Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

Незабвенный товарищ Сталин «уничтожил как класс» кулачество, основу крестьянства. Со времен Горбачева непрерывно, по нарастающей, идет процесс не менее страшный, процесс «уничтожения как класса» интеллигенции, основы самостоятельного бытия страны. Если при Горбачеве целенаправленно выживали (морально) только интеллигентов еврейского происхождения, то гайдаровские реформы и чубайсовская приватизация смели национальные ограничения. Их жертвой стала вся российская интеллигенция в целом, без различия записей в паспортах. Моральный террор тоже никуда не делся, стал еще яростнее, но даже он потерялся в хаосе тотального бедствия: пожар дикого капитализма выжигает саму почву, на которой интеллигенция только и может расти. Интеллектуальный труд в России становится не нужен. В эпоху первоначального накопления источником прибавочной стоимости – прямо по Марксу – стали криминал и жестокая эксплуатация рабочей силы, а вовсе не интеллект.

Формально в нашей «рыночной» стране наука по-прежнему является государственной, но, например, финансирование академических институтов с 1990 по 1999 год сократилось, по данным Санкт-Петербургского союза ученых, в 15–20 раз. А финансирование оборонных НПО, оставшихся без госзаказов и без профинансированной программы конверсии, – и того больше. (Ничего удивительного, если вспомнить, что весь государственный бюджет России в 1999 году опустился ниже уровня бюджета Финляндии.)

Пожалуй, единственное оздоровляющее действие нынешнего катаклизма заключается в том, что при первых сотрясениях из академических институтов и с вузовских кафедр бегом побежали в коммерцию самые шустрые партийные и комсомольские активисты, гэбэшные стукачи и прочие дельцы, когда-то пришедшие в науку ради карьеры и высоких заработков. Но и этот процесс не стоит переоценивать. В прессе появляются сообщения о том, что уже в наши дни при поступлении западных грантов (милостыни, подаваемой на поддержание российской науки) они распределяются среди ученых пропорционально их административному статусу. То есть в карикатурном виде сохраняется старая советская система: наибольшие субсидии получает не тот, кто ведет самые перспективные исследования, добивается самых интересных результатов, а тот, кто занимает более высокую должность.

Гораздо хуже то, что с тех же вузовских кафедр, из тех же институтов РАН и особенно из омертвевших НПО побежали в поисках пропитания, куда глаза глядят, действительно талантливые и знающие свое дело специалисты. В научно-производственных объединениях их в последние годы даже не сокращали (чтобы не платить выходное пособие), а просто вымаривали нищенской зарплатой в 100–200 тысяч (по-новому – рублей), которую к тому же не выплачивали по несколько месяцев.

В большинстве своем это, как говорят военные, безвозвратные потери, особенно если речь идет о людях среднего возраста. После нескольких лет борьбы за выживание – в уличной торговле, в носильщиках у «челноков», в лучшем случае, на ремонте квартир, – возвращение их к полноценной исследовательской и конструкторской работе, если бы такой чудесный случай вдруг представился, оказалось бы очень трудным, скорее всего, невозможным.

Многие в самом деле уходят безвозвратно. Только за четыре с половиной года, с осени 1994-го до весны 1999-го, когда пишутся эти строки, умерли 11 моих друзей, знакомых, бывших сотрудников. Это были прекрасные инженеры – электронщики, химики, конструкторы. Их лишили возможности заниматься своим делом, выбили из жизни, сбросили в нищету, и начались инфаркты, инсульты, злокачественные опухоли. Было им от 45 до 57 лет, для сложившегося специалиста – самый работоспособный, самый плодотворный возраст. Еще важнее то, что это были просто хорошие люди. Здесь впору вспомнить слова Франклина Рузвельта о том, что «господство олигархов может быть не менее страшным, чем господство коммунистов». Мысль примечательная, особенно если учесть, что «коммунизмом» Рузвельт называл современный ему сталинский режим террора. Вот и сейчас, как при настоящем терроре, уничтожаются прежде всего лучшие, изменяется сам состав нации.

