Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

Значение науки и ошибка Маркса

Очарование и разочарование, вера и неверие – область эмоций. А что говорит о значении науки теория? Та самая, которая – по Мефистофелю – «суха», но без которой ничего не разобрать в клубящейся листве «вечно зеленого древа жизни»?

Теорий множество. Нам, например, очень нравится «Интеллектуальная теория прибавочной стоимости», предложенная нашим земляком, ленинградским инженером А. Павловым. В бурном потоке перестроечных публикаций, разоблачений, полемики его блестящая статья (газета «Смена», 8 февраля 1990 г.) прошла почти незамеченной, во всяком случае, не получила тех откликов, которых заслуживает.

Павлов обращает внимание на главную ошибку в экономической теории Маркса. Бородатый основоположник, исследуя процесс производства, утверждал, что постоянный капитал, затрачиваемый на средства труда, сырье, энергию, переносит на продукцию свою стоимость без изменений, а прибавочную стоимость создает переменный капитал – рабочая сила. Но классическая марксистская теория, рожденная в середине XIX века, словно не замечает того, что даже в современном ей производстве и средства труда (паровые машины, станки), и сырье (например, руда), и энергоносители (например, уголь) стали таковыми лишь благодаря интеллекту. Вернее, классический марксизм снисходительно отводит интеллекту роль ведомого: бытие определяет сознание, а движущей силой научно-технического прогресса является общественная потребность.

Нельзя не согласиться с Павловым, который утверждает: в действительности вся прибавочная стоимость создается не рабочей силой, а интеллектом, как живым, принимающим непосредственное участие в производственном процессе, так и прошлым, овеществленным в средствах труда, энергии, сырье, той же рабочей силе (знаниях работника).

В самом деле, любое сырье, любая энергия становятся производственным фактором и товаром, имеющим стоимость, только после того, как интеллект определил способы их полезного применения. Кому нужна железная руда до открытия способов выплавки железа и изготовления из него изделий? Много ли проку от ветра, пока не изобретены парус, ветряная мельница, ветряной электродвигатель?

Научно-технический прогресс движется бесценным, не имеющим аналогов свойством интеллекта: однажды создав стоимость – за счет научного открытия, технического решения – интеллект навечно передает способность ее воспроизводить. Эта стоимость будет теперь возникать всякий раз при возобновлении производства.

(Любопытно, что первым обратил внимание на ошибочность марксистского учения о прибавочной стоимости, этой основы «научного социализма», не кто иной, как сам Карл Маркс. В его рукописях, не опубликованных при жизни, несколько раз встречаются мысли, начисто опровергающие классические марксистские представления об эксплуатации, как источнике капиталистической прибыли. Например: «По мере развития крупной промышленности создание действительного богатства становится менее зависимым от рабочего времени и количества затраченного труда… а зависит от общего состояния науки и от степени развития технологии или от применения этой науки к производству». Еще любопытнее, где и когда были впервые напечатаны эти крамольные, антимарксистские высказывания К. Маркса: в сталинском СССР, в 1939 году, в журнале «Большевик». См. книгу Вс. Вильчека «Прощание с Марксом», М., 1993 г.)

Но в таком случае интеллигенция – не «прослойка» между классами, как утверждала сталинская теория, и уж тем более не сборище париев, каковым она становится в современной России. Интеллигенция – самый важный (если не просто единственный реально существующий) класс.

Научно-технический прогресс, осуществляемый классом интеллигентов, – важнейший жизненный процесс человечества. Только благодаря ему пока что и выживает наша цивилизация в условиях бурного размножения населения планеты (этим самым прогрессом, правда, и порожденного). А главное, далеко перекрывая потребности простого выживания, научный прогресс обеспечивает непрерывный рост возможностей человека и человечества. В том числе, увы, и возможностей самоуничтожения.

Но стоит нам разобраться со значением науки, как тут же, словно пружинный чертик из табакерки, выскакивает вопрос, сходный с вечным вопросом о смысле жизни, а впрочем, неразделимо с ним и скованный: для чего, в конечном счете, нужен сам рост?

