Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

Поэтому и большую группу философов, историков, социологов, чьи взгляды были сочтены враждебными советской власти, в 1922 году целыми и невредимыми выслали из страны («философский пароход»). Причем Ленин всем высланным велел выдать подъемные и приказал советским представительствам за рубежом – трудоустроить.

А знаменитый экономист Василий Леонтьев, ставший впоследствии в эмиграции лауреатом Нобелевской премии, вспоминает, как в 1922 году его, студента Петроградского университета, вместе с друзьями неоднократно задерживали чекисты, в том числе и за такие «преступления», как расклейка плакатов с требованием свободы печати и демократии в государстве. По меркам того времени это сулило верный расстрел. Но в Петрограде 1922 год стал не только нэповским, но, до известной степени, «оттепельным». Чекисты ограничивались назидательными беседами, порой переходившими в длительные дискуссии с задержанными студентами, после чего всех отпускали по домам.

Молодежь искренне увлекалась наукой, молодежь стремилась к высшему образованию. Даже тем, кто разделял идеологию режима, наука представлялась не менее могущественной силой преобразования мира к лучшему, чем революционная борьба. Выходцам из «бывших», «эксплуататорских» классов и сословий, сквозь все препятствия пробивавшимся на студенческую скамью, наука и техника, казалось, давали возможность работать в России и для России, не идя на компромисс со своей совестью. Организованная под руководством выдающихся ученых и инженеров старшего поколения, оставшихся в СССР (Павлова, Вернадского, Иоффе, Карпинского, Обручева и многих других), сеть научных и проектных организаций к концу 20-х годов создала условия для развития всех направлений науки и техники и превращения Советского Союза в передовую державу.

Но у власти в стране к этому времени находились уже другие люди. И новая правящая верхушка обнаружила неприятное для себя обстоятельство. Хотя инженеры и ученые добросовестно работали для процветания страны, а значит для укрепления режима, оказалось, что заставить науку руководствоваться одними политическими идеалами и довольствоваться только ролью «производительной силы» не так-то просто.

Внутри самой науки неизбежно возникают собственные движущие силы и собственные критерии. Важнейшим (в конечном счете, единственным) критерием оценки научной деятельности является истина. Та самая, которая, как мы уже говорили, для настоящего ученого подчас дороже ценностей жизни, ибо только в следовании истине вектор его усилий совпадает с явственно им ощущаемым вектором полета гуманной пули.

А времена изменились. То, что в эпоху ленинской идеократии, допускавшей компромиссы с реальностью, в том числе и с реальностью научных истин, вызывало у власти раздражение, становилось абсолютно нетерпимым при переходе к сверхтоталитарной сталинской системе. Новый «вождь» и «отец народов» испытывал патологический страх перед любым проявлением независимости. В конце 20-х, после удушения НЭПа, стесненная до предела экономическая независимость оставалась только у крестьянства, а куцая, лишь в рамках профессиональной деятельности, независимость мысли – у научно-технической интеллигенции. Крестьянство выморили голодом, поморозили в ссылках и поработили, загнав в колхозы. А над инженерами и учеными органы ОГПУ принялись ставить собственные эксперименты. Отрабатывались оптимальные способы покорения.

В 1929 году ОГПУ сфабриковало дело Академии наук, а в 1930 году – еще более громкое дело «Промпартии». Десятки видных ученых и инженеров обвинили в контрреволюционном заговоре и вредительстве. При этом чисто технические специалисты, такие как теплотехник Рамзин, при условии «сотрудничества со следствием» (т. е. при согласии оговорить себя и своих коллег), еще могли рассчитывать на помилование и будущее возвращение на волю. А такие выдающиеся ученые-экономисты, как Алексей Чаянов и Николай Кондратьев, были обречены.

Они продержались до самого конца НЭПа. Чаянов искренне верил в возможность свободной кооперации российского крестьянства и его процветания в нэповских условиях. Кондратьев явно не исключал нэповский СССР из мировой экономической системы, где действуют общие законы развития. Сталинское уничтожение НЭПа означало гибель и для них, и для всех независимо мыслящих экономистов. С этого времени разрыв с реальностью, а с ним и репрессии против интеллигенции, непрерывно нарастали.