Об «утечке мозгов», то бишь об отъезде наших ученых и инженеров за границу, говорят и пишут много, общеизвестные факты и цифры не хочется повторять. Любопытно, что складывается целая система подготовки российских ученых к выезду за рубеж. Уже появились специалисты, которые за соответствующую плату научат, как привлечь к себе внимание университета или фирмы на Западе, как написать научную статью и в какое издание лучше ее послать, чтобы она сразу вызвала интерес, как вести переписку, как пройти интервью и т. д. Некоторые целеустремленные молодые ребята начинают такую подготовку еще студентами и, поступив после защиты диплома в аспирантуру, немедленно принимаются налаживать контакты с западными организациями. Закончив же аспирантуру, сразу уезжают.

Но и Запад не дремлет. Он зорко следит за нашим научным миром и точно, прицельно «выклевывает мозги». Сын моего друга, молодой, способный физик-лазерщик, бедствовал в научных сотрудниках одного из академических институтов. Его послали с докладом на международный симпозиум в Токио. Он там выступил, и не успел вернуться домой, как ему прислали сразу два приглашения на работу – в Японию и в США. Он выбрал Америку и улетел с женой и детьми по трехгодичному контракту. Скорей всего, останется там навсегда.

По утверждению американских специалистов, в результате «перестроечной» волны эмиграции из СССР и «постперестроечной» из России, продолжающейся по настоящее время, в США собралась такая концентрация талантов, какой не было и в годы Второй мировой войны, когда в Америку бежали ученые со всей Европы.

А у нас тем временем гибнет материально-техническая база науки. В заброшенных лабораториях и цехах пропадают без ухода исследовательское оборудование, экспериментальные и опытно-производственные установки. Многое просто разворовывается. В несекретных и секретных архивах погребены, видимо уже навсегда, сотни тысяч отчетов 60-х – 70-х – 80-х годов. Могут сказать, что все они – зола отгоревших времен. Но в массе этой золы, подобно алмазам, скрывается немало мыслей и результатов, опередивших свою эпоху. Невоплощенных перспективных идей там больше, чем даже в фонде отклоненных заявок на изобретения. В совокупности с фондом – это богатство, несравнимое ни с какими запасами природных ископаемых. Ну и что? Просеивать, отбирать никто уже не станет. Невостребованный интеллект целого поколения сброшен в бесхозную яму, как на кладбище останки безымянного бомжа.

А книги? Бедствующие предприятия сдают под офисы арендаторов (хоть какой-то доход) помещения технических библиотек. Ценнейшие издания связками, штабелями сваливают в неприспособленные кладовки и подвалы, где они плесневеют и гниют.

Одно из самых горьких наблюдений за жизнью современной российской интеллигенции тоже связано с книгами. На углу Литейного проспекта и улицы Жуковского находится магазин «Старая техническая книга». Несколько лет назад, в середине 90-х, туда потоком тянулись инженеры и научные работники (многие уже – бывшие), чтобы сдать книги и хоть что-то на этом заработать. Тащили, сгибаясь под тяжестью рюкзаков и сумок, самое ценное свое имущество – научную литературу, скопленную за всю жизнь. Приезжали первыми поездами метро и занимали очередь на улице с шести утра, задолго до открытия.

Особенно страдали зимой. Жались друг к дружке (в кромешной ночной темноте нынешнего зимнего Питера неуютно и страшно). Мерзли. Подпрыгивали, вытирая слезящиеся на морозе глаза. Мозг страны. Руки страны. Российская научно-техническая интеллигенция в самом конце XX века, в Петербурге-Ленинграде, который Сергей Киров, понимавший значение науки, называл когда-то «лабораторией страны». Те, кто выдумал для этих людей глупую и подлую кличку «образованщина», могли бы порадоваться, любуясь их крушением.

В 95-м – 96-м годах в этих очередях стояли и мои друзья. А потом не стало больше очередей. То ли книги кончились, то ли перестали их принимать. Из-за отсутствия спроса.

Сейчас вообще разрушается вся традиционная, российская, самая надежная в мире инфраструктура знания, основанная на печатном слове. С началом реформ немедленно упал в десятки раз, как по количеству наименований, так и по объему тиражей, выпуск научно-технической литературы. Например, издательство «Наука» выпустило в 1990 году свыше 2 млн книг, а уже в 1992 году – всего 40 тыс. В последние годы крупные государственные издательства почти не издают научную литературу, частные – не издают ее совершенно. Такие издания считаются «некоммерческими». (На Западе научное и специальное книгоиздание – одна из самых прибыльных сфер издательского бизнеса, что вполне естественно при экономике наукоемких производств.)