Можно сформулировать по-другому. Научно-технический прогресс можно сравнить с гуманной пулей. Конечно, не той винтовочной трехлинейной, что, если сразу не убьет, оставит чистую рану, а той, что послана человеческим разумом к некоей необходимой разуму цели. В отличие от оружейной пули, наша символическая пуля не тормозится в полете, а ускоряется. Однако, набирая скорость в земной атмосфере, сопротивляющейся ее полету, она рождает отнюдь не символические ударные волны, которые разрушают многое из того, что самому разуму так дорого. И разум идет на жертвы, лишь бы гуманная пуля науки продолжала свой полет к цели. Идет на предельный риск, ибо достижение цели может вызвать взрыв всеуничтожающей силы.

Так что это за Цель?

Цель гуманной пули

Иной читатель, добравшийся до этой главы, пожалуй, возмутится: автор валит в одну кучу и смешивает разнородные понятия – науку и технику, науку фундаментальную и науку прикладную. Полно! Никто ничего не смешивает. С точки зрения Цели, научно-технический прогресс – процесс единый, искусственны же как раз попытки разделения.

Когда пуля выпущена, ее полет можно рассматривать, как движение тела в гравитационном поле Земли; можно описать ее вращение, приобретенное под действием нарезов; можно исследовать, как влияет на нее сопротивление воздуха. Но только все вместе эти факторы имеют значение для траектории. Все вместе учитывает их в своих формулах и математических моделях баллистика – наука о попадании в цель.

А что касается вопроса о Цели прогресса и смысле человеческой жизни, то это очень странный вопрос. Он странен прежде всего тем, что снова и снова возникает и вызывает философские споры, хотя, кажется, большинство здравомыслящих людей, которые хоть однажды над ним задумывались, неизбежно и естественно приходили к единственному ответу. Если вам, читатель, этого случайно еще не приходилось делать, попробуйте сейчас, отложив на время книгу.

А теперь – постараемся вместе сформулировать ответ. Предоставим слово человеку, которого большинство читателей как раз и знает очень однобоко, лишь в качестве сугубо прикладного ученого. Лучше него все равно не скажешь:

«…Зачем все это? Если мы задали себе вопрос такого рода, значит, мы не просто животные, а люди с мозгом, в котором есть не просто сеченовские рефлексы и павловские слюни, а нечто иное, совсем не похожее ни на рефлексы, ни на слюни…

Этот вопрос не требует ни лабораторий, ни трибун, ни афинских академий. Он стоит перед человечеством – огромный, бескрайний, как весь этот мир, и вопиет: зачем? зачем?

Если я спросил себя: зачем, почему все это существует? – значит, я могу дать на это ответ. В конечном итоге, все сводится к существованию в мире материи… Люди, животные и растения – все это ступени развития самой материи. Неоживленная мертвая материя хочет жить и где только возможно живет, и даже мыслит. Нельзя отрицать основного свойства материи – „желания жить“ и, наконец, после миллиардов лет познавать. И вот перед вами я, который, как часть материи, хочет познать: зачем это нужно материи в ее космическом смысле?

Прежде всего надо установить и утвердить один основной факт, о котором повествуют почти все религиозные учения. Но мы анализируем его и утверждаем с материалистических позиций, а именно: за всю историю мыслящего человечества никакой души в человеке обнаружено не было, хотя ее искали. Все оказалось вздором. Никто и никогда также не обнаружил потустороннего мира, хотя всякого обмана была масса! После смерти ничего нет, кроме распада человеческого тела на химические элементы. Вся метапсихология или парапсихология сводится к «передаче сообщений» от мозга к мозгу и к подобным явлениям, механизм которых будет намечен в ближайшее столетие…

Отбросив ложные представления людей, обратим внимание на их чистую символику. „Душа“, „потусторонний мир“, „вечное блаженство“, „вечная жизнь“ – это суть символы, туманные догадки многих миллионов мыслящих людей, которые свою глубокую интуицию передавали в материальных образах. Эта символика – смутная догадка о будущем человечества…

Эволюция космоса придает нашим воззрениям новое бытие, освобожденное от вымысла и от первичных, детски наивных представлений о душе или потустороннем мире. Материя через посредство человека не только восходит на высший уровень своего развития, но начинает мало-помалу познавать самое себя! Это уже огромнейшая победа материи, победа, стоившая ей так дорого. Но природа шла к этой победе неуклонно, сосредоточив все свои грандиозные возможности в молекулярно-пространственной структуре микроскопических зародышевых клеток… Только таким путем, через миллиарды лет, мог возникнуть мозг человека, состоящий из многих миллиардов клеток, со всеми его поразительными возможностями. И одна из самых поразительных возможностей – это вопрос: почему, зачем?.. Материя в образе человека дошла до постановки такого вопроса и властно требует ответа на него.

