Текст книги "Гуманная пуля. Книга о науке, политике, истории и будущем (сборник)"

А в 1984 году, уже битым-перебитым ведущим инженером, я участвовал в совещании «девятки» и Министерства химической промышленности по новым полимерным материалам. Опять был переполненный зал, опять разработчики из множества оборонных научно-исследовательских институтов наскакивали на докладчика, на этот раз – представителя Минхимпрома: «Почему до сих пор не выпускаются созданные пять, семь, десять лет назад новые клеи, герметики, компаунды? Их включали в планы очередных пятилеток, в постановления ВПК (Военно-промышленной комиссии – считавшегося секретным, но широко известного правительственного органа, руководившего работой «девятки», а фактически – наукой и экономикой всей страны). Где же они?! Мы вынуждены создавать новые образцы военной техники из старых материалов, это становится просто невозможным!»

Минхимпромовский начальник так же вяло и однообразно оправдывался: «Нет оборудования… Для выпуска этого полимера нет специальных смесителей, для этого – дозаторов, для этого – автоматизированной линии…»

Правительственные постановления срывали не от злокозненности, а от невозможности их выполнить. Гонка за количеством вооружений, чудовищные планы выпуска не давали отвлечься на разработку и изготовление, как тогда говорили, «нестандартного оборудования». И если постановления по новой технике можно было не выполнять, на это смотрели сквозь пальцы, то за срыв планов серийного производства пощады не было.

В абсурдной системе действовала своя абсурдная логика. Так, необъяснимый на первый взгляд выпуск сразу трех типов танков объяснялся просто и естественно: в военно-промышленном комплексе под покровом секретности шла борьба ведомств, каждое проталкивало свою модель. Картинка, знакомая по нацистской Германии. Так же, как и там, бюрократическая сверхцентрализация вместо порядка с неизбежностью порождала хаос.

Вообще, в военном научно-техническом состязании с Западом Советский Союз, чем дальше, тем все точнее, повторял путь Третьего рейха – путь «механический». Когда осенью 1976 года американские и японские специалисты исследовали сверхскоростной советский истребитель МиГ-25, угнанный летчиком-изменником в Японию, они восхищались конструкцией его планера, одобрительно отзывались о двигателях и посмеивались над примитивностью электронного оборудования. Один из экспертов высказался в отношении элементной базы электроники американского «Фантома» и советского МиГ-25: «Это все равно, что сравнивать транзисторный приемник с граммофоном». (При этом, на удивление американцам и японцам, топорная электроника МиГа была скомпонована так, что все же обеспечивала его боевую эффективность. Так действовала отчаянная – от безысходности – изобретательность наших инженеров.)

Да, мы нажимали и нажимали на создание «механики» – танков, орудий, снарядов. И гордились количественным, а иногда и качественным превосходством в этих видах вооружений, не замечая, что так же, как когда-то в борьбе с нацистской Германией, Запад парирует наши «механические» достижения своими высокими технологиями. Например, страны НАТО, производя гораздо меньше танков, чем Советский Союз, выпускали больше противотанковых управляемых ракет с высокоточным лазерным наведением.

Нет сомнений: вне зависимости от политических просчетов, сама по себе количественная гонка вооружений, на путь которой ступили наши правители, когда оказались неспособны обеспечить научно-техническое равенство с Западом, и явилась одной из главных причин, породивших в 1979-м афганскую войну. Английский историк Д. Джолл в «Истоках Первой мировой войны» пишет: в результате подобной гонки экономическое напряжение достигает такого уровня, что только война, при которой отбрасываются все правила ортодоксального финансирования, спасает государство от банкротства.

Не следует думать, что был некий сознательный умысел – с помощью «маленькой победоносной войны» выпустить пар и утрясти внутренние дела. Все вышло само собой. Неистовая накачка изнуренной страны оружием где-то, в конце концов, должна была прорваться. Третья мировая оказалась уж слишком страшна. Прорвалось – Афганистаном.