Не менее важное значение имел другой эксперимент карательных органов: в 1929–1930 годах группу заключенных авиаконструкторов во главе с Н. Н. Поликарповым и Д. П. Григоровичем заставили во внутренней тюрьме ОГПУ проектировать новый истребитель. Полученный результат – прекрасный для своего времени самолет И-5 со скоростью полета около 300 км/час – убедил в эффективности «шарашек». Значит, интеллект можно было использовать в наиболее удобной для властей форме: лишив его всех прав и окружив решетками и конвоем.

К концу 20-х – началу 30-х в советской науке, да и во всей стране, остался один-единственный человек, который позволял себе открыто говорить то, что думает, и которому всё прощалось: великий физиолог Иван Петрович Павлов. Принудительное внедрение в науку вульгаризованного марксизма вызвало его резкий протест. В своих письмах руководителям страны он обвинял их в «величайшем насилии над научной мыслью», заявлял, что «диалектический материализм при его теперешней постановке ни на волос не отличается от теологии и космогонии инквизиции».

Любому другому такие филиппики стоили бы головы. Павлова защищала всемирная слава. Да вольнодумствующий гений по-своему был и полезен режиму: его безнаказанность свидетельствовала перед всем миром о научных и гражданских свободах, якобы существующих в стране. Примечательно и то, что роль диссидента досталась именно ученому-естественнику. Философу, экономисту, историку, не говоря уже о писателе, не простили бы и сотой доли. Сразу уничтожили бы. А Павлов даже мог позволить себе не принять главу правительства, председателя Совнаркома Молотова, пришедшего не в тот час, когда они условились встретиться.

Правда, не стоит, наверное, и впадать в крайность, представляя великого физиолога только яростным врагом системы, как это делают некоторые современные авторы. В перестроечные годы появились публикации, показывающие, что при всей оппозиционности Иван Петрович Павлов, если не сжился, то по-своему сработался с советским строем. Так, весьма теплое отношение было у него к С. М. Кирову. Его он выделял из остальной советской верхушки, доверял ему, принимал в любое время. Киров же, в свою очередь, всячески подчеркивал, что не вмешивается в творческие дела ученых (Сб. «Репрессированная наука» под ред. М. Г. Ярошевского, вып. II, СПб., 1994).

А вот что писал Павлов в президиум Академии наук СССР в ответ на требование представить научный план возглавляемого им института: «Мы работаем без плана, увлекаемые, так сказать, током самого исследования… И это не только не мешает делу, а вернее сказать, способствует тому, что новый материал накапливается неудержимо» («Вопросы истории естествознания и техники», № 4, 1989). Прекрасно сказано, однако такой метод работы возможен лишь при условии неограниченного государственного финансирования и, что еще важнее в условиях дефицитной экономики, привилегированного снабжения. Видно, что и то, и другое И. П. Павлов, в отличие от дореволюционных времен, уже воспринимал, как само собой разумеющееся.

А атмосфера в науке, как и во всей стране, год за годом сгущалась. Ортодоксальные мракобесы и просто воинствующие бездари, жаждавшие карьеры, яростно обвиняли своих научных противников в идеализме и метафизике, в непонимании законов диалектики и прочем, что по тем временам означало обвинение в политической неблагонадежности. Разрастались репрессии. И все же, до середины 30-х годов научно-технический прогресс в СССР шел на удивление успешно. Не только осваивались готовые западные технологии и научные методы в ходе индустриализации, но было множество собственных достижений. Прежде всего, конечно, в оборонных отраслях, наиболее щедро финансируемых.

Так, работы по радиолокации, проводившиеся в Ленинграде П. К. Ощепковым, поначалу опережали английские. Специальное КБ по радиолокации было создано еще в конце 1933 года, первые успешные эксперименты по радиообнаружению самолетов проведены в январе 1934 года, а к началу 1935 года был изготовлен опытный образец зенитного радиолокатора.

В начале 30-х годов советские ученые и конструкторы лидировали и в создании нового, перспективнейшего класса летательных аппаратов – вертолетов. Особенно выделялись машины, создававшиеся под руководством профессора А. М. Черемухина. Он лично их и испытывал. В августе 1932 года Черемухин на вертолете 1-ЭА достиг высоты более 600 м, что явилось по тем временам феноменальным достижением, но из-за секретности не было зарегистрировано, как мировой рекорд. (До этого вертолеты поднимались на считанные десятки метров.)

