Текст книги "О красоте"

– Я хочу, чтобы меня представили сэру Монтегю Кипсу. А Говард увиливает.

– Говард всегда увиливает, – сказала Кики, бросая на него холодный взгляд-приговор, расставляющий все точки над i. – Думает, он так кажется умнее.

– Кикс, ты потрясающе выглядишь! Как статуя в римском фонтане!

Говард знал, что от комплимента его жене Клер не удержится. Все, чего он хотел, это чтобы она замолчала. Им овладели дикие, буйные фантазии.

– Ты тоже, дорогая, – спокойно откликнулась Кики, гася лживый энтузиазм Клер. Итак, сцены не будет. В этом отношении Кики всегда была на высоте, что очень нравилось в ней Говарду, однако сейчас он предпочел бы услышать ее вопль. Она стояла, как зомби, с приклеенной улыбкой и каменными глазами, невосприимчивыми к любым сигналам с его стороны. Между тем их абсурдная беседа с Клер продолжалась.

– Нужен какой-то предлог, – продолжала Клер. – А то он будет тешить себя мыслью, что я просто хотела с ним поговорить. Чем бы его поддеть?

– Да он везде сует свой нос, – ответил Говард, переводя отчаяние в ярость. – Бери что хочешь. Положение дел в Британии, в Штатах, на Карибах, статус черных, статус женщин, состояние искусства – кинь любую кость, он все поймает. И учти: он считает, что преимущественные права[39]39
  Имеется в виду affirmative action («позитивные действия») – американская программа по выравниванию прав граждан, особенно в сфере занятости и образования. Призвана предотвратить расовую, половую, национальную, религиозную и другие виды дискриминации. В действительности нередко принимает форму предоставления преимуществ потенциально дискриминируемым слоям населения.


[Закрыть] – это от лукавого. Он обольститель, он…

Говард умолк. Все выпитое ополчилось против него, его собственные фразы бросались от него врассыпную, как кролики в норы: ни белую холку мысли, ни черную дыру, в которой она исчезала, он рассмотреть не успевал.

– Гови, не делай из себя посмешище, – внятно сказала Кики и закусила губу. Она явно боролась с собой. Но вид у нее был самый решительный. Никаких криков и слез.

– Он выступает против преимущественных прав? Странно, – сказала Клер, глядя, как Монти кивает головой.

– Не совсем так, – ответила Кики. – Он просто черный консерватор, который считает, что создание специальных условий унижает афроамериканских детей. Веллингтон пригласил его очень не вовремя: в Сенат внесен проект по ограничению преимущественных прав, так что у нас могут быть проблемы. Мы должны стоять стеной. Впрочем, ты ведь все знаешь. Вы же с Говардом над этим работали. – Глаза Кики округлились, в них мелькнула догадка.

– А… – сказала Клер, вертя в пальцах ножку бокала. Мелкомасштабная политика ее не увлекала. Полтора года назад она служила заместителем Говарда в Веллингтонском антидискриминационном комитете – там-то и началась их связь, – но интереса к службе не проявляла и в комитет ходила нерегулярно. Поступить туда ее уговорил Говард, боявшийся назначения другого коллеги, по его мнению, ничтожества. Клер воодушевляли только апокалипсические явления на мировой арене: оружие массового поражения, тоталитарные режимы, гибель тысяч людей. Она ненавидела комитеты и заседания, но любила подписывать петиции и участвовать в маршах протеста.

– Ты можешь поговорить с ним об искусстве, о карибском искусстве. Он же коллекционер, – мужественно продолжала Кики.

– Мне так нравятся его дети. Просто глаз не оторвешь.

Говард презрительно фыркнул. Он был безнадежно пьян.

– Джером влюбился было в его дочь, – коротко объяснила Кики. – В прошлом году. Семья встала на дыбы, Говард подлил масла в огонь. Вышло все очень глупо.

