Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

Конечно, после войны, когда актуальность баллистических ракет стала очевидной, и в США, и в СССР начали с использования готовой конструкции «Фау-2». (В Америке использовали еще и самого Вернера фон Брауна.) А если бы «Фау-2» не существовало, можно не сомневаться, обошлись бы и без нее, затратив 2–3 лишних года и еще несколько сот миллионов рублей или долларов. Обошелся же без Вернера фон Брауна Советский Союз, которому достались в 1945 году только второстепенные немецкие ракетчики. И неплохо обошелся.

«Механическая» ограниченность науки и техники Третьего рейха в борьбе против науки и техники западных союзников наглядно проявилась и в ходе так называемой «Битвы за Атлантику». Немецкие подводные лодки топили в океане военные транспорты, шедшие из Америки в Европу, а конвойные корабли союзников, их авианосная и береговая авиация охотились за подводными лодками. Днем лодки двигались под водой, ночью – всплывали и, скрытые темнотой, шли под дизелями, чтобы зарядить аккумуляторы. Фашистским подводникам долго сопутствовал успех.

Перелом в битве наступил весной 1943 года, когда авиация союзников получила компактный радиолокатор, действующий на сантиметровых волнах. Установленный на самолете, он мог выделить низкий силуэт подводной лодки на фоне океанской поверхности. Началось избиение. Посреди океана, ночью, на лодку, шедшую в надводном положении, внезапно пикировал самолет и с необъяснимой точностью сбрасывал бомбы. Только за один май 1943 года нацисты потеряли 40 подводных лодок, а всего за 1943 год было уничтожено 237 лодок – весомый вклад союзников в общий военный перелом.

Наука и техника нацистской Германии не смогли противопоставить губительным воздушным радарам ничего, кроме пассивных приемников: при радиолокационном облучении эти устройства должны были подавать сигнал тревоги для срочного погружения. Англичане немедленно ответили внедрением радиолокатора на еще более коротких волнах, которые немецкими приемниками не фиксировались.

Фашистам осталось одно: пытаться парировать превосходство союзников в электронике с помощью посильных механических усовершенствований. И с весны 1944 года они стали применять на своих подводных лодках «шнорхель» – трубу наподобие перископа для подвода воздуха к дизелям и отведения от них выхлопных газов. Теперь лодка могла идти с работающими дизелями под водой, на поверхности оставалась только головка «шнорхеля», которую не мог различить с самолета радиолокатор.

Изобретение – не бог весть какое. Когда головку «шнорхеля» накрывает волна, дизеля высасывают воздух из отсеков, так что экипаж задыхается. А главное, когда лодка ночью плывет под «шнорхелем», она становится слепой и глухой: в перископ в темноте много не высмотришь, а акустики ничего не слышат из-за шума собственных дизелей. Создать же радиолокатор, смонтированный на перископе, подобный американскому SТ, немцы не сумели. С введением «шнорхеля» потери немецких подводных лодок несколько уменьшились, но сильно понизилась их боевая эффективность.

А союзники ответили на появление «шнорхеля» усовершенствованием акустических приборов и гидролокаторов на своих кораблях, повысили дальность и точность обнаружения подводных целей. Это была война, обе стороны несли потери, но, когда сравниваешь действия противников, кажется, что один из них скован в плоскости двухмерного пространства, а другой – свободно перемещается в трехмерном и оттуда может наносить удары, которые враг не в состоянии парировать. Не кто иной как сам гросс-адмирал Дениц так объяснял поражение немецких подводников: «Успех союзники завоевали не превосходящей стратегией или тактикой, а превосходящей техникой».

Последним фехтовальным выпадом немцев стало создание лодок так называемой XXI серии. Это был уже предел «механических» усовершенствований. Скорости подводного хода возросли вдвое: максимальная (развиваемая на час-полтора) – с 8–9 узлов до 17, экономическая (длительная) – с 3 узлов до 6. Увеличились и глубина погружения, и время пребывания под водой. Пожалуй, именно лодки XXI серии, а не «Фау-2» и не реактивные самолеты явились наивысшим достижением нацистской науки и техники. После войны победители, хоть и изучали реактивные «мессершмитты», но копировать их не стали. Без «Фау-2» тоже обошлись бы. А вот захваченные «двадцать первые» лодки на много лет стали образцом для проектирования дизель-электрических субмарин во всех странах-победительницах.