Правда, государственные и особенно частные издательства в больших количествах выпускают книги по всем отраслям экономики, финансов, управления – маркетинг, менеджмент, банковское дело, налоги и т. д. Но какая может быть экономика без материального производства? И еще: широким потоком выходят книги по компьютерам, их устройству и работе с ними. Но ведь при отсутствии книг по математике, физике, химии, электронике, новейшим технологическим процессам, на той компьютерной литературе, что есть, можно вырастить только пользователей иностранных компьютеров, а никак не создателей своих, отечественных. Даже по ситуации на книжном рынке видно, как далеко зашел процесс превращения России из «третьего Рима» в «третий мир».

А тиражи научно-популярных журналов к 1999 году упали по сравнению с 1989-м почти в сто раз: «Наука и жизнь» – с 3 000 000 до 32 000, «Знание – Сила» – с 400 000 до 6000, «Изобретатель и рационализатор» – с 480 000 до 6000. Так и быть, двукратное сокращение тиражей будем считать следствием распада Союза (хотя и это потери России, именно она была заинтересована в том, чтобы сохранить на территории СНГ единое и объединяющее информационное пространство, в котором доминировала бы). А уж все остальное падение – потери самой России в чистом виде. Наша интеллигенция лишается не только источников информации, но и возможностей для обмена мнениями, дискуссий, а значит, для единения и влияния на жизнь своей страны.

Мне могут возразить: журналы – это подписные издания. Раз катятся вниз тиражи, значит, нет спроса. Верно, только с одним уточнением: нет платежеспособного спроса. Может ли инженер омертвевшего НПО, получающий в месяц рублей 400–500 (весна 1999 г.) и то с задержками, для которого обыкновенная зубная пломба, не говоря уж о коронке, становится неразрешимой финансовой проблемой, истратить 150–160 рублей на полугодовую подписку научно-популярного журнала? Конечно, не может.

Приходится слышать и иные возражения: научные книги, журналы – это вчерашний день в эпоху компьютеров, компакт-дисков, Интернета. Но, во-первых, многие ли из нищих российских интеллигентов могут купить себе компьютер, да еще приобретать компакт-диски и платить за выход в Интернет? А во-вторых (при других обстоятельствах это было бы «во-первых»), тот же Интернет – великолепный справочник, информатор, почтальон, необъятное рабочее поле для профессионала. Но ни он, ни компакт-диски не смогут, – по крайней мере, в настоящее время и в обозримом будущем, – стать, например, для студента таким же источником знаний и воспитателем, как научная книга, а для сложившегося специалиста – таким же собеседником, как научный журнал.

Мы ничуть не отклонимся от темы, если отметим: буквально все жуткое зрелище нынешнего книжно-газетно-журнального рынка обусловлено нищетой нашей интеллигенции. Она не может «проголосовать рублем» за те издания, которые отвечают ее уровню и вкусам. Поэтому и тиражи литературных журналов – «Невы», «Звезды», «Знамени», «Октября», «Дружбы народов», «Нового мира» – колеблются на грани полного исчезновения: 5–10, самое большее, 15–20 тысяч на всю 140-миллионную страну. Поэтому исторические монографии, книги по искусству выходят мизерными тиражами и недоступны по цене большинству потенциальных читателей. Поэтому и серьезная современная беллетристика издается, в лучшем случае, трехтысячными тиражами, а большей частью – не издается совсем.

Так что, вопли критики об упадке и чуть ли не гибели русской литературы направлены не по тому адресу. Дело не в авторах, а в издателях, действующих по законам дикого рынка. Если в застойные годы мы не знали, какая же у нас пишется литература, то теперь не знаем тем более.

Сам по себе спрос – не платежеспособный, а духовный, – пока еще (пока) сохраняется. Как велика, например, тяга к настоящей поэзии! Вспомните, какие аудитории собирают редкие на нашем телеэкране вечера авторской песни, и какие лица у сидящих в зале. Если бы сейчас оживилась экономическая конъюнктура, стал более востребованным интеллектуальный труд, и доходы в семьях российских интеллигентов выросли хотя бы до реального прожиточного минимума (в июне 1999 года в Петербурге он составлял 1600 рублей в месяц на человека, а уровень нормальной жизни был втрое больше), можно не сомневаться: тиражи даже существующих научно-популярных и литературных журналов немедленно выросли бы, по меньшей мере, раз в десять. А главное, появились бы новые журналы и издательства, стали бы выходить – и раскупаться – книги, которые сейчас не могут пробиться к читателю, как «некоммерческие». И русская литература наконец-то вместо гримасы обрела бы свое настоящее лицо.

