населения.

До поры до времени (до критической скорости гуманной пули и ее критического приближения к Цели) узкопрофессиональная направленность, духовная ограниченность обеспечивают дополнительный выигрыш в эффективности. Но в ближайшей перспективе они могут стать одним из главных источников опасности.

В то же время сильнейшими сторонами буржуазной демократии, в огромной степени способствующими научно-техническому прогрессу, являются открытость общества и законопочитание. Приведу примеры достаточно давние, но поучительности своей не утратившие. Помню, как в 70-е годы нас, молодых инженеров «оборонки», приученных к советской системе сплошной секретности, удивляли сообщения о том, что в американском конгрессе и просто в печати ведутся оживленные споры: какие ракеты – морского или наземного базирования – следует разрабатывать, какими боеголовками их оснащать, строить авианосцы или закладывать больше атомных подлодок и т. д. Мы недоумевали: а как же секретность? И только со временем, набравшись собственного печального опыта, стали понимать: западное общество, с его стремлением к максимальной эффективности, проявляет особую осторожность там, где речь идет о государственных расходах, то есть об использовании средств налогоплательщиков. Всестороннее открытое обсуждение уменьшает вероятность ошибки, которая может обойтись неизмеримо дороже, чем любые потери от недостаточного уровня секретности.

Во время вьетнамской войны одной из фирм в США был создан новый истребитель-бомбардировщик, и комиссия конгресса должна была решить, стоит ли заказывать крупную партию таких самолетов. Заказ обошелся бы в миллиард долларов, тогдашних, в несколько раз более полновесных, чем нынешние. Фирма-изготовитель всячески рекламировала достоинства своего образца, но пресса высказывала большие сомнения в его боевых возможностях. Тогда на заседание комиссии был вызван генерал, опытный летчик, и в присутствии журналистов ему задали единственный вопрос: «Что вы будете делать, если на таком самолете встретите в воздухе вьетнамский МиГ-21?» Генерал ответил с военной прямотой: «Катапультируюсь!» И новый самолет в крупносерийное производство не пошел.

Вот почему для США почти невероятно возникновение абсурдных ситуаций, характерных для Советского Союза времен застоя, вроде одновременного, разорительного выпуска сразу трех типов танков. Разумеется, то же относится и к выделению бюджетных средств на сугубо мирные программы. Открытость общества все время старается развернуть финансовый вектор в сторону наибольшей научно-технической эффективности.

Еще более поразительным для нас, российских жителей, приученных всем своим опытом, как прежним советским, так и новым, к бесправию и беззаконию, является западное законопочитание. Генерал Лесли Гровс, руководитель американского атомного «Проекта Манхэттен», вспоминает, как в начале 1943 года для строительства громадного завода по производству плутония был выбран вблизи городка Хэнфорд район общей площадью 200 тысяч гектаров. Большей частью это была пустынная равнина, заросшая кустарником. Из-за бесплодных песчаных почв фермеры этой местности с трудом сводили концы с концами. Но, так или иначе, фермеров нельзя было просто принудительно выселить в другое место. По закону правительство должно было выкупить их участки.

«При покупке земель, – пишет Гровс, – была допущена серьезная ошибка. До момента непосредственного начала работ по строительству реакторов должно было пройти много времени, поэтому я не настаивал на немедленном оформлении покупки земель, занятых под посевы. Мне хотелось оставить владельцам больше времени на хлопоты, связанные с переселением, а заодно позволить им снять еще один урожай. Эта отсрочка обернулась для государства большими дополнительными расходами. Дело в том, что наступивший сезон оказался очень удачным для земледельцев, и поэтому стоимость земли, исчисляемая судом по последнему урожаю, сильно возросла. Мы ничего не могли сделать для уменьшения цены земли, и государство было вынуждено выплатить владельцам огромную сумму».

Гровс корит себя за лишнюю трату казенных средств и даже не замечает (для него это естественно), о чем он свидетельствует: нищий фермер из захолустья и сверхдержава, которая ведет мировую войну и создает атомную бомбу, перед лицом суда равны в своих правах! Их взаимоотношения определяются только законом.

Итак, при всех своих слабых и сильных сторонах, при всем своем благородстве и безобразии, буржуазная демократия обеспечила исключительный темп научно-технического прогресса. В считанные десятилетия пройден I этап НТР – научно-индустриальный, содержанием которого была интеллектуализация промышленного труда. Главным итогом I этапа явились не сама по себе автоматизация, не сами по себе высокие технологии, но утвердившиеся новые принципы производства, которое теперь является непрерывно изменяющимся продуктом непрерывных прикладных исследований. Помимо прочего, это вызвало окончательный крах классической марксистской теории с ее основополагающим утверждением, будто источник прибавочной стоимости – физический труд рабочего. Индустриальный рабочий класс значительно сократился, а в ряде отраслей уже полностью вытеснен научно-техническими специалистами.