Вообще, если согласиться с мнением, что самым наглядным показателем научно-технического развития страны является авиация, то Советский Союз 1935–36 годов придется признать едва ли не ведущей державой: наша военная авиация (пассажирская пребывала в зачаточном состоянии) была в это время передовой. Истребитель И-16, созданный под руководством Поликарпова (после его освобождения), и бомбардировщик СБ, созданный под руководством Туполева (до его ареста), составили эпоху в мировом авиастроении. Это были первые выпускавшиеся массовой серией самолеты, выполненные по схеме гладкого моноплана с убирающимся шасси, развивавшие скорость свыше 400 км/час.

Очень успешно развивалась физика. Именно в 30-е годы заявили о себе многие талантливые, тогда еще совсем молодые теоретики и экспериментаторы, которым в близком будущем суждено было стать создателями отечественного атомного оружия.

В полную мощь развернулась геологическая наука. Были исследованы громадные территории, до того почти неизученные. Открыты многочисленные месторождения, обеспечившие развитие страны на десятки лет вперед.

В сфере медицины в 30-е годы работали свыше 50 научно-исследовательских институтов. Наша медицинская наука отвечала мировому уровню, многие ученые заслужили всемирную известность. Самых впечатляющих успехов добилась эпидемиология, искоренившая массовые инфекционные болезни, бывшие в прежнее время бичом населения.

Наука не могла противостоять впрямую теряющему рассудок режиму. Но реально получалось так, что в раздавленном обществе, среди всеобщей рабской покорности, только она одна – своими средствами – и сопротивлялась безумию, спасая страну. В свою очередь, финансовое и материальное обеспечение науки было одним из немногих разумных действий тогдашнего режима вообще, а среди них, несомненно, важнейшим.

Кстати, оплата труда научно-технической интеллигенции была в 30-е годы самой низкой за всю советскую историю. Ученых относили к категории «служащих», что означало мизерную зарплату и скудные нормы снабжения по карточкам (до их отмены в конце 1934 года). Творческую энергию интеллигенции питали любовь к науке, патриотизм, а во многих случаях – и не утраченная еще вера в идеалы социализма. Казалось, что беззакония и дикости – нечто временное, преходящее, что такое явное безумие просто не может долго продлиться.

По свидетельству современников, даже честная бедность служила своеобразным стимулом для творческой работы. Занятия наукой и техникой означали пусть не материальный, но духовный прорыв из убогого, бесправного быта в высокий мир, где знания и мысль становятся решающей силой. И с 1926 по 1937 год число научных работников и инженеров в Советском Союзе возросло в 5–6 раз.

А потом – пламенем термоядерной вспышки полыхнул всеуничтожающий взрыв Большого террора. До той поры, а также в более позднее, послевоенное время безумие сталинского режима имело некие определенные (хотя и безумные) цели, и в действиях его прослеживалась некая (хотя и безумная) логика. Большой террор был пароксизмом безумия в чистом виде, вне всякой осмысленности.

Игорь Ефимов в одной из своих статей утверждает, что Большой террор породила ненависть посредственности, воплощением и выразителем стремлений которой был Сталин, к таланту. Поэтому, мол, истребляли прежде всего специалистов. Нет сомнений, в той мясорубке зависть и ненависть «низковольтных» (по выражению Ефимова) к «высоковольтным», худших к лучшим, справляли свое страшное торжество. Но в целом гипотеза Ефимова – еще одна попытка увидеть хоть какую-то, пусть чудовищную логику там, где никакой логики быть не могло.

И не только в том дело, что для расчистки дороги перед бездарью и приведения настоящих специалистов в состояние ужаса и покорности не требовалось такого массового истребления последних. Расстрельные списки по нашему городу 1937–1938 годов, публиковавшиеся в ленинградских газетах в конце 80-х – начале 90-х, показывают, что среди погибших соотношение интеллигенции и рабочих, в том числе самых неквалифицированных – землекопов, грузчиков, возчиков, сторожей, – было примерно таким, как в действительности того времени.