В своих мемуарах немецкие подводники горько сетовали на то, что серийное строительство «двадцать первых» началось слишком поздно (они стали вступать в строй только в 1945 году), и уверяли, что, появись эти лодки раньше, они обеспечили бы перелом в «Битве за Атлантику» и даже в ходе всей войны. Поверить этому невозможно. Конечно, повышенная скорость и большая глубина погружения расширяли возможности, но успех мог быть только ограниченным и кратковременным. Развитие электроники союзников быстро свело бы на нет германский выигрыш в несколько узлов хода и в несколько десятков метров глубины.

Особенно показателен провал нацистского атомного проекта. Первые результаты исследований деления урана, показавшие возможность цепной реакции и создания атомной бомбы, в Германии и в США были получены почти одновременно – в начале 1939 года. В 1940 году Германия захватила в Бельгии половину наличных мировых запасов урановой руды. Другая половина находилась в бельгийской провинции Катанге и оттуда была переправлена в США. До весны 1942 года атомные исследования в Третьем рейхе и в США продвигались параллельно. Однако затем в Америке произошел резкий рывок вперед, а немецкий атомный проект забуксовал на месте.

Причин – несколько. Западные исследователи (тот же Лен Дейтон) часто придают наибольшее значение известному обстоятельству: до войны из Германии и стран, попавших под ее влияние, бежали в США и в Англию многие талантливые физики, одни из-за своего еврейского происхождения, другие – просто потому, что не могли принять нацистский режим. Только с 1933 по 1937 год из германских университетов было изгнано 40 % профессоров. Многие физики-эмигранты оказались участниками как американского атомного «Проекта Манхэттен», так и английских исследований. Конечно, все это резко снизило научный потенциал Третьего рейха и усилило мощь Америки и Англии.

Однако в Германии осталось достаточно крупных ученых-атомщиков «арийского» происхождения, более или менее лояльных по отношению к режиму, во всяком случае смирившихся с ним. Серьезная научная сила, тем более в сочетании с могуществом немецкой промышленности.

Сами физики-эмигранты, работавшие на союзников, хорошо знали своих коллег, оставшихся в Германии, и никогда не ставили под сомнение ни их способность создать атомную бомбу, ни достаточные производственные возможности рейха. Страшная мысль о том, что нацисты сделают свою бомбу раньше американцев, преследовала руководителей «Проекта Манхэттен» даже в 1943–1944 годах, когда в США на атомные цели расходовались миллиарды долларов, в дело были вовлечены сотни тысяч людей и строились громадные заводы. В действительности, бюджет немецкого атомного проекта на 1943–1944 годы составлял всего два миллиона марок. Исследования оставались, по сути, на лабораторной стадии. Почему?

Не выдерживает критики версия о якобы сознательном саботаже со стороны немецких физиков. Она была пущена в ход ими самими. Уже в плену, после Хиросимы, Вейцзеккер говорил: «Если бы мы все желали победы Германии, мы наверняка добились бы успеха». Макс фон Лауэ многозначительно намекал: «Если кто не желает сделать открытие, он его не сделает». Но это – не более, чем попытка выдать нужду за добродетель.

Значительно более серьезно звучат доводы о том, что, при всех производственных возможностях Третьего рейха, для него – в условиях войны, тяжелых потерь, особенно на восточном фронте, необходимости производить огромное количество обычных вооружений – была просто непосильной задача создать атомную промышленность.

Но некоторые историки не могут согласиться и с этой версией. Англичанин Д. Ирвинг, автор книги «Вирусный флигель» о нацистских ядерных исследованиях, пишет:

«Неудачу Германии в деле создания атомной бомбы часто объясняют слабостью ее промышленности в сравнении с американской. Но дело заключалось не в слабости немецкой промышленности. Она-то обеспечила физиков необходимым количеством металлического урана. Дело в том, что немецкие ученые не сумели правильно использовать его».

Можно сколько угодно спорить о том, хватило бы или не хватило у Третьего рейха производственных возможностей для изготовления бомбы, потому что в реальности в Германии не было предпринято даже попытки придать атомным работам сколько-нибудь значительный размах, сравнимый хотя бы с программой «Фау»!