Деление НТР на этапы, разумеется, условность. Смена этапов подразумевает лишь то, что в ходе предыдущего этапа достигается некоторое насыщение, темпы развития в этом направлении замедляются, и вектор наиболее интенсивных и значимых для общества исследований смещается в новые области. Но ни один этап никогда не может считаться завершенным.

Тем более, на I этапе осталась нерешенной одна глобальная проблема: создание источников энергии, способных заменить как углеводородное топливо, неэффективное и загрязняющее окружающую среду, так и атомную энергетику, основанную на делении тяжелых ядер, – эффективную, но опасную в эксплуатации и создающую неуничтожимые радиоактивные отходы. Решением проблемы должен был стать управляемый термоядерный синтез, но он оказался намного более крепким орешком, чем это представлялось лет 30 назад.

Сложность, многолинейность научно-технического прогресса в эпоху НТР способна даже сбить с толку некоторых наблюдателей. Так, физик и литератор С. Переслегин в статье «О геополитическом положении Европы» («Звезда», № 12, 1998) из нерешенности энергетической проблемы и сохраняющейся привязки экономики Запада к нефти, источники которой находятся преимущественно во владении мусульманских государств, делает далеко идущие выводы. Он утверждает:

«Энергетический кризис породил застой в науке и остановил развитие ряда технологий… Энергосберегающие технологии, которые из-за него возникли и распространились, были тупиковой ветвью развития науки… Выброшены из истории сверхзвуковые авиалайнеры. Сданы на слом пассажирские трансатлантики… Остановлены все космические программы… За 25 лет не произошло существенного технологического скачка в какой бы то ни было области, за исключением компьютеров».

Во всем этом Переслегину видится потеря способности Запада к научно-технической «экспансии» и, более того, «тяжелое поражение Запада в области идей и ценностей» перед лицом «фундаменталистского наступления» Юга.

На деле все обстоит иначе. Мешанина фактов, вызывающая такую тревогу у автора статьи, легко разделяется на отдельные явления, каждое из которых и происходило не так, как видится Переслегину, и объясняется более оптимистическим образом, если помнить о стремлении Запада к максимальной рационализации. Гигантские корабли-трансатлантики, потомки «Титаника», стали сдавать на слом не после энергетического кризиса 1973 года, а задолго до него, еще в 50-х, потому что они не выдержали конкуренции с появившимися в те годы реактивными авиалайнерами и остались без пассажиров.

Сверхзвуковые авиалайнеры не «выброшены из истории», а не получили широкого применения потому, что уступают широкофюзеляжным дозвуковым по всем экономическим показателям (не только по расходу топлива на пассажиро-километр, но и по стоимости производства, эксплуатации и т. д.), а также по критериям безопасности. Говоря попросту, сверхзвуковые скорости коммерческих и пассажирских перевозок для нашей небольшой планеты оказались излишними.

Если уж на то пошло, то и в военной авиации скорости не растут в течение последних сорока лет. Как достигли к концу 50-х годов значений 1,5–2,5 М, так и сохраняются в этих пределах. (Странно, что Переслегин не бьет тревогу и по этому поводу.) А причина та, что дальнейшее повышение скоростей и для боевых самолетов уже не имеет практического смысла. Их развитие идет по пути улучшения маневренности, а главное – совершенствования электронного оборудования. Так в области авиации выглядит явление насыщения, характерное для смены этапов НТР.

Что касается космических дел, то временно остановлены только такие сверхзатратные и носившие в основном престижный характер программы, как пилотируемые полеты на Луну. Но устремленность в Космос на Западе сохраняется. И речь не о постоянных запусках искусственных спутников прикладного назначения – разведывательных, связных, метеорологических и т. д. Выводятся в околоземное пространство орбитальные телескопы, которые многократно увеличивают возможности астрономии, запускаются исследовательские станции к планетам Солнечной системы, вплоть до самых отдаленных, внешних. Каждый такой объект стоит сотни миллионов, а то и миллиарды долларов. И рациональнейший Запад тратит, тратит деньги на всю эту «чистую науку»! Вот чему надо удивляться, а не тому, что на Луну давно не высаживались новые астронавты.

Да, сохраняется не слишком приятная для Запада зависимость от нефтяных источников, находящихся в руках исламского мира. Однако нет сомнений: если бы в один прекрасный день этот беспокойный и опасный мир вместе со всеми своими природными богатствами провалился сквозь землю, Запад – при современном состоянии науки и техники – в считанные годы освоил бы добычу нефти буквально со дна морского, вначале – с океанского шельфа, а там и с больших глубин. Но, поскольку переход на океанские технологии, а также форсирование работ по созданию альтернативной энергетики (водородной, термоядерной) требует гигантских затрат, Западу экономически выгодно пользоваться освоенными нефтяными месторождениями Ближнего Востока и пр.