Другое дело, что погибали – независимо от образования и таланта – прежде всего самые порядочные, не способные на доносы и подлость. И другое дело, что, хоть каждая человеческая жизнь бесценна, истребление именно специалистов, тем более накануне войны, имело последствия, несравнимые с их чисто арифметическим числом. Да и само число – даже в общей массе загубленных – было огромным. Ведь инженеры и ученые целых отраслей, важнейших, оборонных, подчистую пошли в пыточные кабинеты, в расстрельные подвалы, в лагеря. Полностью были разгромлены авиационные, кораблестроительные, ракетные НИИ и КБ. (Вертолетчик Черемухин угодил в одну тюрьму с Туполевым. Конструкцию вертолета первым довел до серийного производства русский эмигрант Сикорский в США.)

Да что оборонные отрасли! Невиннейшая научная организация, где никакого вредительства и выдумать невозможно, Пулковская обсерватория, гордость нашей науки, «астрономическая столица мира», как ее называли еще с XIX века, подверглась такому погрому, что за 1937–38-й годы не выпустила ни одного отчета о научной работе. Их место заняли отчеты об инвентаризации книг и рукописей библиотеки и архива обсерватории (вычищались труды репрессированных ученых).

Пожалуй, некую сумасшедшую логику можно усмотреть лишь в том, что раньше других отраслей начала страдать и в итоге, даже на общем фоне, сильнее всех пострадала – биология. Мысль о вредительстве с помощью невидимых глазу микробов показалась сотрудникам ОГПУ-НКВД наиболее удачной для фабрикации дел, поэтому в среде микробиологов массовые репрессии шли уже с 1930 года.

К тому же, разрушив сельское хозяйство, режим требовал от биологической науки быстрого повышения урожайности, выведения сверхэффективных сортов и пород. Для карьеристов, интриганов, лжеученых вроде Лысенко это открывало широкие возможности (хотя и такие погибали), для честных исследователей – означало, по меньшей мере, крушение их дела, а чаще – мученическую смерть.

Кто знает, если бы Иван Петрович Павлов не умер в 1936 году, смог бы он уцелеть в адском пламени последовавших лет, защитила бы его мировая слава? Гениальному и тоже всемирно признанному Николаю Ивановичу Вавилову Сталин во время последней аудиенции в ноябре 1939 года презрительно бросил: «Ну что, гражданин Вавилов, так и будете заниматься цветочками, лепесточками, василечками и другими ботаническими финтифлюшками? А кто будет заниматься повышением урожайности сельскохозяйственных культур?» «Вождь» мог бы и Павлову что-нибудь столь же ядовитое процедить насчет его собачек, а потом отдать ежовским или бериевским палачам.

За последнее десятилетие о сталинском терроре сказано и написано столько, что, кажется, никакие факты не способны больше поразить читателя. Но мы всегда будем поражаться подвижничеству и патриотизму ученых, которые посреди пожара, будучи день за днем и год за годом на волосок от гибели, с непреклонным упорством трудились для своего народа.

Николай Вавилов погиб в тюрьме от голода, а вся страна в годы войны сажала картошку сорта «лорх», по имени одного из немногих неарестованных вавиловских сотрудников – профессора А. Г. Лорха.

Не кто иной, как Владимир Иванович Вернадский, до революции – один из видных деятелей кадетской партии, сам потерявший в годы террора многих друзей и учеников, резко критически относившийся, как показывают дневники, писавшиеся им для себя, и к событиям, и к правителям, – не кто иной, как он, первым из наших ученых, в июле 1940 года направил Молотову письмо с призывом срочно начать работы по использованию атомной энергии урана. Вернадский тревожился, что наша страна может отстать в ядерной гонке. Он предвидел, чем это грозит.

Великий ученый и авиаконструктор, он же бесправный зэк, Андрей Николаевич Туполев в 1940 году так обращался к своим сотрудникам, собранным из лагерей в «шарашку» (по воспоминаниям его помощника Леонида Кербера):

«Нас не информируют, нам приказывают, однако только осел может не видеть, что дело идет к войне. Не менее ясно, что никто, кроме нас, спроектировать нужный стране бомбардировщик не может. Мы любим свою родину не менее других и, наверное, больше, чем те, кто нас собрал сюда. Условия трудные, а если отрешиться от личных огорчений и взглянуть шире – трагические. И, понимая все это, я ставлю перед вами задачу, которую никто, кроме вас, не выполнит… Давайте сожмем зубы и решим эту задачу. Времени у нас в обрез, но надо успеть. В этом залог освобождения, нельзя нам в войну оставаться арестантами, нельзя воевать в цепях».