Эволюция есть движение вперед. Человечество, как единый объект эволюции, тоже изменяется. Заявляет о себе новая космическая эра, к которой мы подходим, медленно подходим, но верно. Ясно уже теперь, что вопрос: зачем и почему? – будет решен разумом, то есть самой материей… Будет смена великих космических эр и великий рост разума!

И так будет длиться до тех пор, пока этот разум не узнает всего… И вот, когда разум (или материя) узнает все, само существование отдельных индивидов и материального или корпускулярного мира он сочтет ненужным и перейдет в лучевое состояние высокого порядка, которое будет все знать и ничего не желать, то есть в то состояние, которое разум человека считает прерогативой богов. Космос превратится в великое совершенство.

Многие думают, что я хлопочу о ракете и беспокоюсь о ее судьбе из-за самой ракеты. Это было бы глубочайшей ошибкой. Ракеты для меня только способ, только метод проникновения в глубину космоса, но отнюдь не самоцель. Не доросшие до такого понимания вещей люди говорят о том, чего не существует, что делает меня каким-то однобоким техником, а не мыслителем…»

Возможно, некоторые читатели по первым строкам догадались, кто держал перед ними страстную речь; другие, наверное, поняли это, прочитав о грядущем «лучевом состоянии» человечества; и, думаю, уже многим все стало ясно, когда они прочли о ракетах. Да, конечно, это он, чудаковатый, седобородый и почти совершенно глухой учитель математики из захолустнейшей Калуги. Говорят, он бывал очень смешон, когда, размахивая палкой, в ярости гнался по пыльным калужским улочкам за воришкой, похитившим курицу у него со двора. Еще говорят, что он был не силен в высшей математике, по возможности ее избегал, и именно поэтому расчеты и формулы в его работах так понятны и убедительны.

А для тех, кто жалуется на эпоху, стоит уточнить: время, когда высказывал эти мысли Константин Эдуардович Циолковский, было для таких пророчеств совсем уж «мало оборудовано»: шел 1932 год, после сталинской коллективизации русские и украинские деревни вымирали от голода.

Мы цитировали его монолог по записи, сделанной его младшим другом, выдающимся ученым Александром Чижевским, и прервали там, где, как нам кажется, научные предвидения Пророка Космоса переходят в поэтические видения.

Не станем обсуждать детали этих видений, которые вызывают у нас сомнения («лучевое состояние», исчезновение желаний, сменяющие друг друга эры в десятки и сотни миллиардов лет каждая и т. д.). Не наше дело спорить с гением. Мы только позволим себе подтвердить его великим авторитетом то, что нам представляется несомненным, то, что независимо от Циолковского, хотя и не с такой страстью и образностью, высказывали многие мыслители: процесс познания обусловлен фундаментальными свойствами самой материи, которая стремится к зарождению жизни и через нее – к самопознанию.

Отсюда следует, что научно-технический прогресс направляется инстинктом развития, заложенным в генетический код организма-человечества. И конечной двуединой, а в сущности, единой Целью этого процесса является достижение человеком бессмертия и власти над создавшей его материей, то есть – космосом. Именно туда, в сторону бессмертия (назовем его технологическим бессмертием) и в сторону космоса направлен полет нашей гуманной пули.

(Кстати, Циолковский отлично видел опасные свойства этой пули. Вот что он говорил в том же 1932 году, когда еще и Резерфорд не верил в практическое применение атомной энергии: «Ну, представьте себе, что мы бы вдруг научились вещество полностью превращать в энергию, то есть воплотили бы преждевременно формулу Эйнштейна в действительность. Ну тогда – пиши пропало, не сносить людям головы. Земля превратилась бы в ад кромешный: уж люди показали бы свою голубиную умонастроенность. Человечество было бы уничтожено!.. А с другой стороны, если наложить запрет на эту область физики, то надо затормозить и ракету, ибо ей-то необходимо атомное горючее. А затормозить ракету – это значит прекратить изучение космоса… Одно цепляется за другое. По-видимому, прогресс невозможен без риска! Но тут человечество воистину рискует всем».)