Сталинский социализм – прекрасный пример того, что режим, который не обеспечивает своей стране постоянного движения курсом научно-технического прогресса, то есть режим противоестественный, противоречащий законам природы, способен существовать только за счет расхода естественных, природных ресурсов. При Сталине с безумным размахом перемалывали самый драгоценный и невосполнимый ресурс – человеческие жизни. После ликвидации «оттепели», во время которой попытались было жить интеллектом, немедленно встал вопрос: что расходовать дальше? Такого изобилия человеческого материала, как прежде, больше не было, он истощился от репрессий, войны, падения рождаемости. На какое-то время надвигавшийся крах удалось отодвинуть благодаря богатствам российских недр.

В 70-е – 80-е годы страна жила за счет экспорта сибирской нефти. На выручку от продажи нефти покупали за границей зерно и мясо, одежду и лекарства, разгоняли производство вооружений, воевали в Афганистане и укрепляли шатающиеся «прогрессивные» режимы в анголах и эфиопиях. Однако ажиотажный спрос на нефть, возникший после арабо-израильской войны 1973 года и напугавшего Запад арабского «нефтяного эмбарго», неминуемо должен был пойти на спад. На Западе интенсивно работали над созданием энергосберегающих технологий. Достаточно напомнить, что за десятилетие – с середины 70-х до середины 80-х – усовершенствование автомобильных двигателей позволило сократить расход горючего в среднем на 30 %. А в сибирских месторождениях легко добываемая нефть в это время стала заканчиваться. Дальше шла «трудная» нефть, требующая больших затрат на извлечение, что означало экономическую катастрофу.

На глазах всего мира советский «Титаник», потерявший ход, начинал «тонуть», и весь мир это понимал. Президент США Рейган, едва вступив в должность в начале 1981-го и осмотревшись, радостно объявил: «Советский Союз, как великая держава, доживает последние годы!» Его слова с возмущением цитировали наши пропагандисты. Они высмеивали Рейгана как горе-пророка, давали ему гневную отповедь и т. д. Но, кажется, самые умные из пропагандистов, те, кому приходилось бывать на Западе, тоже все понимали.

Ничего не понимали только наша правящая номенклатура и обслуживавшая ее номенклатура научная. Эти были убеждены: то, что есть сейчас, будет всегда. То есть будет все та же громадная промышленность, выпускающая прежде всего вооружения, с очень низкой производительностью труда. И номенклатуру тоже охватывал страх перед будущим. Только особого рода. Номенклатура боялась, что в Советском Союзе не хватит людей.

В самом деле, по прогнозам демографов население СССР к концу XX века должно было составить 300 миллионов. Слишком мало, чтобы обеспечить рабочими руками нашу неэффективную экономику, особенно если учесть, что весь прирост давали республики южные, мусульманские, традиционно сельскохозяйственные (там и на заводах работали в основном русские и русскоязычные), а в республиках промышленных население старело и сокращалось.

Все это предвиделось давно, и добросовестные специалисты указывали единственный путь к спасению: переход к новым технологиям и автоматизации вместе с расширением системы высшего образования. Еще в 1970 году в «Литературной газете» (ей позволялось в строго очерченных пределах публиковать дискуссионные статьи) высказывалось убеждение, что нам необходимо принимать в вузы, как минимум, 50 % выпускников средней школы. Затраты на высшее образование – залог будущего. Один инженер в качестве оператора автоматизированной линии может заменить десятки рабочих.

Но правящая бюрократия больше не верила в научно-технический прогресс, который сама же и задушила. Боялась она и прироста интеллигенции. Был выбран путь прямо противоположный: вместо обновления промышленности занялись принудительной мобилизацией рабочих рук на существующие отсталые производства. Ввели жесткий лимит даже на получение нормального среднего образования (на «переход в девятый класс», как тогда говорили). Школьников после окончания восьмилетки массами погнали в профессионально-технические училища, пресловутые ПТУ, «путяги».

ЮНЕСКО выделяет 4 ступени образования: начальное, среднее, высшее и надвысшее (аспирантура). Наибольший вклад в научно-технический прогресс и прирост экономического могущества вносят, разумеется, 3-я и 4-я ступени, это мозг нации, в то время как 1-я и 2-я ступени – руки. Среди прочих важнейших характеристик, измеряющих интеллектуальный уровень нации, особое место занимает «Коэффициент интеллектуализации молодежи» – КИМ, – та доля юношества, которая получает высшее образование и становится общественным мозгом страны. Конечно, любому государству нужны руки, а не только мозг, причем в оптимальной пропорции. Но научно-технический прогресс требует своего, и пропорция должна неуклонно изменяться. В 70-е – 80-е годы в одном-единственном государстве из двухсот с лишним, существовавших на планете, не происходило такого изменения – в Советском Союзе. В течение застойного периода КИМ у нас замер на уровне примерно 21 %.