Гейзенберг впоследствии говорил: «Весной 1942 года у нас не было морального права рекомендовать правительству отрядить на атомные работы 120 тысяч человек». Опять все сводится к моральным принципам немецких физиков (только вывернутым наизнанку: слова Гейзенберга прямо противоречат утверждениям его коллег о сознательном саботаже).

Дело станет намного яснее, если сравнить условия, в которых протекали атомные исследования в Германии и в Америке. В США все работы были сосредоточены в руках одной мощной организации – «Проекта Манхэттен». Занятые в нем ученые, при всех неизбежных сложностях человеческих отношений, соперничества и т. д., составляли единый творческий коллектив. Многие из них впоследствии сожалели о том, что сотворили, но не подлежит сомнению: вплоть до разгрома Германии они считали целью своей работы противодействие фашистской ядерной угрозе, и это их воодушевляло.

Главный администратор «Проекта Манхэттен» генерал Гровс, сам представитель военно-бюрократической машины, понимал, как тяжело согласуются действия этой машины с научным творчеством, и наставлял своих подчиненных: «Мы здесь собрали самую большую в мире коллекцию битых горшков (т. е. – чокнутых, так генерал аттестовал ученых), постарайтесь относиться к ним с пониманием!»

И при всем сознании своей ответственности, при всех неизбежных ограничениях секретности, занятые в «Проекте» физики не переставали чувствовать себя прежде всего свободными людьми. Известна история о том, как дурачился молодой Фейнман, разгадывая код цифровых замков на сейфах, запертых службой безопасности, и подкладывая туда записочки вроде «Угадай, кто здесь был». Пример, может быть, не самый значительный, но говорящий о многом.

Совершенно иное впечатление производит атомный проект нацистской Германии. Единой организации не было. Существовали, по меньшей мере, две основные группы физиков, которые не просто конкурировали, но прямо враждовали между собой, ведя ожесточенную борьбу за необходимые для создания атомного реактора материалы. А постоянные реорганизации – любимое занятие бюрократических режимов – только усиливали хаос. (Генерал Гровс в своих мемуарах иронически замечает: «Казалось, вопросам организации немцы уделяли намного больше внимания, чем решению самой проблемы».)

Немецкие ученые жили в атмосфере страха и взаимного недоверия. Главным стремлением было уберечь себя от возможных провокаций, так как в каждом институте среди сотрудников находились тайные агенты и осведомители.

Даже в условиях военного времени, когда невероятно дорог каждый час, немецкие физики собирались на конференции и совещания специально для того, чтобы найти хоть какую-то возможность пользоваться новейшими фундаментальными теориями, в создании которых видная роль принадлежала физикам-евреям. То есть сделать так, чтобы с одной стороны, конечно, пользоваться, а с другой – как бы отвергать, поскольку теории эти были официально объявлены «враждебными духу арийской науки» и еще, почему-то, «упадническими». Более бредовое занятие трудно себе вообразить.

Неудивительно, что в таких условиях немецкие ученые просто боялись требовать бо́льших средств, не желая брать на себя ответственность. Доходило до того, что даже профессор Эзау, назначенный Герингом на пост главы всего атомного проекта с заданием хоть как-то скоординировать разрозненные работы, осторожно отговаривал тех физиков, которые хотели привлечь к атомной бомбе внимание высших нацистских властей. И Эзау, и некоторые другие руководители научных коллективов больше всего страшились именно перспективы получить конкретный приказ об изготовлении бомбы в конкретные сроки. Ни о каком саботаже при этом у них, естественно, и мысли не было. Просто они очень хорошо знали, что их ожидает в случае неудачи.

Совершенно прав советский ученый В. С. Емельянов, когда говорит о провале немецкого атомного проекта: «Сама государственная система, созданная Гитлером, была помехой в решении таких задач, где требуется мобилизация всех сил страны – и материальных, и духовных».

И, объективности ради, говоря о немецкой науке в эпоху нацизма, следует упомянуть самое крупное, пожалуй, ее «достижение» в области, так сказать, немеханической: накануне войны в Германии впервые в мире были синтезированы отравляющие вещества нервно-паралитического действия на основе фосфороорганических соединений.