Не будем сейчас задаваться вопросом: а достижима ли Цель? Не станем пока обсуждать и то, чем обернется хотя бы начальное приближение к Цели, не явится ли вместо источника «блаженства» причиной новых и невиданных потрясений. Главное – понять, что, независимо от нашего согласия или несогласия, наших разнонаправленных стремлений, желаний, убеждений, траектория гуманной пули такова, какова она есть, и никакой иной быть не может.

Любые вихри и взрывы, – порожденные ею самой, – способны лишь немного замедлить полет гуманной пули, но не отклонить ее в сторону. Пока эти взрывы не достигли степени всеобщего уничтожения, острие летящей пули неизменно будет направлено к бессмертию человека, к превращению человеческого разума в космическую силу, к слиянию Человека и Вселенной.

В свете этой устремленности можно по-иному взглянуть на прошлое цивилизации, на подвижников и мучеников науки. В наши дни, когда утробное начало торжествует, большинство людей, даже отвергая марксизм, полностью согласно с его формулами: «бытие определяет сознание» и «движущей силой научно-технического прогресса является общественная потребность». Но, например, астрономическая система Птолемея, созданная в начале нашей эры, – неподвижная Земля в центре Вселенной, Солнце, кружащееся вокруг нее, эпициклы планет, – давала такую точность в определении положения светил на небосклоне, что по Птолемею исчисляли навигационные таблицы до самого конца XIX века. Его система полностью удовлетворяла «общественные», то бишь экономические потребности. Тогда ради чего трудились и мучились Коперник, Кеплер, Бруно, Галилей? Для экономики и бытия Коперник должен был бы явиться только в начале XX столетия. Тогда, когда явился уже Эйнштейн.

Так почему же сознание гениев не только не определяется бытием, но – напротив – нематериальная истина для них оказывается дороже ценностей реальной жизни? «Что есть истина?» (Еще один вечный вопрос. Как гласит евангельская легенда, задав его Иисусу, Пилат не стал и дожидаться ответа, сразу вышел.)

Приближение к ответу заключается в словах, часто повторяемых, но обычно понимаемых поверхностно: «Таланты попадают в цели, в которые никто не может попасть, а гении – в цели, которых никто еще не видит». И мы имеем полное право предположить, что в гениях и мучениках науки, в их сознании, характерах, в их устремленности к научной истине, с наибольшей силой проявился инстинкт живой материи, устремленной к бессмертию и распространению в космосе.

То же относится и к подвигам нравственности. Человеколюбие, доброта, бескорыстное подвижничество вызывают насмешки потому, что в современном мире они выглядят такими же преждевременными, как в конце XVI века учение Бруно о том, что звезды – далекие солнца и обитаемых миров множество. Но и в том, и в другом случае преждевременность – кажущаяся. Великих гуманистов – Федора Гааза, Альберта Швейцера, других знаменитых и безвестных праведников, в конечном счете, вел тот же великий инстинкт. С моралью эгоизма и личной выгоды человечество не только не выживет в условиях бессмертия людей, но неминуемо погибнет на критическом переходе к бессмертному состоянию. Впрочем, это самая трудная тема нашей книги, и о ней мы попытаемся поразмыслить в заключительной главе.

Наука и фашизм

Научно-технический прогресс, разумеется, не признает ни государственных границ, ни национальных и религиозных различий. Однако уже к началу XX века наука оказалась в теснейшей связи с конкретным социально-экономическим и политическим устройством общества. С одной стороны, необычайно возросло влияние науки на экономику и военную мощь. С другой – неимоверно увеличились масштабы и стоимость разработок. Все это потребовало финансовых затрат и организационных усилий уже не только со стороны заинтересованных предпринимателей, но и напрямую от государства. Огромное влияние на процесс научно-технического творчества начали оказывать моральный климат, государственная идеология, политические цели правящих кругов. Зачастую это влияние становится решающим.

Рассмотрим, какие возможности и перспективы создают для науки различные формы общественного строя. Начнем с самой неблагоприятной (но, увы, актуальной) – с фашизма.