Но экономического чуда, даже такого скромного, у нас не предвидится. И пока что, кто платит, тот заказывает музыку. Деньги есть только у хозяев жизни номенклатурно-мафиозного пошиба да их разросшейся обслуги. А этим нужно чтиво, нужна развлекуха. Именно на удовлетворении их потребностей и возрос нынешний издательский бизнес, с его бесстыжими, а большей частью и откровенно безграмотными издателями-дельцами.

Именно поэтому издательства потоками извергают на прилавки неотличимые друг от друга «бестселлеры» о приключениях современных бандитов. Поэтому полупорнографические и просто порнографические журналы и газеты, в цвете и глянце, вываливаются с типографских машин тиражами в миллионы экземпляров. Поучительное чтение, особенно для молодежи. Так, о великих деятелях русской культуры «юноша, обдумывающий житье», сможет узнать, что один из них был импотентом, другой – гомосексуалистом, а третья – лесбиянкой. Вот и вся культура. Нынешний издательский бизнес не просто рассчитан на читателей-невежд, он активно их формирует, под себя.

Невежество порождает безумие, и вот по стране уже разливается потоп какого-то раннесредневекового мракобесия. Вспоминается, как в конце 80-х мы смеялись над «возрождением» астрологии. Увы, то были цветочки, невинные игры. В конце 90-х широким фронтом идут в наступление на умы и души соотечественников экстрасенсы, чародеи, волхвы, ясновидцы, маги, колдуны, «академики» всевозможных «академий» – эзотерических наук, иррациональной психологии, белой и черной магии, и прочая, и прочая. Судя по тому, что объявления «академиков» печатаются непрерывно, дела у них идут прекрасно, денег хватает, а это значит, находится все больше клиентов (жертв), которые деньги приносят.

Безумие всегда агрессивно, оно спешит нанести разуму опережающий удар. И вот уже в средствах массовой информации визгливо клеймятся, как мракобесие и отсталость, не шарлатанские промыслы колдунов, а, напротив, любые сомнения в истинности всех этих разноцветных магий, «тонких миров» и прочей «эзотерики». Высмеиваются настоящая наука и реальные знания.

Вспоминается отчаянный крик Юрия Карякина в декабре 1993-го: «Россия, ты одурела?!» Дуреет, дуреет. В 1996–1997 годах Институт психологии РАН в одной из областей страны провел исследование по определению IQ (интеллектуального коэффициента) среди различных групп населения. Результат был ошеломляющим. О нем поведал заместитель директора института В. Дружинин в интервью «Общей газете» (17.04.97): «IQ лиц, принадлежащих к управленческой и деловой элите, оказался ниже, чем в среднем по популяции». В переводе с научного на общежитейский: в нынешних условиях в России пробиваются к преуспеванию – во власти ли, в бизнесе – самые тупые.

Результат этого исследования точно указывает, куда идет страна. В нем и ответ на вопрос, который так любят с ехидцей задавать интеллигентам иные дураковатые журналисты и телекомментаторы: «Если ты такой умный, почему ты такой бедный?»

Наука и будущее России

Но есть ли вообще у России будущее? Этот вопрос все чаще возникает на страницах серьезной периодики, ныне, увы, малотиражной и мало читаемой, так что ее тревожные сигналы достигают слуха немногих. Но сами эти сигналы – повторяющиеся, нарастающие, – несомненно, являются отзвуком широко распространенных в обществе настроений.

Вот и академик Моисеев одну из своих статей озаглавил «Можно ли говорить о России в будущем времени?» («Наука и жизнь», № 6, 1998). Красноречивое название, точно отражающее суть статьи, в которой он пытается полемизировать с итальянским журналистом Дж. Кьеза, хорошо знающим и любящим нашу страну, выпустившим книгу с заголовком, звучащим как приговор: «Прощай, Россия». Кьеза констатирует окончание истории России, как самостоятельного фактора планетарной истории и активного субъекта мировой политики.

Но ведь предчувствие того, что наша страна не имеет будущего, мучает и простого российского обывателя, который на высокую мировую политику был бы рад наплевать. Прежде, чем мы попытаемся разобраться с истоками этих предчувствий, с их обоснованностью, попробуем вспомнить: а не было ли в нашей истории другого времени, когда бы российское общество погружалось в сходную депрессию и ожидало только худшего? Да, было такое время. И хочу рассказать, как однажды, случайно, донесся до меня тревожный голос давно минувшего.