И тюремное КБ Туполева создало самолет Ту-2, лучший фронтовой бомбардировщик Второй мировой войны. Равных ему не было ни у немцев, ни у наших союзников. Только из-за самодурства Сталина, который в 1942 году, вопреки доводам и просьбам специалистов, остановил по своему капризу начавшееся уже развертывание массового производства Ту-2, фронт до конца войны почти не получал этих превосходных самолетов.

Выдающийся микробиолог Лев Александрович Зильбер (старший брат писателя Вениамина Каверина) в лагере на Печоре сумел разработать способ получения особых дрожжей из ягеля – оленьего мха. Эти дрожжи были концентратом витаминов и в несколько дней спасали от смерти больных пеллагрой зэков. Зильбер, человек неуемной энергии и редкого мужества, добился у начальства, чтобы его опыт борьбы с пеллагрой был широко распространен в лагерях Крайнего Севера.

Несмотря на пытки, Зильбер не подписал на следствии никаких признаний своей «вины». А мысль его работала непрерывно в самых страшных условиях заключения. Именно в тюрьме и в лагере в 1940–1944 годах он сформулировал основополагающие идеи вирусно-генетической теории рака. Записал микроскопическими буквами на добытой с трудом папиросной бумаге, прятал от соглядатаев. И драгоценную многостраничную рукопись, уместившуюся на нескольких десятках квадратных сантиметров и свернутую до размеров пуговицы, сумел передать при свидании – под неусыпным наблюдением охраны – близкому другу и сотруднице З. В. Ермольевой (создательнице отечественного пенициллина). Просил, если его не освободят, напечатать рукопись под псевдонимом. Такой сюжет не придумал бы и Дюма.

И никакому воображению не представить, сколько могли бы сделать все эти люди, и погибшие, как Вавилов, и выжившие, как Туполев и Зильбер, и даже не бывшие в заключении, как Вернадский, – сколько могли бы они сделать, если бы жили и работали в нормальных условиях. Россия была бы сейчас богатейшей и могущественнейшей страной мира, а ускорение, которое наша наука придала бы гуманной пуле, наверное, позволило бы ей пройти сквозь многие преграды на пути к Цели.

Избиение Сталиным научно-технической интеллигенции подорвало оборонную мощь страны. Если в середине 30-х годов наша военная техника была передовой и темпы ее обновления не уступали западным, то в конце 30-х, когда все крупные страны в предвидении новой мировой войны стремительно перевооружались, в СССР исследовательские и конструкторские работы были почти парализованы. Достаточно сказать, что в 1937–1940 годах в производство не поступил ни один новый тип самолетов. До самого конца 1940 года авиапромышленность выпускала отставшие от времени истребители И-16 и И-153. (Как сдержанно отмечает в своей книге, написанной в застойные времена, известный авиаконструктор и историк авиации В. Б. Шавров, «из-за отсутствия других, лучших объектов для загрузки серийных заводов».)

И все-таки, подвижничеством советской научно-технической интеллигенции новые, вполне современные образцы самолетов, танков, орудий, боеприпасов к началу войны были созданы.

Мы восхищаемся мужеством солдат, идущих в атаку под вражеским огнем, несмотря на то, что в их цепи то слева, то справа падают убитые и раненые. Так что сказать о мужестве наших ученых и инженеров в предвоенные годы? Сталинщина косила их пострашнее пулеметов. А им надо было не просто идти под огнем, но творить! Высвобождать все ресурсы мозга, включая интуицию и фантазию, чтобы в битве умов победить своих противников, вроде Вилли Мессершмитта. В тех-то условиях…

Они даже не имели естественного права на ошибку в своих поисках. Вот только один пример. В НПО, где работал автор этой книги, и в 70-е, и в 80-е годы еще вспоминали, как в 1940 году с предприятия (тогда завода Наркомата боеприпасов) органы НКВД «увели» 11 человек, которых больше никто и никогда не видел. При модернизации капсюлей к патронам авиационных пулеметов была допущена ошибка, приводившая к осечкам при стрельбе, а в некоторых случаях – даже к выходу пулеметов из строя. Ошибка исправимая (она и была быстро исправлена). В застойные времена за более серьезные просчеты расплачивались даже не выговором, а замечанием в директивном письме или сеансом мата в кабинете замминистра. Но тогда – погибли безвестно и страшно одиннадцать человек, одиннадцать чьих-то сыновей, мужей, отцов, одиннадцать необходимых стране специалистов. Те, кто принимал какое-то участие в неудачной работе, и те, кто не имел к ней никакого отношения.