– Какая драматичная у вас жизнь, – сияя, сказала Клер. – Его можно понять – я имею в виду Джерома. Она бесподобна: прекрасна, как Нефертити. Не правда ли, Говард? Как одна из тех статуй в музее Фицуильяма в Кембридже. Ты ведь видел их, да? Не лицо, а древнее чудо.

Говард закрыл глаза и как следует отхлебнул из своего стакана.

– Позаботься о музыке, Говард, – сказала Кики, поворачиваясь наконец к мужу. Странно было смотреть на нее: губы говорили одно, а глаза другое, как у плохой актрисы. – Я сыта по горло этим хип-хопом. Кто его вообще включил? У людей от него уши вянут – Альберт Кениг, по-моему, ушел из-за него. Поставь что-нибудь вроде Эла Грина[40]40
  Эл Грин (Элберт Грин, род. в 1946) – американский исполнитель в стиле ритм-энд-блюз.


[Закрыть] – чтобы нравилось всем.

Клер уже направилась к Монти. Кики пошла было с ней, потом остановилась, вернулась и что-то шепнула Говарду на ухо. Голос ее дрожал, но рука твердо держала запястье мужа. Она произнесла имя и поставила после него вопросительный знак. Внутри у Говарда все сжалось.

– Можешь остаться в доме, – сказала Кики срывающимся голосом. – Но держись от меня подальше. Не смей ко мне приближаться – убью.

Она плавно отделилась от него и опять нагнала Клер Малколм. Говард смотрел, как они идут: его жена и его катастрофа.

Сначала он был совершенно уверен, что его сейчас стошнит, и двинулся по коридору в ванную. Затем он вспомнил о поручении Кики и упрямо решил его исполнить. Теперь он стоял на пороге в пустую вторую гостиную. Здесь был только один гость, окруженный CD-дисками и склонившийся над стереосистемой. Изящный топ с завязками на шее, открытая ночному ветру узкая, выразительная спина: казалось, она вот-вот встрепенется в танце умирающего лебедя.

– Как-то так, – сказала она, обернувшись. У Говарда появилось странное чувство, что это ответ на его последнюю мысль. – Вам нравится?

– Не очень.

– Стало быть, облом.

– Ты Виктория?

– Ви.

– Хорошо.

Ви сидела на пятках вполоборота к Говарду. Они улыбнулись друг другу, и Говард тут же проникся сочувствием к своему старшему сыну. Все загадки прошлого года перестали существовать.

– Так ты, стало быть, диджей? – спросил Говард. Может, это теперь не так называется?

– Вроде того. Вы не против?

– Конечно, нет. Но некоторые из гостей постарше считают подборку слегка… сумбурной.

– И вас послали призвать меня к порядку?

Какая странно английская фраза и как по-английски сказана…

– Скажем так, я пришел на переговоры. Вот это что играет, например?

– Подборка Леви, – прочла она наклейку на обложке диска. – Похоже, враг ближе, чем вы думали. – Она печально покачала головой.

Ну разумеется, она умна. Джером не потерпел бы глупой девушки, будь она хоть трижды красотка. У Говарда в юности таких проблем не было. Прошло немало лет, прежде чем мозги стали что-то для него значить.

– А та, что прежде играла, чем плоха?

Она уставилась на него.

– Как можно это слушать?

– Это же «Крафтверк». Что плохого в «Крафтверке»?[41]41
  «Крафтверк» – немецкая группа, основанная в 1970 году. Играет электронную музыку.


[Закрыть]

– Два часа «Крафтверка»?

– Но там и другая музыка есть.

– Да вы видели эту коллекцию?

– Еще бы, я же ее и собрал.

Она засмеялась и встряхнула волосами. У нее была новомодная прическа: спадающий на спину каскад искусственных локонов, забранных на затылке в хвост. Развернувшись к Говарду лицом, она снова села на пятки. Блестящая лиловая ткань обтягивала ей грудь. Должно быть, соски у нее большие, как старые десятипенсовики. Говард, якобы в смущении, уткнулся взглядом в пол.

– Вот, скажем, это как тут оказалось? – Она подняла с пола диск с трескучей электроникой.