Следует напомнить, что при всех бедах сталинской поры к 1953 году мы были на третьем месте в мире по КИМ после США и Канады. Хрущевская «оттепель» с ее культом науки и образования сделала нас фактически второй державой мира, поставив в один ряд с Канадой. Но уже с середины 60-х, когда у нас стабилизировался прием абитуриентов на дневные отделения вузов, нас стали перегонять.

Переориентация на ПТУ, принятая в начале 70-х, уже к 1980 году отбросила Советский Союз на 24-е место (со 2-го!), он оказался на границе между развитыми и развивающимися странами. А в начале 80-х по системе высшего образования был нанесен еще один сокрушительный удар: отменили отсрочки от призыва в армию для студентов дневных отделений, даже в тех вузах, где были военные кафедры. В результате к концу 80-х в мировой таблице ЮНЕСКО Советский Союз по КИМ занимал уже 42-е место, его опередили по уровню образования даже такие страны, как Ливан, Перу, Панама и Барбадос.

На деле все обстояло еще хуже. Показатель КИМ не учитывает качества высшего образования. ЮНЕСКО как бы предполагает, что существует некий уровень, примерно одинаковый для всех стран. В 50-е – 60-е годы, во всяком случае до середины 60-х, советские вузы, несомненно, соответствовали этому уровню, а зачастую и превосходили его. Но в 70-е – 80-е нравственная и профессиональная деградация сотрудников и целых коллективов вузовских кафедр, о которой мы говорили, неизбежно вела к тому, что качество высшего образования у нас падало. Да и как могло быть иначе, если молодые специалисты со студенческой скамьи получали ориентацию на достижение успеха не путем творческого труда, а путем прислужничества, интриг, «общественной работы» (комсомольско-партийного функционерства)?

Мало того. Превращение средней школы из ступени к высшему образованию в поставщика контингента для ПТУ, да еще в совокупности с мизерной зарплатой учителей, подорвало качество и школьного обучения, которое в СССР всегда было очень высоким и заслуженно считалось национальной гордостью. Это был еще один шаг к гибели великой страны.

В 1866 году случилась война между Австрией и Пруссией, решался вопрос о главенстве в будущем объединении германских государств. Пруссаки наголову разбили австрийцев в битве при Садове. Прусская пропаганда, восхваляя превосходство не только своей армии, но и всей культуры, напыщенно заявляла: «Битву при Садове выиграл прусский школьный учитель!»

Советский школьный учитель 70-х – 80-х, деморализованный и нищий, свою «битву при Садове» проиграл вчистую. Плоды мы пожинаем сегодня. Дремучее невежество не только нынешней 15–20-летней молодежи, но и взрослых 30–40-летних людей, повальное пьянство, дикая жестокость нравов, разгул преступности, отравляющие воздух миазмы фашистской пропаганды, – все это во многом следствия того поражения.

Удушение научно-технического прогресса и снижение качества образования русского и русскоязычного населения СССР стало одной из важнейших причин трагического распада страны. Советский Союз, конечно, был империей (ни отрицательного, ни положительного значения само по себе это слово не несет). Говорят, что все империи в конце концов распадаются. Но гораздо любопытнее проследить, чем же они удерживаются. Силой? А откуда она берется? Возможны только два варианта: либо технологическое и интеллектуальное (разумеется, в смысле образования и квалификации, а не генетических свойств) превосходство имперской нации над колониальными народами, либо – ее подавляющее численное преобладание.