Ничего удивительного. Мощная химическая промышленность тоже досталась нацистам от прежней Германии. Талантливых химиков, готовых служить режиму, оказалось еще больше, чем физиков. Вот они, со своими талантами, что могли в условиях рейха, то и сотворили. Благо, задача была куда проще атомной проблемы.

То есть, по справедливости, надо уточнить: первооткрыватель боевой фосфороорганики Шрадер трудился в концерне «И. Г. Фарбениндустри» над получением инсектицидов – средств для уничтожения насекомых-вредителей. Но как только в 1937 году он обнаружил, что одно из полученных им соединений обладает невероятной токсичностью для теплокровных и человека, об этом немедленно было доложено военному руководству. Первое нервно-паралитическое ОВ получило условное название «табун». Впоследствии в Германии был создан еще более эффективный (ныне весьма популярный) зарин.

В одном из публичных выступлений Гитлер похвалился, что имеет «газ, одного килограмма которого достаточно, чтобы отравить все население Москвы». Подразумевалось, что это страшное оружие не применяется только по причине свойственной фюреру гуманности.

Правда, табун, – а Гитлер имел в виду именно его, – при обычных условиях не газ, а жидкость (как и зарин). И хотя при прямом введении в организм смертельная доза этого яда составляет несколько миллиграммов, то есть теоретически одного килограмма достаточно, чтобы убить 200–250 тысяч человек, для создания смертоносной концентрации на площади только центральной части Москвы понадобились бы десятки тонн табуна.

Но в общем, это был тот редкий (если не единственный) случай, когда бахвальство Гитлера имело основания. В его распоряжении действительно находилось отравляющее вещество невиданной силы. В реальных условиях, при воздействии через органы дыхания, смертельная доза паров табуна примерно в 4 раза меньше, чем у иприта, и в 8 раз меньше, чем у фосгена, – сильнейших ОВ Первой мировой войны. А зарин эффективнее еще в 4–5 раз.

Особое коварство новых ядов заключается в том, что они не имеют ни цвета, ни запаха, их поражающее действие является внезапным. Оказавшийся в отравленной зоне человек незаметно для себя за несколько минут, а то и за несколько вдохов, может получить смертельную дозу.

И за количеством дело бы не стало: до конца войны один только секретный завод в Дихерифурте изготовил около 12 тысяч тонн табуна. Им были наполнены сотни тысяч снарядов и авиабомб, которые хранились на складах. Осваивалось и производство зарина. Американский генерал химической службы Дж. Ротшильд пишет, что массовое применение немцами табуна, например при высадке союзников в Нормандии в 1944 г., несомненно, отбросило бы союзные войска обратно за Ла-Манш.

И если этого не случилось, то отнюдь не вследствие нацистской гуманности. Гитлеровцев удержало то единственное, что только и может удержать убийц: страх перед возмездием. Неотвратимым, немедленным и жестоким.

Уничтожая миллионы людей в концлагерях и на оккупированных землях, фашисты предпочитали не задумываться о возможной расплате. Но с химическим оружием размышлений было не миновать. Союзники – СССР, США, Великобритания – не раз предупреждали, что на первое же применение Германией отравляющих веществ ответят массированными химическими ударами по ее собственной территории.

Так, президент Рузвельт в специальном выступлении по радио 5 июня 1942 года заявил: применение Германией или Японией ОВ против любой из стран-союзниц будет рассматриваться, как начало химической войны против Соединенных Штатов. В условиях, когда уже методически, из ночи в ночь, армады английских и американских тяжелых бомбардировщиков разрушали немецкие города, а химическая промышленность США по своим мощностям (не говоря об источниках сырья) намного превосходила германскую, такие предупреждения звучали отрезвляюще даже для нацистской клики. Во всяком случае, на понятном для нее языке.

Союзники, располагая большими запасами «классических» отравляющих веществ – иприта, фосгена, люизита, не имели сверхэффективных нервно-паралитических ОВ и ничего не знали об их наличии у немцев. Но германское командование не было в этом уверено. Его разведка, изучив вместе со специалистами-химиками всю доступную научную литературу на английском языке и не отыскав никаких упоминаний о токсичных фосфороорганических соединениях, склонялась к выводу, что союзники разработали такие вещества, и публикации о них пресекаются военной цензурой.