Вот в таких условиях трудились накануне войны и честно выполнили свой долг все эти люди, и заключенные, и «вольные». Начиная от всемирно известных авиаконструкторов, таких как Туполев и Ильюшин, и кончая теми, чьи имена вспомнят сейчас только считанные специалисты, например, конструктором зенитных орудий Логиновым или химиком Лединым, отработавшим в 1940 году на основе гексогена мощные взрывчатые составы для снаряжения боеприпасов.

(Задумаемся над печальной особенностью нашей общей памяти и психологии: имена всевозможных подонков советского и дореволюционного времени кочуют из публикации в публикацию. Обычно предаются проклятию, иногда поднимаются на щит – национал-патриотической прессой. Но так или иначе, держатся на слуху. А имена людей, которым страна обязана самим своим существованием, даже не то что забыты, просто никого не интересуют. Чего ждать от молодежи, взрастающей в таком информационном поле?)

Да, эти люди выполнили свой долг. И не их вина, что созданные ими прекрасные образцы вооружений летом 1941 года промышленность только-только начала осваивать. Не их вина, что Красная армия, сама обезглавленная и подставленная Сталиным под внезапный удар, вступила в механизированную войну, оснащенная безнадежно устаревшей техникой.

Пропаганда застойных лет вовсю эксплуатировала тему подвига советских солдат и офицеров, остановивших в начальный период войны вражеское нашествие. Конечно, они были героями. Но в чем конкретно заключался их героизм? Героизм летчиков, которые на истребителях И-16 с их скоростью 450 километров, фанерными фюзеляжами, незащищенными бензобаками, без радиостанций, вступали в бой с «мессершмиттами» (скорость на сотню километров больше, живучая цельнометаллическая конструкция, надежная радиосвязь между собою и с землей)? Героизм танкистов, которые на легких танках БТ с 13-миллиметровой броней сходились с немецкими средними Т-III и Т-IV, закованными в 30-миллиметровые бронепанцири? Наконец, героизм красноармейцев, которые пытались остановить те же немецкие танки единственным оружием – бутылками с горючей смесью, потому что никаких других противотанковых средств просто не было?

Что – конкретно – могли они сделать при всем своем героизме? Только одно: постараться подороже продать свою жизнь. То есть, все равно погибая, попытаться (если повезет) причинить противнику хоть какой-то ущерб. В советской литературе бытовало ироническое отношение к японским камикадзе. Конечно, одурманенные пропагандой, они погибали за неправое дело. Тысячами. Наши камикадзе, за правое дело, погибали миллионами.

Полтора года длился так называемый «начальный период» войны. Полтора года, пока военные заводы, эвакуированные в Сибирь и на Урал (если бы к войне подготовились и нашествие не проникло в глубь страны, их бы не пришлось перевозить!), укоренялись на новых местах, иногда просто в чистом поле, пока осваивали выпуск новых образцов техники, Красная армия терпела страшные поражения и отступала. В конце 1942 – начале 1943 года перестройка промышленности завершилась, на фронт пошел мощный поток современных вооружений и боеприпасов, и в ходе войны, по официальной советской терминологии, произошел «коренной перелом».

Совершенно прав петербургский ученый и публицист Ю. П. Петров, когда утверждает, что главный вклад в этот «перелом» внесла научно-техническая интеллигенция (факт, который в советское время не то чтобы замалчивали, но и не слишком акцентировали, предпочитая воспевать трудовой героизм рабочего класса).

Война заставила считаться с интеллигенцией. Война показала, что научная и инженерная мысль является решающим фактором победы. Так, например, когда понадобилось резко увеличить выпуск винтовок, на оружейных заводах подняли из архивов и пересмотрели все отклоненные прежде изобретения и рационализаторские предложения. Большинство внедрили, и за короткий срок выпуск винтовок возрос вдвое.