Первый путь – путь Британской империи. В течение двух веков англичане управляли колониями, общая численность населения которых десятикратно превосходила население метрополии, выкачали из них немало богатств, но и многое сделали для их приобщения к цивилизации. Это благое дело, которым Англия справедливо гордится, в то же время оказалось роковым для прочности имперских устоев. Уже в 20-х–30-х годах XX столетия элита, к примеру, индийского общества (пусть только элита) не уступала британцам по интеллектуальному развитию, а технологическое превосходство метрополии больше не было абсолютным. (Махатма Ганди в своей программе ненасильственной борьбы за освобождение, в частности, призывал индийцев не покупать английские товары, только свои собственные. Значит, было уже индийское предпринимательство, была какая-никакая промышленность, были специалисты.) Отпадение 300-миллионной Индии от 50-миллионной Англии становилось неизбежным.

Второй путь – путь Российской империи и ее наследника СССР. До конца 50-х – начала 60-х годов стержневая нация империи, объединенная русским языком и русской культурой, была в абсолютном большинстве. Но в 60-х, по известным причинам, началось вначале сокращение прироста, а затем и постепенное уменьшение численности русских и русскоязычных, одновременно с бурным умножением мусульманского населения в Средней Азии, Азербайджане и т. д. Старые имперские опоры затрещали под тяжестью этих людских масс.

К моменту распада СССР в 1991 году относительная численность населения метрополии, вместе с русскими и русскоязычными жителями союзных республик, была еще достаточна высока – процентов 60. Такое соотношение было уже не подавляющим, особенно с учетом возрастной структуры (в метрополии – преобладание среднего и старшего возраста, на юге – молодежь), и не обеспечивало сохранение империи по старой схеме. Но оно оставалось еще вполне благоприятным для того, чтобы империя поддерживалась на основе технологического и интеллектуального превосходства метрополии. А эти факторы как раз и не проявлялись.

Для прибалтийских, украинских, грузинских, молдавских национальных движений, для огромных масс молодого мусульманского населения южных республик метрополия – с низким уровнем жизни ее собственного народа, с отсталой инфраструктурой, уступавшей даже многим африканским странам, – не представлялась ни авторитетом, ни источником благ – высококачественных товаров, передовой медицины и т. д. В метрополии видели только чужеродного паразита, который забирает юношей для мучительной военной службы и высасывает из подвластных народов все соки. (На самом деле, поток субсидий и льгот шел как раз из Российской Федерации в союзные республики, до 50 млрд долларов в год. Другое дело, как бестолково, без всякой пользы для коренного населения, а то и во вред ему, тратились эти деньги. Например, на безграмотные проекты, вызывавшие разрушение экологических систем.)

Презрительное отношение к русскому и русскоязычному населению, его притеснения и выдавливание в Россию развивались, особенно в мусульманских республиках, еще до «перестройки». Распад Союза в той или иной форме становился неизбежным.

В эпоху застоя почти исчезла прежняя советская фантастика – популяризаторская, научно-техническая. То, что издавалось в 70-е–80-е годы под именем «научной фантастики», – отечественное ли, переводное, – было прежде всего фантастикой социальной, психологической, зачастую в жанре антиутопии. Для советских авторов обращение к жанру НФ было способом просочиться к читателю со своим видением мира сквозь трещинки в бетонных плотинах редакций и цензуры. Но об этом написано немало специальных исследований.

Нам любопытнее проследить, как изменилась в застойные годы ситуация с научно-популярной литературой. Книг выпускалось (по числу наименований), пожалуй, в несколько раз больше, чем во времена «оттепели», а тиражи уменьшились. На смену прежним общедоступным изданиям, охватывавшим широкие области науки и техники, пришли книги, посвященные узко-специальным вопросам. Здесь, конечно, была своя логика: число образованных людей в стране все-таки возросло, и рассчитывать приходилось на читателей более высокого уровня. Но беда в том, что многие из этих книг были написаны без всякой увлекательности, как сухие обзоры. Насколько естественны были в конце 50-х годов 100–200-тысячные тиражи книг и брошюр по астрономии или ракетной технике, настолько нелепо выглядела изданная в конце 70-х сорокатысячным тиражом в научно-популярной серии какая-нибудь унылая монография о свойствах кристаллогидратов.

Как и другие загадки эпохи застоя, это странное явление объясняется чрезвычайно просто, если вспомнить о правилах игры того времени. Подобные книги нужны были самим авторам – для пополнения списка публикаций, необходимого при защите диссертаций, в борьбе за конкурсную должность и т. п. Борьба за их пробивание, проталкивание в печать была одной из важнейших составляющих великой борьбы в научном мире за должности, звания, деньги и власть.