В конце 80-х – начале 90-х годов, когда открытая фашистская пропаганда у нас еще казалась в диковинку, любопытно было почитывать «коричневые» журнальчики. Противно, но любопытно: а что еще они могут придумать, как попытаются переврать очевидное? Отвадила от такого чтения даже не брезгливость, а скука: всё одно и то же, бесконечное перемалывание нескольких безумных и провокационных идей. (Провокация и безумие, особенно у нас в России, смешиваются в любых пропорциях и неразделимо, как вода со спиртом.)

Полемизировать с фашистскими идеологами, вне зависимости от того, искренние ли они сумасшедшие и платные провокаторы, либо, напротив, платные сумасшедшие и искренние провокаторы, – занятие бессмысленное. Упоминание о них в книге, посвященной судьбам науки, было бы и вовсе неуместным. Если бы не ряд обстоятельств.

Начнем с того, что даже при минимальном знакомстве с нынешней фашистской публицистикой, – только по тем фрагментам, которые цитируют в демократических изданиях, – нельзя не обратить внимания на занятный факт: фашисты пытаются выступать в роли защитников и радетелей научно-технического прогресса. Стеная по поводу нынешнего развала («Загубили русскую военную промышленность, русскую науку, русский космос!»), они утверждают, что только их победа обеспечит возрождение научно-технической мощи страны.

Находятся в нашем научном мире личности (откуда они взялись – вопрос отдельный), увенчанные степенями и званиями, которые поддерживают эти крики со страниц коричневых газет. Приводят в подтверждение исторические примеры. То есть пример у них всего один, зато, на первый взгляд, внушительный: нацистская Германия.

Дело в том, что, начиная с 60-х годов и до наших дней, стараниями некоторых авторов научно-популярных книг, а пуще того – остросюжетных романов и кинофильмов, был создан настоящий миф о якобы грандиозных достижениях ученых Третьего рейха, пусть только в сфере военной техники.

Вот основные составляющие этого мифа:

– Немцы имели лучшую в мире авиацию. Они первыми создали и применили в боях реактивные самолеты.

– Немцы создали ракеты «Фау», ставшие прототипом всех последующих баллистических и космических ракет. Без «Фау» и без плененных немецких специалистов не состоялась бы ни советская, ни американская космонавтика.

– Немцы вели исследования по атомной проблеме и были близки к созданию бомбы. Правда, работы продвигались медленнее, чем в США, поскольку Германия в условиях войны не могла сосредоточить на этом направлении таких сил и средств, как Америка. К тому же, сами немецкие физики, настроенные оппозиционно, не горели желанием вручить своему правительству атомное сверхоружие.

Миф о научных победах Третьего рейха прочно засел даже в сознании людей старшего поколения. Что касается полуграмотной молодежи конца 90-х, то она, пожалуй, способна поверить любым сенсациям нынешней бульварной прессы, вроде сообщения о космонавтах, якобы посланных Гитлером на Марс и только недавно возвратившихся на Землю.

«Научно-фашистский» миф совсем не безобиден. Вместе с другими мифами, способствующими романтизации и героизации облика нацизма, он подпитывает идеологию наших доморощенных «наци».

Реальная история существенно отличается от мифа. Третий рейх изначально, с момента возникновения, был обречен на проигрыш в научно-техническом состязании со своими противниками. Общество, основанное на ложных идеях и неадекватном восприятии действительности, не может быть эффективным ни в одной сфере деятельности, как не может работать машина, построенная вопреки законам природы, например вечный двигатель. Такой монстр способен сделать лишь несколько оборотов, после чего его либо заклинит, либо он развалится на куски. (Другое дело, что за эти несколько оборотов будут искалечены миллионы человеческих жизней.)

Мы не случайно избрали сравнение именно с механическим устройством. Фашизм – при всем своем иррациональном, мистическом мировосприятии – сугубо механистичен, ведь не в последнюю очередь он порождается отчаянным протестом примитивного сознания против непосильной для него сложности жизни. Крик души одного из современных русских нацистов, тоскующего по временам Средневековья, «когда земля была плоской», говорит о многом. Безумная жажда упрощения доходит до логического предела – стремления к физическому уничтожению всего, что не укладывается в схему «плоской земли». Смерть – предел упрощения, торжество энтропии в борьбе с вырывающейся из-под ее власти жизнью.