Несмотря на усиливавшийся износ оборудования, которое в военное время невозможно было заменить, несмотря на низкую квалификацию основной массы рабочих (женщин, подростков), поток технических решений обеспечивал непрерывное снижение трудоемкости, а значит, рост производства. Так, на изготовление одной 76-мм дивизионной пушки ЗИС-3 конструкции В. Грабина в 1942 году затрачивалось 1029 станкочасов, в 1943 году – 909, в 1944 году – всего 475. Для соединения броневых деталей взамен трудоемкой клепки под руководством академика Е. О. Патона были отработаны самые прогрессивные в мире методы электросварки. Подобных примеров можно привести множество.

Причем, во второй половине войны Красная армия не только получала оружия намного больше, чем немецкая. Оружие это, как правило, было совершеннее вражеского. Наша научно-техническая интеллигенция (после всех сталинских кровопусканий!) и здесь одержала победу над нацистскими специалистами. Бронированные штурмовики Ил-2 и Ил-10 Ильюшина с мощными моторами Микулина, истребители Ла-5ФН и Ла-7 Лавочкина с надежными моторами Швецова, средние танки Т-34 Кошкина, Морозова, Кучеренко, тяжелые танки ИС-2 Котина и Духова были лучшими боевыми машинами своего класса не только на советско-германском фронте, но и во всей Второй мировой войне.

«Производительность труда» наших инженеров и ученых в годы войны кажется невероятной. Так, например, основу огневой мощи сухопутных войск Красной армии составляли гаубицы и пушки калибров 122 и 152 мм, созданные в КБ великого артиллерийского конструктора Федора Федоровича Петрова. Аналогичные немецкие (а также американские и английские) артсистемы уступали его орудиям настолько, что и сравнивать их несерьезно. В разгар войны КБ Петрова непрерывно разрабатывало и испытывало новые образцы, модернизировало прежние, осуществляло авторский контроль за серийным производством на заводах. И при этом громадном объеме работ численность КБ вместе с чертежниками и копировщицами («ксероксов» не было, каждый из бесчисленных чертежей надо было для светового размножения вручную скопировать тушью на кальку), вместе со всем обслуживающим персоналом – не превышала 60–70 человек. Таких результатов, конечно, не добиться только принуждением и угрозой репрессий. Такую энергию дают сознание правого дела и подлинный патриотизм.

Советские инженеры и ученые выковали Победу. А то, что даже в конце войны, когда наша армия получала больше техники, чем вражеская, да притом лучшего качества, ее потери все равно были выше немецких, можно объяснить только тем, что советские полководцы, за редкими исключениями, просто не умели и не хотели беречь солдатские жизни. То есть по-настоящему так и не научились воевать.

7 августа 1945 года, на следующее утро после взрыва атомной бомбы над Хиросимой, одна из американских газет поместила под своим заголовком вместо даты выхода: «Второй день Первого года Первого века Атомной эры».

Действительно, началась новая эра. Достижение политических целей сталинского режима, – а целью становилось, ни больше ни меньше, мировое господство, – теперь целиком зависело от науки. Требовалось создать атомное оружие, реактивную авиацию, ракетную технику.

И Сталин принимает решение, во-первых, поощрить ученых, значительно повысив им оклады. Обстоятельство, которому, казалось, можно только радоваться. Все и радовались, благодарили и славили вождя. Встревожился один-единственный человек – мудрый и бесстрашный Петр Капица. В марте 1946 года, сразу после того, как вышло постановление о новой системе оплаты, он направил Сталину письмо с возражениями против установленных методов оценки научного труда – в зависимости от должности и ученой степени, а не от эффективности работы. Капица предвидел опасные последствия и был совершенно прав, но на его предупреждения не обратили внимания (хорошо еще, сам за них не пострадал).

А во-вторых, – и это главное, – остро, как никогда, нуждаясь в науке, сталинщина не могла допустить, чтобы научный мир ощутил себя самостоятельной силой. Нужно было раздавить интеллект еще сильней, чем прежде, и в то же время добиться от него невиданной продуктивности в создании новых видов оружия.

То есть Сталин попытался решить задачу, которая оказалась не под силу Гитлеру: окончательно разрушить двуединую природу научно-технического прогресса, уничтожить вместе с гуманной компонентой свободу творчества, сохранив и усилив эффективность одной только смертоносной составляющей.