Впрочем, у нацистского руководства хватило здравомыслия, чтобы сообразить: если союзники и не имеют нервно-паралитических ОВ, то Германии тем более нельзя использовать их первой, это грозит обернуться самоубийством. Применить – означало раскрыть тайну, собственными руками вручить противнику новое сверхоружие и еще выдать карт-бланш на его применение против себя.

Химические формулы боевой фосфороорганики достаточно просты. По собранным в очаге поражения пробам английские, американские или советские химики в считанные дни разобрались бы с составом нового ОВ. Производство табуна не представляет никаких трудностей (синтез зарина несколько сложнее), на разработку и освоение промышленной технологии ушли бы, самое большее, несколько месяцев.

А после этого, – в условиях господства союзников в воздухе и при снятии последних моральных ограничений (мы ведь предупреждали!), – население Германии, скученное в своих городах, было бы обречено. Немецкий народ и без того страшной ценой расплачивался за безумие той банды, которой отдал власть над собой. Под фугасными и зажигательными бомбами «ланкастеров», «фортрессов», «либерейторов» погибали сотни тысяч. Применение с воздуха нервно-паралитических отравляющих веществ означало бы уже тотальное уничтожение.

В общем-то, высшим нацистским бонзам и на немецкий народ, в конечном счете, было наплевать. Собственные семьи они, наверняка, укрыли бы в комфортабельных газоубежищах или спрятали где-нибудь в горах. Но массовая гибель населения Германии привела бы к быстрому проигрышу всей войны и к капитуляции. За таким исходом вставал призрак расплаты и для самих главарей рейха.

А на финише войны, когда дело катилось к разгрому, применить табун было еще страшней: спасти не спасет, а ярость победителей распалит, и на суде, уже неизбежном, не просто добавит еще одно тяжелейшее обвинение, но лишит последнего оправдания, что «мы хоть воевали по международным правилам, только разрешенными средствами».

И германский фашизм, в отличие от своей предшественницы, кайзеровской военщины, так и не осмелился первым применить химическое оружие. Не использовал нервно-паралитические вещества, свой единственный выигрыш в научном состязании с Западом и Советским Союзом. И это было единственное разумное решение, принятое за все время существования безумного режима. Другие примеры нам, во всяком случае, не известны.

Что же касается фундаментальной науки, не связанной впрямую с созданием вооружений, то ее судьба при фашизме была совсем печальной. До Первой мировой войны немецкая фундаментальная наука на большинстве направлений была самой передовой. Даже в 20-е годы, в побежденной и обнищавшей Германии, она быстро восстанавливала свое мировое лидерство. Двенадцать лет нацистского господства ее просто разрушили.

Как ни старался фашистский режим создавать видимость передового государства со всеми его атрибутами, включая процветающую науку, результат не мог быть иным. Фундаментальные исследования в сильнейшей степени ускоряют полет гуманной пули. А вся смертоносная сущность фашизма состоит как раз в отчаянном сопротивлении ее движению к Цели. Не случайно даже совершенно аполитичное, популяризаторское, безобидное Германское общество космических путешествий, основанное в 1927 году, распалось сразу после прихода Гитлера к власти. Космические проблемы по самой сути своей всечеловечны и потому несовместимы с любым национализмом, а с нацизмом – подавно.

После такой катастрофы возрождение было очень долгим. И в 50-е, и в 60-е годы научная «продукция» университетов ФРГ большей частью была второразрядной по сравнению с результатами американских, английских, французских исследований. Только в 70–80-е немецкая наука начала постепенно возвращать былой авторитет. Но даже в конце 90-х, более чем полвека спустя после окончания Второй мировой войны, Германия, как пишет Николай Шмелев, так и не смогла полностью восстановить ущерб в фундаментальных науках, нанесенный эмиграцией лучших интеллектуальных сил и разгулом фашистского мракобесия.

Агрессивность фашизма (если говорить о тех его формах, в которых он проявил себя в Европе) не обязательно ищет выхода в завоеваниях. В меньших странах она может обернуться стремлением к изоляционизму. Примеры известны – Португалия, Испания. В 1946 году Франко, уязвленный волной возмущения, поднявшейся в мире после очередных расстрелов испанских борцов-антифашистов, заявил: «Если мы не можем жить, глядя во внешний мир, мы будем жить, глядя вовнутрь!»