В 1989 году, когда уже ощутимо сотрясалась и начинала разрушаться недавно еще казавшаяся незыблемой советская система, я помогал своему другу разбирать книги, оставшиеся от его умершей матери. Покойница всю жизнь преподавала историю партии в Ленинградском горном институте. Попадались любопытные книжицы, вроде доклада Маленкова на XIX съезде. Но больше – ерунда: материалы совещаний коммунистических партий 57-го и 60-го года, критика югославского ревизионизма.

И вдруг из одной брошюрки выскользнула желтая, сухая газетная вырезка. Старый шрифт, яти, твердые знаки. Статья из газеты 1915 года, оставшаяся, как видно, еще от деда, и матерью почему-то сохраненная. Не просто 15-й год, а именно лето, время «Великого отступления» русской армии. Как можно судить по обрывку соседней заметки, конец июля: Галиция уже оставлена, а Варшава еще не сдана, и еще есть надежда, что удастся ее удержать. Текст воспроизвожу, к сожалению, по памяти, своими словами, но по смыслу и, насколько возможно, по лексике – максимально близко к оригиналу. Статья называлась «Почему мы нервничаем?»

«Почему?! – вопрошает безымянный автор. – Откуда это смятение и мрачные предчувствия в нашем обществе? Посмотрите на других! Взгляните на Францию! Германские войска находятся в ста верстах от Парижа, однако французы не нервничают. Англия на своем острове терпит неслыханный ущерб от неприятельских подводных лодок, которые топят ее суда с припасами. Однако англичане не нервничают! Наконец, в самой Германии, отдавшей всех здоровых мужчин-бауэров на войну и отрезанной британским флотом от мировой торговли, не хватает провизии, население близко к голоду. Однако же и немцы не нервничают!

Так что случилось с нами? У нас затронут язвой поражения лишь самый краешек нашего громадного тела. Мы еще и не ранены по-настоящему, наш организм силен. Но мы не ощущаем своей исполинской силы оттого, что после первых ударов судьбы готовы сломиться душою…

До сих пор у единственного народа в мире возникал в фольклоре и поэзии пророческий сюжет о грядущей полной его погибели, о превращении всей страны в огромную могилу, над которою с ужасом склонятся соседние народы. У мадьяр. Но сейчас и мадьяры не нервничают, а храбро сражаются против нас за империю, на которую в мирные времена столько изливали недовольства…

Итак, главный российский вопрос сейчас, как, впрочем, и всегда в нашем обществе: „Почему мы нервничаем?“ – (А как же „Что делать?“ – слегка удивился я. – А где же „Кто виноват?“) – Но если раньше этот вопрос был уделом одного только образованного круга, то теперь мрачные предчувствия, подобные видениям старых мадьярских поэтов и, казалось бы, глубоко чуждые нашему народному духу, проникли в самую широкую массу.

Предчувствуем ли мы приближение неподвластных нашей воле событий, куда более грозных, чем нынешние военные неудачи? Или же ответ на вопрос заключен в самом его рождении и повторении, и подобно тому, как спокойный или нервический характер одного человека хорошо или дурно определяет его частную судьбу, так и характер народа предопределяет судьбу всеобщую?

Но если так, скажут нам, то потеряно все. Нет, возразим мы, как раз в этом случае еще ничего не потеряно! Но для спасения необходимо, чтобы образованная часть общества несла в толщу народную спокойствие, а не тревогу. Несла понимание того, что не искать надо ответа на проклятый вопрос, а отвергнуть его и перестать нервничать. И чем более удастся смягчить остроту нашего главного вопроса, тем скорее…»

Нижняя часть статьи не просто оторвалась, а словно отломилась по сгибу пересохшего темного листка. Я безнадежно пролистал брошюру, из которой он выпал, потом другую, третью. Мелькали перед глазами отлично пролежавшие двадцать и тридцать лет белые глянцевитые страницы с четким шрифтом, какие-то цифры, диаграммы по годам и пятилеткам. Словно мелькнувшее видение времен, когда проклятый вопрос был наконец успешно изгнан. И, казалось, навсегда.