Отсюда и свойственная для любой формы фашизма мертвящая, мелочная регламентация всякой деятельности. В научно-технической сфере во времена Третьего рейха это привело к любопытным результатам. Нацистские ученые и конструкторы оказались способны доводить до высокой степени совершенства уже известные, условно говоря – «механические» системы: подводные лодки, танки, самолеты, даже ракеты. (В какой-то мере это были, конечно, «проценты на капитал»: в 1933 году Гитлеру и его команде досталась страна с высокоразвитым машиностроением.) Но нацизм оказался неспособен к глубоким прорывам в области принципиально новых, «немеханических» систем и технологий – электроники, атомного ядра.

Английский историк Лен Дейтон отмечает, что в годы Второй мировой войны немецкая наука в борьбе с английской потерпела полное поражение, и прямо указывает, что главной причиной была «странная политическая система нацистской Германии». Главенство идеологии, чудовищная заорганизованность и секретность в сочетании с неизбежной конкурентной борьбой ведомств, интригами, доносами приводили к распылению сил и катастрофическим просчетам.

«Немецкие ученые имели более высокий статус, чем их английские коллеги, – пишет Дейтон, – однако они не имели доступа во все военные учреждения – от сержантской столовой до кабинета министров, каким пользовались английские ученые. Трудно представить себе гражданских штафирок, указывающих лощеным нацистским штабным офицерам, что последние допустили те или иные ошибки или просчеты. А английские ученые сплошь и рядом делали это и поэтому имели возможность с поразительной быстротой доводить до боевых частей все сделанное ими в лабораториях. Это было следствием доверия, которое английские военные, бизнесмены и политики испытывали к ученым. Одним из результатов этого доверия была большая роль, которую сыграла радиолокация в битве за Англию».

Первый радиолокатор был создан в радиоотделе Британской физической лаборатории в 1935 году, и немедленно, в декабре того же года, последовало официальное задание министерства авиации – построить цепь радиолокационных станций на восточном побережье Англии.

Уже в 1938 году цепь РЛС опоясывала Британские острова. Немцы же и летом 1940 года в ходе воздушной «Битвы за Англию» не сразу поняли назначение странных мачт на английском берегу и поначалу считали, что они служат для радиосвязи. (В самой Германии было тогда всего несколько примитивных опытных РЛС, которым немецкие военные не слишком доверяли.)

Когда немцы разобрались с назначением радиолокационных станций и принялись их бомбить, судьба Англии на какой-то момент повисла на волоске. К счастью, уже через несколько дней немецкие бомбардировщики перенесли свои удары на цели более важные, с точки зрения командования люфтваффе. Немцы тогда просто не смогли до конца осознать решающую роль радиолокации в противовоздушной обороне, и «это, – пишет Дейтон, – было одной из величайших ошибок, допущенных ими в войне».

Конечно, позднее немцы спохватились и отчаянно пытались преодолеть свое отставание в области радиолокационной техники. Но – безуспешно. Электроника союзников развивалась быстрее, они сохраняли превосходство в ней до конца войны. Английский военный историк Дональд Маклахлан отмечает: «Эффективность нашей радиолокационной аппаратуры была мечтой для немецких штабов ВМС и ВВС».

Сам Геринг не скрывал своего восхищения английской электроникой и сетовал: «В области радиолокации у них работают величайшие гении. У них гении, а у нас недоумки!» (Д. Ирвинг «Взлет и падение люфтваффе»). Мысль о том, что дело не в гениях и недоумках, а в нормальной английской и противоестественной нацистской системах, в увенчанную золоченой фуражкой голову рейхсмаршала, конечно, проникнуть не могла.

Осенью 1940 года бомбардировочный натиск немцев стал ослабевать, в Англии почувствовали, что у противника не хватает сил. Это казалось удивительным: обе стороны несли в воздушных боях примерно одинаковые потери, а выпуск самолетов в Германии, по мнению англичан, должен был быть намного выше. Только потом выяснилось, что англичане, осажденные на своем острове, зависевшие от морских поставок сырья и материалов, под непрерывными бомбежками, уже в 1940 году выпускали самолетов почти вдвое больше, чем немцы, владевшие заводами и ресурсами всей Европы. Демократическая Англия не только смогла мобилизовать свою промышленность намного быстрее и эффективнее, чем тоталитарная Германия, превосходство духа свободы над духом фашизма сказалось и в превосходстве технологий.