Такие книги, конечно, не раскупались. Из всего потока читатель выхватывал только то, что поинтереснее, особенно связанное с загадками природы и истории – о динозаврах, об Атлантиде. Кстати, никогда не залеживались любые, даже сложно написанные книги по астрономии.

Зато с середины 60-х, на протяжении всего застойного периода, необыкновенным успехом пользовались научно-популярные журналы. «Знание – Сила» и «Наука и жизнь» (в меньшей степени прекрасный «Химия и жизнь», вследствие его специфики, а также весьма интересный «Техника – Молодежи» из-за его ортодоксальности) играли в жизни советской интеллигенции не меньшую роль, чем толстые литературные журналы. Подписка, например, на «Знание – Сила» лимитировалась точно так же, как на самые дефицитные «Иностранную литературу» и «Новый мир». Подписаться на почте было просто невозможно, а на работе – единственную подписную квитанцию, выделенную лаборатории или отделу, разыгрывал между собой по жребию десяток претендентов.

В отличие от литературных журналов 70-х – 80-х, чье дремотное, профильтрованное течение лишь изредка нарушалось всплесками талантливых текстов, на страницах научно-популярных журналов бурлила настоящая интеллектуальная жизнь. Уже в постсоветское время сотрудники того же «Знание – Сила» вспоминали, с каким подозрением относились к ним органы идеологического надзора, как тяжко было пробивать сквозь цензуру серьезные публикации и даже необычное художественное оформление номеров. Но интеллигентный читатель застойных лет этих редакционных мук не ощущал. Он с благодарностью находил в научно-популярных журналах то, чего не мог отыскать больше нигде: обсуждение важнейших философских, социальных, психологических проблем, пусть только на исторических и естественно-научных примерах, информацию о достижениях научно-технического прогресса вместе с осмыслением того, что обещают человечеству и чем грозят ему эти новейшие успехи разума. Находил настоящую, а не отрежиссированную борьбу мнений, – пусть только вокруг исторических и научных вопросов, – борьбу интеллектуальную, будоражащую его собственные ум и душу. Наконец, находил подлинное, а не вымученное, искрометное, хотя опять-таки ограниченное научными проблемами остроумие.

Среди выморочной, утратившей реальное содержание действительности научно-популярные журналы напоминали о реальности мысли. Они ободряли читателей: научно-технический прогресс непрерывен, полет гуманной пули к ее Цели продолжается, несмотря на то, что наша страна в тяжких муках бьется на месте.

А действительность застоя становилась все безысходнее, и все больше требовалось душевных сил, чтобы ей противостоять. От невозможности самореализации люди задыхались, точно в атмосфере, где кислород подменен инертным газом. Слабые – не выдерживали. Среди научно-технической интеллигенции все больше становилось тех, кто, не видя смысла в реальности, отказывался от рационального мышления. В поисках иного смысла и оправдания собственной жизни они совершали то, что на языке психологии именуется «обращением к воображаемым референтным группам». Уходили в ортодоксальную религиозность, уходили в мистические верования, уходили в йогу, уфологию самого вульгарного толка. Атрофировались клетки общественного мозга страны.

Самое расхожее присловье последних застойных лет – «маразм крепчает». Чудовищная бюрократизация и нарастающее на всех служебных уровнях безразличие к своему делу порождали хаос. И прежде всего, в самых ответственных научно-технических областях – военной, атомной, космической. Для них режим ничего не жалел, их успехи были его последним оправданием перед собственным народом. Но все крошилось, разваливалось. Через несколько лет, уже в «перестройку», процесс нашего распада потрясет весь мир чернобыльским взрывом и катастрофами атомных субмарин. Скрыть их будет невозможно. А до этого дикие нелепости, абсурдные аварии, часто с человеческими жертвами, прятали, как могли, за стеной секретности.

Вот одна история тех лет. К счастью, не трагическая, скорее забавная. Ее тогда охотно пересказывали друг другу в курилках наших предприятий. Сам я слышал ее несколько раз в немного отличающихся вариантах. Передаю так, как запомнилось. Что-то в этой байке, возможно, слегка преувеличено, что-то недосказано, что-то исказил устный «испорченный телефон». Но уж больно характерна она для своего времени.