С тех пор прошло десять лет. В 1994-м умер и сам мой друг. Умер после гибели основанного им научно-производственного кооператива, от которого остались только безнадежные долги, после двух лет безработицы, нищеты, угроз бандитской группировки, перехватившей долговые обязательства. Умер в 48 лет от второго инфаркта, обратившись перед этим от безысходности и отчаяния к Богу, как это происходит теперь со многими. Некрещеный в детстве своими партийными родителями, он крестился незадолго до смерти, приняв протестантство. По моему атеистическому разумению, собрания этой общины оказывали на него умиротворяющее психотерапевтическое воздействие. Он умер легко и спокойно. Мы дружили почти сорок лет.

Пропал тот газетный лоскут, теперь я жалею, что не выпросил его себе, однако горестное недоумение и оборванные на полуслове надежды безымянного автора из 1915 года не выходят у меня из памяти. Так отчего же сегодня «главный российский вопрос» мучает нас с остротой небывалой? Почему мы нервничаем?

Может быть, действительно, российское общество, во всяком случае образованная часть, просто страдает некоей врожденной мнительностью и нервозностью? Да нет, если говорить о 1915-м годе, какая уж тут мнительность? Точное предчувствие. Ждали катастрофу, и она разразилась.

Но, в таком случае, нельзя ли надеяться, что сегодняшние страхи российской интеллигенции (и радость наших недоброжелателей, и печаль сочувствующих, вроде Кьезы) преувеличены? Вот, в 1915-м году, хоть и боялись, хоть в самом деле тогдашнее общество вскоре было сметено, однако потом Россия, пусть в ином обличье, пусть ценой невероятных и неоправданных жертв, снова поднялась, выиграла величайшую войну, первой вышла в Космос. И вообще, сколько раз в своей истории переживала Россия периоды упадка, разрухи, была близка к гибели, но постепенно опять собиралась и вставала перед миром обновленная, в еще большем могуществе.

Так, может быть, и сейчас мы просто пересекаем очередную черную полосу, и все происходящее – трагедия одного, самое большее, двух поколений, но никак не конец света в отдельно взятой стране? Тем более, что, как бы ни бесились самые очумелые из национал-патриотов, большинство наших сограждан вовсе не жаждет обязательного восстановления имперского величия и охотно согласилось бы на то, чтобы Россия возродилась не сверхдержавой, а пусть скромной, но спокойной и процветающей страной. Хотя бы такой, как Испания, в прошлом мировая сверхдержава номер один, а ныне – вполне заурядное и вполне благополучное государство. Неужели нам и такого не суждено?

Что ж, попробуем задать себе еще один вопрос: похож ли тот страх перед будущим, который мы испытываем сегодня, на пороге XXI века, на давний страх времен Первой мировой? И мы сразу почувствуем: нынешний страх – иной, природа его – иная. В 1915-м году боялись надвигающейся катастрофы, это был как бы страх молодого, полного жизненных сил человека перед угрозой убийства. Сейчас мы испытываем страх, подобный страху больного старика, осознавшего смертельный характер своей болезни. По сути, даже не страх, а чувство обреченности.

Что случилось, ведь каких-нибудь 20 лет назад, несмотря на все пережитые нами в XX веке трагедии и неисчислимые потери, несмотря на угрозу ядерной войны, несмотря на удушающую атмосферу застоя, интеллигенция не мучилась предчувствиями «в духе старых мадьярских поэтов», не думала о погибели своей страны? Да, конечно, сейчас рухнула прежняя налаженная жизнь, распалась империя, кругом нищета и человеческие трагедии. Но неужели весь народ вот так, за два десятилетия, исторически мгновенно, состарился? Эдакой быстроты, кажется, не допускает и Лев Гумилев с его пресловутыми «пассионарными циклами».

И здесь мы начнем возвращаться к главной теме нашей книги. Разрушив почти всю свою науку, изгнав, уничтожив морально и выморив физически значительную часть своей интеллигенции, Россия потеряла способность к самостоятельному научно-техническому прогрессу. Она прекратила движение курсом гуманной пули – к технологическому могуществу и, в конечном счете, к технологическому бессмертию. И случилось это в самый неудачный момент нашей исторической судьбы, какой только можно представить. В момент, когда в самом деле началось стремительное и необратимое биологическое старение народа.