Ради сохранения выгоды Запад подчас готов идти на компромиссы с весьма одиозными режимами и движениями. Тенденции, конечно, опасные. В XXI веке все это, действительно, может кончиться катастрофой. Прежде всего для самого исламского мира, привыкшего жить, что называется, «на халяву», без собственных научно-технических усилий.

А утверждения Переслегина о 25-летнем застое Запада в области технологий способны вызвать улыбку. Что касается компьютеров, о которых он упоминает с таким пренебрежением, то в действительности речь идет – ни много, ни мало – о II этапе НТР: информационной революции, буме микроэлектроники. Материальное производство и жизнеобеспечение общества теперь все больше зависят не только от применения научных знаний, но и от потоков информации, работы глобальных компьютерных сетей. Доля традиционного индустриального труда при этом еще более сокращается, а роль интеллектуального труда – продолжает возрастать.

Ряд исследователей, например В. А. Красильщиков («Свободная мысль», № 2, 1999), отмечают, что эти процессы порождают новую, весьма своеобразную, социальную дифференциацию. В основе ее лежат не столько различия в имущественном положении, частной собственности (хотя и они пока не исчезают), сколько различия в обладании знаниями, информацией. При этом усугубляется прежде всего общемировое разделение на развитые и «развивающиеся» страны. Все большая часть населения Земли оказывается неприспособленной к новой экономике – глобальной, информационной, наукоемкой.

Но и для самого западного общества нарастающая в нем дифференциация в зависимости от уровня личных знаний и способностей, в зависимости от доступа отдельных людей или групп, объединенных общими интересами, к информационным потокам и системам их регулирования – также сулит немалую опасность.

II этап продолжается и будет продолжаться, его перспективы необозримы, а уже начался III этап НТР – этап биологии и генетики. Предполагается, что в ходе этого этапа, в частности, удастся путем создания эффективных биотехнологий преодолеть противоречие между человеческим обществом и природой, решить экологическую проблему.

Считалось, что за III этапом последует IV – этап физиологического и психологического самоусовершенствования человека. Но фактически эти этапы сразу слились в один. И то, что поверхностному наблюдателю может показаться замедлением научно-технического прогресса в некоторых отраслях, является в действительности изменением мировых научных приоритетов. Его уже отметил на Западе такой чувствительный индикатор, как финансовый вектор: он стал смещаться от точных наук к биологическим и медицинским.

Да, буржуазная демократия выводит гуманную пулю на заключительный участок ее полета, в зону прямой видимости Цели. Однако при этом возникают качественно новые опасности, которые в перспективе грозят буржуазному обществу, казалось бы вполне сбалансированному и прочному, большими бедами, если не полным разрушением.

Грядущий кризис, – а обозначается, видимо, главный кризис всей человеческой цивилизации, – в самом западном обществе пока не привлек большого внимания. Причина проста: внутренние противоречия и напряжения, нарастающие вместе с научно-техническим ускорением, не так явно ощутимы, как напряжения внешние. Ведь высокоразвитые страны с их единственным «золотым миллиардом» населения (даже неполным) окружены странами развивающимися с пятью миллиардами обитателей, и число последних непрерывно возрастает. Это увеличивает нестабильность на планете, конфликт «Запад – Юг» обостряется.

И все же, как бы ни отвлекали внешние бури, угроза внутренняя – приближение цивилизации Запада к ее собственному критическому барьеру – тоже начинает осознаваться. Буржуазная демократия – это не торжество человеческого разума над безумной, звериной человеческой первоосновой, а компромисс между ними. Но компромисс не может длиться вечно, он действует в определенных условиях.

До сих пор буржуазная демократия была оптимальным способом выживания и развития цивилизации именно потому, что соответствовала природе человека – смешанной, фарсовой. Пока эта природа не претерпела изменений, пока – конкретно – ее важнейшая составляющая, средняя продолжительность жизни (70–80 лет), остается прежней, буржуазное общество, следуя курсом гуманной пули, еще может перестраиваться – организационно и психологически, – чтобы поддерживать равновесие с научным развитием. Хотя делать это становится все труднее.

Могут возразить, что тенденция к постепенному приращению срока жизни обозначилась давно. Однако речь пока идет об очень малых абсолютных значениях. И буржуазное общество через систему страховок, бесплатного медицинского обслуживания и т. п. не допускает здесь значительного разрыва между более состоятельными и менее состоятельными слоями населения. Но что будет дальше? Когда речь зайдет не только о финансовой стоимости, но – что важней всего – о готовности каждого члена общества к масштабам новых приращений?