30 октября и 4 ноября 1981 года, одна за другой, были запущены в космос автоматические межпланетные станции «Венера-13» и «Венера-14». Им предстояло за четыре месяца пролететь свыше 300 миллионов километров и сквозь раскаленную, сверхплотную атмосферу Венеры опуститься на ее поверхность, на дно пылающего ада, где температура достигает 450–500 градусов по Цельсию, а давление – 90–100 земных атмосфер.

В процессе снижения спускаемых аппаратов они должны были исследовать химический состав венерианской атмосферы, а после посадки, во-первых, выполнить панорамную съемку окружающей местности, а во-вторых, – это считалось главной изюминкой проекта и обещало стать мировой сенсацией, – произвести забор и анализ проб грунта.

Все маневры и действия «Венер» обеспечивали системы пироавтоматики. Станции буквально были нашпигованы пиропатронами. По командам бортовой электроники пиропатроны отстреливали многочисленные крышки, люки, парашюты, разрезали защитную сферу во время спуска. Но самой хитроумной была работа пироавтоматики в процессе забора грунта. Последовательно срабатывая, пиропатроны пробивали мембраны и в несколько этапов перегоняли ампулу с грунтом из бура в вакуумную камеру внутри аппарата, где находился прибор радиоизотопного анализа. Это была, действительно, остроумная система, изящная и надежная.

Термостойкие пиропатроны для венерианских условий разработало наше НПО. Изготовил их один из серийных заводов отрасли. Станции улетели. А некоторое время спустя в космическом НПО, где недавно собрали «Венеры», для каких-то текущих исследовательских работ взяли несколько пиропатронов из того же ящика, и… Сначала никто ничего не понял: пиропатроны как-то странно щелкали, но не взрывались.

Кинулись проверять. И вот – уже настоящий шок! – обнаружили, что многие пиропатроны в этой партии имеют только первичный, воспламенительный заряд на мостиках накаливания, вторичный же, основной, рабочий заряд – отсутствует! Попросту говоря, электровоспламенительные узлы, действующие от импульсов бортовой электроники, вставлены в пустые корпуса. Термостойкий взрывчатый состав в эти корпуса предварительно не запрессовали.

Как это могло случиться при всех многочисленных проверках, никто не понимал. Есть ли холостые пиропатроны на борту улетевших станций и сколько их, – никто не знал. Зато все очень хорошо представляли себе последствия.

Четыре месяца, пока автоматические межпланетные станции летели в космической пустоте, приближаясь к Венере, все организации, связанные с их полетом, била лихорадка. На самый верх – в ЦК КПСС и в правительство – ничего не сообщили. Но в своем кругу шли, по нынешней терминологии, подковерные «разборки». С перепихиваньем вины друг на друга и прикидками возможных наказаний. Все понимали, что этот провал, в отличие от многих других, скрыть не удастся: о запуске «Венер» объявили на весь мир.

Время было все же не сталинское, расстрелов и лагерных сроков никто не ожидал, но один из руководителей проекта, например, поспешил за эти месяцы оформить себе персональную пенсию. Знал, что после неудачи – не дадут, выкинут на обыкновенные, тощие сто двадцать рублей, как рядового советского пенсионера.

1 марта 1982 года спускаемый аппарат «Венеры-13» вошел в атмосферу планеты. Специалисты, управлявшие полетом, замерли у своей аппаратуры. Началась работа пиропатронов, и на этапе прохождения атмосферы все они отстрелялись безотказно. Посадка! Пришло изображение каменистой поверхности вокруг станции. Теперь начинался главный эксперимент – забор грунта. И опять все пиропатроны сработали нормально, холостых среди них не оказалось!

В буйном ликовании, охватившем всех, причастных к программе, кое-кто сумел не потерять голову и сделать грамотный подстраховочный ход. Быстро, пока не началась посадка «Венеры-14» (неизвестно было, как с ней обернется), протолкнули в печать статью, где впервые совершенно открыто и в самом восторженном тоне рассказывалось о работе пироавтоматики на космических станциях. Читателям, – особенно начальствующим, – внушали, что успехом «Венеры-13» мы прежде всего обязаны создателям ее пиротехнических систем.