В семидесятые – восьмидесятые годы в России (именно в России, не будем и говорить о бывших среднеазиатских и закавказских советских республиках) было еще молодым ее последнее многочисленное поколение, родившееся после войны, в конце 40-х – начале 50-х, когда и в городских семьях появлялись на свет по двое-трое детей, а на селе – и того больше. Маразматический сталинский режим с брежневским лицом не дал этому поколению реализовать свой огромный интеллектуальный потенциал в сфере научно-технического творчества, то есть совершить дело, которое только и могло бы скомпенсировать – с точки зрения выживания всей страны – неизбежное старение и сокращение населения. Неизбежное, поскольку в России, как во всех индустриальных странах, завершивших демографический переход, падала рождаемость, вплоть до уровня ниже простого воспроизводства – один-два ребенка в семье.

В короткий период перестроечных надежд – 1986–87 годы – рождаемость чуть пошла было на подъем. Но с тех пор, как «перестройка» приняла разрушительный характер, и особенно в ходе так называемых реформ, отбросивших Россию в первобытный капитализм, демографическая ситуация стала просто гибельной. Сошлемся на одного из самых авторитетных исследователей этой проблемы – академика И. Гундарова. Он пишет, что в 90-х годах в России стали рожать в два раза меньше детей, чем десятилетием раньше. Сейчас у нас самая низкая рождаемость в мире, а 15 % российских семей вообще бесплодны. При этом резко сократилась средняя продолжительность жизни и в полтора раза выросла смертность. Менее, чем за десятилетие, с 1991 до 2000 года, убыль населения в России составит около 10 миллионов человек.

При сохранении этих тенденций, – прогнозирует Гундаров, – к 2060 году население России уменьшится вдвое (до 70–80 миллионов). Но гораздо раньше, уже в первом десятилетии XXI века, наступит необратимая деформация: количество пенсионеров превысит 50 % населения (достигнет пенсионного возраста то самое, многочисленное и нереализовавшееся послевоенное поколение). К тому же, во второй, «допенсионной» половине, включая и детей, значительно возрастет количество инвалидов. Это приведет к дальнейшему, резкому снижению творческой энергии и производительных возможностей нации.

Такое население будет уже не в силах справляться даже с задачами простого жизнеобеспечения собственного государства, с охраной границ, с поддержанием внутренней безопасности. Безработица, конечно, исчезнет, каждая пара рабочих рук будет на счету, но все равно придется привлекать в страну возрастающие массы иммигрантов. Откуда – нетрудно догадаться. Отвергая любую ксенофобию, но глядя правде в глаза, придется признать: это привлечение (и самовольное проникновение, которое нарастает уже сейчас) породит хаос, преступность и терроризм такого масштаба, по сравнению с которым нынешние проблемы России с Чечней или Югославии с ее албанцами покажутся детской забавой.

Последние сведения Министерства образования показывают, что расчеты Гундарова, опубликованные в 1997 году, были еще оптимистичны. Фактически в 1999 году пошли в первый класс в два с лишним раза меньше детишек, чем в 1989-м, а к 2005-му их число сократится еще в два раза. Это обвал.

Так что, не сбудется даже пророчество уважаемого Александра Володина: «Через поколение у нас наладится жизнь стабильной малоразвитой страны. И слава Богу!» Вместо этого фактически начнется исчезновение нации, объединенной русским языком, русской культурой, российской историей, с исторической арены. Такая угроза исчезновения «естественным путем» не возникала еще ни перед одним государством, кроме России.

Итак, перед нашей страной закрылись оба пути в будущее – научно-технический, ведущий в конечном счете к технологическому индивидуальному бессмертию, и биологический, ведущий к бессмертию нации путем нормальной смены поколений. Отсюда и томящее нас чувство смертной обреченности. Оно только усиливается от сознания, что состарившаяся и тяжело больная Россия – с ее громадным открытым пространством – окружена энергичными, жизнеспособными народами.

С одной стороны – Запад, с его низкой рождаемостью и стабильным по численности населением, завершивший демографический переход, осуществляющий свою экспансию прежде всего в интеллектуальной сфере. С другой – страны Юга и Юго-Востока. Здесь научно-технический прогресс либо движется медленней, чем на Западе (Китай), либо вообще воспринимается, как нечто враждебное (там, где господствует исламский фундаментализм). Но это – страны в стадии демографического взрыва, с высокой рождаемостью, с громадными массами молодежи, ищущей выход для своей энергии. Направлением их экспансии неизбежно станут (уже становятся) российские просторы.