При этом истребитель «Спитфайр» был лучше «Мессершмитта» Bf109, тяжелый английский бомбардировщик «Ланкастер» – гораздо лучше немецкого «Кондора», а самолета, подобного сверхскоростному, высотному бомбардировщику «Москито», немцы вообще не смогли создать. «Москиты» средь бела дня свободно летали над Германией на десятикилометровой высоте, недосягаемые ни для немецких зениток, ни для истребителей.

Итог соревнования с союзниками в области обычной авиации подвели в августе 1944 года специалисты испытательного центра люфтваффе в Рехлине. После изучения американского истребителя P-51 «Мустанг», оснащенного английским двигателем «Мерлин» (тем же, что устанавливался на «Спитфайрах»), они констатировали: «Лучшим решением было бы приостановить развитие наших истребителей с поршневыми двигателями и начать строить „Мустанг“» («Авиация люфтваффе», Минск: Харвест).

Первые реактивные истребители – английский «Метеор» и немецкий «Мессершмитт-262» – были запущены в производство одновременно, в 1944 году, и даже внешне походили друг на друга. Но «Метеор» превосходил своего соперника в маневренности и управляемости, а турбореактивные двигатели англичан были гораздо надежнее немецких и развивали почти вдвое большую тягу. (Кстати, наши самые массовые реактивные самолеты конца 40-х – начала 50-х годов – «МиГ-15», «МиГ-17», «Ил-28» – летали именно на английских двигателях. Лицензию на их производство СССР купил сразу после войны, когда еще не до конца остыло тепло союзнических отношений.)

Что касается пресловутых «Фау», то крылатую ракету «Фау-1» лучше всего характеризует выражение самих немцев «оружие бедняков»: примитивный беспилотный самолет, неуправляемый (только рассчитанный на определенную дальность от взлета до падения), оснащенный простейшим пульсирующим воздушно-реактивным двигателем. Из-за малой скорости и высоты полета «Фау-1» их достаточно легко сбивали английские истребители и зенитки.

Вот баллистическая ракета «Фау-2», действительно, была серьезным достижением. Можно было бы сказать, что здесь немцы опередили своих соперников, если бы было кого опережать: созданием таких крупных ракет на жидком топливе в годы Второй мировой войны никто, кроме немецких специалистов, и не занимался.

Еще в 30-е годы разработка жидкостных ракет шла параллельно в США, Германии и Советском Союзе. Первый запуск ракеты на жидком водороде и кислороде осуществил американец Р. Годдард в 1929 году (через 40 лет американцы полетят на Луну на этом же топливе). Первые запуски ракет на спирте и жидком кислороде – С. П. Королева в СССР и Вернера фон Брауна в Германии – состоялись одновременно, в 1933 году (именно с этим горючим и окислителем будут потом летать «Фау-2»).

Однако к концу 30-х у немецких ракетчиков не стало конкурентов. В СССР в 1937–38 годах был разгромлен Реактивный НИИ, ведущие специалисты расстреляны или отправлены в лагеря. (С. П. Королев спасся чудом, его сумели вытащить из колымского лагеря в «шарашку».) А в Америке после начала войны работы по жидкостным ракетам, хотя и продолжались, но вялыми темпами. Практичные американцы предпочитали вкладывать средства не в ракеты, а в создание громадного флота тяжелых бомбардировщиков, «летающих крепостей» и «сверхкрепостей», оружия в то время, при отсутствии ядерных боеголовок, намного более эффективного.

В Германии же в силу ряда причин (среди них не последнее место занимал тот восторг, который вызывали у высших бонз Третьего рейха и лично у Гитлера эффектные испытательные пуски «Фау-2») ракетной программе был придан статус «высшего приоритета». Достаточно сказать, что в 1942 году на эту программу было затрачено всего вдвое меньше средств, чем на производство танков.

Говоря о «Фау-2», следует помнить: немцы отнюдь не совершили технической революции. Принципиальная схема ракеты на жидком топливе была разработана еще в трудах основоположников (Циолковского, Годдарда и др.), а опыт постройки малых ракет в 30-е годы выявил главные проблемы. Успех немецких ракетчиков во главе с Вернером фон Брауном состоит в том, что они путем длительной отработки нашли технические решения для конкретных систем и агрегатов (камера сгорания, турбонасосная подача топлива и др.) весьма крупной по тем временам ракеты, способной забросить заряд в тонну взрывчатки на расстояние до 300 км.