Статья появилась в газете «Социалистическая индустрия» 5 марта 1982 года, как раз в день благополучной посадки «Венеры-14». Все ее пиропатроны тоже отработали в штатном режиме. Получилось, что ни один холостой пиропатрон на борт станций не попал, туда вмонтировали только снаряженные. Везет так везет!

Долго эту историю пересказывали в курилках НИИ и заводов. Качали головами, посмеивались. Смех был невеселый. На этот раз все кончилось «хэппи эндом» в духе соцреализма: фанфары, литавры, сверкающий дождь наград, осыпавший причастных и непричастных. Но мы хорошо знали, что в нашем деле хаос и абсурд слишком часто заканчиваются невесело. Совсем печально и скверно заканчиваются. Авариями, взрывами, кровью.

Вспоминается мрачное лето 1984 года. Надрывные крики газет, радио, телевидения об угрозе ядерной войны как будто слились в один нескончаемый вой сирены. Если во время Карибского кризиса в 1962-м безумное, предельное напряжение – на грани мгновенья от грохота встречных советских и американских ракетных стартов – продержалось всего несколько дней и отпустило, то теперь оно тянулось уже много месяцев подряд. Точно темное грозовое электричество непрерывно жгло нервы.

И вдруг, в этой давящей атмосфере нагнетаемой ненависти и тревоги прозвучало неожиданное: вечером 4 июля, в день национального праздника Америки, по телевидению, в программе «Время» выступит посол США в Советском Союзе.

Его короткое выступление, конечно, было предварительно изучено и согласовано всеми нашими инстанциями. Официально – МИДом и руководством телевидения, а неофициально – ЦК, КГБ, цензурой, чертом, дьяволом, – кто там еще в 1984 году должен был просмотреть и проанализировать в поисках скрытой вредоносности трехминутную запись, прежде чем, скривясь, выпустить ее в эфир.

Но посол подготовил свое короткое выступление так, что ни одна инстанция при всем желании не смогла бы придраться ни к единому слову. Он не упомянул ни афганскую войну, ни размещение советских ракет «СС-20» на европейских рубежах, ни ответную установку американских «Томагавков» и «Першингов» в Европе, ни вторично ответное приближение советских подводных ракетоносцев к берегам Америки, чтобы сократить время ответного удара до нескольких минут полета «Першинга». Он не упомянул новейшие американские межконтинентальные баллистические ракеты – наземные «М-Х» и морские «Трайдент» – и их советские аналоги «СС-18» и «Тайфун». Не упомянул американскую программу СОИ с ее космическими лазерами, перечеркивавшую договор по противоракетной обороне, и ответные советские угрозы СОИ преодолеть. Не упомянул Эфиопию, Никарагуа, Анголу и прочие регионы, где в форме местных конфликтов тлели очаги вооруженной борьбы между Советским Союзом и США. Не упомянул права человека, диссидентов, свободу эмиграции. Он вообще не сказал ни слова о политике.

Посол говорил о науке и только о науке. Он говорил о достижениях Америки в области новых технологий, об электронике, информатике. Говорил о полной компьютеризации современного американского общества, о единой компьютерной сети, охватившей все Соединенные Штаты и открывшей немыслимые прежде возможности во всех сферах деятельности – в бизнесе и промышленности, в связи и на транспорте, в медицине, в образовании.

Ни единой иронической нотки не прозвучало в спокойных словах посла, никаких сравнений и уж тем более – никаких угроз. Но те, кто слушал это выступление, понимая его смысл, испытали настоящий шок.

Пятнадцать лет прошло с тех пор. Не собираюсь задним числом выставлять себя умником. Точно так же, как все, я тогда и представить не мог, что поражение в научно-техническом состязании с Западом завершится для нашей страны развалом и чумным пиршеством на ее обломках воров и разбойников. Как все, полагал: что есть сейчас, то будет и дальше, только еще немного похуже. Но точно помню, в каком оцепенении, словно приговор, слушал вечером 4 июля 1984 года выступление американского посла. И помню, что, когда посол, сдержанно поклонившись, исчез с экрана моей старенькой черно-белой «Ладоги», в голове как-то сами собой, финальным аккордом, неизвестно откуда взявшись, нелепо и оглушительно прозвучали слова Маяковского: «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время!..»