Застойный фашизм франкистского типа, конечно, способен просуществовать дольше, чем буйный гитлеровский. Он разлагается постепенно и спокойнее сходит со сцены, умирая вместе со своим лидером. Но в интересующей нас научной области он оставляет после себя такую же пустыню. Публикации самого последнего времени свидетельствуют: даже в конце 90-х, через двадцать с лишним лет после смерти Франко и начала демократических преобразований, испанская наука пребывает в плачевном состоянии. Талантливые ученые уезжают из страны в США, Англию, Францию и Германию, поскольку дома лишены возможности проводить серьезные исследования.

И дело не только в сравнительной бедности испанских университетов. По-видимому, становление самой атмосферы научного поиска и творчества происходит гораздо труднее, чем становление политических и экономических свобод.

В высказывании академика Емельянова, приведенном выше, мы не случайно выделили упоминание именно о духовной импотенции фашизма. Ах, как возлюбили это слово – духовность – фашисты, уже не германские, не испанские, а наши собственные, нынешние! Кажется, ни о чем другом не кричат они так часто и так яростно, как о своей духовности. Агрессивность распаляется именно подсознательным чувством духовного бесплодия и служит заменителем. Явление – известное в психиатрии. Так маньяк-импотент Чикатило совершал «половой акт» ножом, вонзая и вонзая его в тела своих жертв.

Но безумие фашизма, как всякое безумие, не отрицает хитрости. Более того, прямо ее подразумевает. (Недаром у французов есть поговорка: «Хитер, как сумасшедший».) Наделенный болезненной хитростью и звериным чутьем, фашизм отлично сознает, кто его главный враг. В отличие от «жидомасонского» и всяких иных «мировых заговоров», это враг реальный, действительно всепроникающий и неистребимый. Имя врага – Знание.

Еще в 1988 году «Память», прародительница всех нынешних фашистских партий и группировок, организовала – не где-нибудь, в Новосибирском академгородке! – конференцию о компьютеризации. Среди выступавших «патриотов» были и сотрудники местных НИИ с кандидатскими и докторскими степенями. Речь шла о «закабалении России через техническую политику», о том, что сегодня «спасение Руси заключается в отмене школьной компьютеризации». Ораторы обличали внешних и внутренних врагов, которые «навязывают стране губительную для нее компьютеризацию» и тем самым мешают ей двигаться в будущее своим, особым путем. Вина за эту запланированную диверсию возлагалась, разумеется, на «жидомасонов».

Казалось бы, шабаш под лозунгом «Бей компьютеры, спасай Россию!» может представлять интерес только для психиатров. Но, если вдуматься, мы вслед за шекспировским персонажем увидим в этом безумии свою систему. И очень стройную систему, пронизанную неизбежной логикой. Еще до появления в России Интернета фашистские идеологи безошибочно разглядели в компьютере – даже простеньком, персональном, школьном – олицетворение своего опаснейшего врага.

Да что кибернетика и компьютеры! Любое конкретное Знание – противоядие от фашизма, ведь единственный расчет у его главарей – на дремучесть той массы, которую они хотят оболванить, чтобы на ее плечах прорваться к власти. На полную дремучесть. И, как показывает наша действительность, этот расчет далеко не безнадежен.

Покойный Леонид Мартынов писал: чтобы беда «не поглотила ваши домики, остерегайтесь быть невеждами в политике и в экономике». Бог с ними, с политикой да с экономикой, – сложны. Но хоть бы точные науки за курс средней школы знали.

Вот еще пример, тоже достаточно давний, но впрямую относящийся к нашей теме и поучительности своей не утративший. В феврале 1990 года в Ленинграде (тогда еще Ленинграде) состоялись «Российские встречи» – один из тех черносотенных шабашей, к которым страна, увы, начинала уже привыкать. Необычным было лишь то, что проходил он в самом фешенебельном городском дворце спорта – «Юбилейном» (почти не скрывалось: мероприятие организует обком КПСС), да то, что особо яростный напор шел на тогдашнее «антинациональное», «русофобское», «сионизированное» ленинградское телевидение, которое-де замалчивает эпохальное событие. В мае ЛенТВ дрогнуло и показало запись одной-единственной «встречи», самой безобидной, посвященной чисто экологическим проблемам.

Выступал некий эколог, один из виднейших ученых в коричневом движении, разумеется – профессор и доктор наук, знаменитый борец за спасение Волги и природы вообще. У него было жирное лицо с узкими глазками. Зычный голос с кликушескими интонациями, взвинчивающий аудиторию: «В волжской воде мы обнаружили миллион(!) различных(!) вредных веществ!!» (Ну ладно, – подумалось мне, – может быть, человек просто оговорился в запале. Куда там!) «А в вашей невской воде, – кричал эколог, – мы обнаружили поменьше вредных веществ, но тоже много… – запнулся на долю секунды, явно второпях придумывая цифру, и выкрикнул: – пятьсот тысяч!!» Аудитория (много молодых лиц) внимала ему с горящими глазами и разинутыми ртами…

Черт возьми, большинство этих ребят получили советское среднее образование и даже из хилого школьного курса химии должны были бы усвоить, что неорганических веществ на свете всего-то около ста тысяч, а больше и быть не может, таблица Менделеева мала. Органические вещества, конечно, многочисленнее – их миллиона три-четыре. Но, – возьмите школьный учебник любого года издания, – это громадное общее количество подразделяется на ограниченное число классов соединений, и внутри каждого класса вещества-гомологи предельно близки по свойствам, так что различить, скажем, ундециловый спирт с одиннадцатью атомами углерода в цепочке от додецилового с двенадцатью – чрезвычайно трудно (а это еще очень простой случай). То есть для человека, который помнит хоть самые общие положения школьного курса, и то должно быть ясно: слова «эколога» – бред.

Ну ладно, химия – предмет сложный, так хоть арифметику (третий класс) должны были бы знать! Простейший подсчет на клочке бумаги, на коленке, убьет наповал: даже если у «эколога» с его лабораторией есть некий чудесный метод анализа – по минуте на вещество – и то, чтобы идентифицировать миллион различных(!) веществ, им потребуется, ничем иным не занимаясь, прокорпеть только над волжской водой почти семнадцать тысяч рабочих часов, более двух тысяч рабочих дней, шесть лет работы без праздников и выходных. Над невской водой – еще три года и т. д.

Дремучесть, дремучесть! Вот на что они рассчитывают, когда лгут толпе, и, выходит, не так уж плохо знают свою паству. Если абсурдные цифры «эколога», которые у нормального человека со средним образованием должны усмешку вызывать, проглатываются с горящими глазами, то уж бредни позамысловатее и подичее, вроде «жидомасонского заговора», «сионистской диктатуры» и т. п., должны проходить, как маслом смазанные.

А «эколог» продолжал завывать: «Устье для реки то же самое, что печень для человека! А это устье перегораживают плотиной! Давайте предложим тем, кто это построил, разрезать себе печень и вставить туда пластину! И посмотрим, как они будут жить!..» Сидящий на переднем плане с каменной физиономией вожак ленинградской «Памяти», в прошлом никому не ведомый кинорежиссер, демонстративно поднял руки для аплодисментов. Аудитория накалена: возбужденные лица, вытянутые шеи. Кажется, сейчас завоют в унисон оратору, как волки. Неужели так просто овладеть толпой? Неужели так мало для этого нужно? Да, дело сделано. Распалены до того, что ткни сейчас «ученый» пальцем, да выкрикни команду – бросятся по его мановению на кого угодно и разорвут.

Я выключил телевизор. Только и подумалось: бедная, бедная Волга! Погубители твои, советские гидростроители да промышленные ведомства, не так были для тебя страшны, как эти самозваные спасатели. Что ж, какова идеология, такова и наука.

Впрочем, шулерство старого «эколога» выглядит почти безобидным в сравнении с яростными устремлениями новых течений в русском фашизме. Молодые нацистские идеологи отбрасывают последнее притворство. В отличие от претендующих на респектабельность отечественных наследников Альфреда Розенберга, разыгрывающих роли писателей и ученых, младофашисты не собираются изображать из себя ни защитников природы, ни спасителей отечественной науки. А в отличие от старых черносотенцев из «Памяти», которых они презирают и называют «бородачами» и «лапотниками», не только не боятся достижений научно-технического прогресса, но уверены, что сумеют использовать их для утверждения своего господства.