– Я купил.

– Вас, наверное, принудили. Вели к прилавку под дулом автомата, – сказала она, приставив к голове палец. У нее был глухой, кудахтающий смех, – такой же низкий, как и голос. Говард пожал плечами. Ее запанибратство его коробило.

– Значит, сумбур продолжается?

– Боюсь, что да, профессор.

Она моргнула, медленно опустив веки. Какие шикарные ресницы! Говард заподозрил, что она пьяна.

– Пойду объявлю гостям, – сказал Говард, поворачиваясь, чтобы идти. Он чуть не споткнулся о ковровую морщинку, но следующий шаг спас положение.

– Э-э, не падать!

– Не падать, – повторил он.

– Скажите, пусть не волнуются. Это всего лишь хип-хоп. От него никто не умирал.

– Ладно, – сказал Говард и вышел из комнаты.

– …пока еще, – донеслось ему вслед.

Часть 2
Урок анатомии

Одна из возможных ошибок – ложная оценка или недооценка отношения университетов к красоте. Университет сам принадлежит к числу драгоценных и хрупких вещей.

Элейн Скарри[42]42
  Из эссе «О красоте и правильности».


[Закрыть]

1

Лето покинуло Веллингтон резко, хлопнув дверью. С деревьев в одночасье сдуло все листья, и к Зоре Белси вернулось странное, позднесентябрьское чувство, что где-то в тесном классе с детскими партами ее поджидает школьный учитель. Только из дома она почему-то вышла без набора душистых ластиков, не в блестящем галстучке и не в плиссированной юбке. Время измеряется не годами, а чувствами. Зора чувствовала себя по-старому. По-прежнему с родителями, по-прежнему девственница. Хотя и второкурсница с сегодняшнего дня. В прошлом году второкурсники казались ей людьми с другой планеты: четкие убеждения и мысли, сложившиеся вкусы и пристрастия. Утром она проснулась в надежде, что за ночь она тоже стала такой, но превращения не случилось, и Зора поступила, как всякая девчонка, стремящаяся войти в роль: нарядилась. Удачно или нет, она не знала. Теперь, на углу Хаутона и Мейн, она изучала свое отражение в витрине построенного в пятидесятые годы парикмахерского салона «Лорели». Как же ей совладать с этими туфлями? И что она из себя представляет? Это был очень трудный вопрос. Зора пыталась создать образ богемной интеллектуалки: смелой, отчаянной и грациозной. На ней была темно-зеленая длинная юбка, белая блузка из хлопка с причудливыми рюшами у ворота, широкий коричневый пояс из замши, оставшийся у Кики с тех времен, когда она еще носила пояса, пара громоздких туфель и шляпа: мужская, из зеленого фетра, вроде и федора, но не федора. Выходя из дома, Зора хотела не этого. Это совсем не то.

Четверть часа спустя свою богемность Зора оставила в женской раздевалке бассейна на веллингтонском кампусе. Плавание было частью ее новой осенней программы саморазвития: ранний подъем, бассейн, учеба, легкий обед, учеба, библиотека, дом. Зора запихнула шляпу в шкафчик и поплотней натянула на уши купальную шапочку. Голая китаянка, которой со спины было восемнадцать, повернулась и поразила Зору морщинистым лицом, в складках которого тонули два обсидиановых глаза. Лобковые волосы у нее были длинные, прямые и серые, как увядшая трава. Представь себя на ее месте, смутно подумала Зора, и мысль эта, помедлив в ней на холостом ходу, исчезла навсегда. Она пристегнула ключ от шкафчика к своему черному, без излишеств, купальнику и пошла вдоль длинного края бассейна, влажно шлепая ступнями по плитке. Сквозь потолочное окно над уходящими вверх рядами сидений вливалось осеннее солнце и прошивало гигантский бассейн, как тюремный прожектор. Сверху, с привилегированной точки на Зору и прочих неатлетичных посетителей смотрела армия спортсменов на беговых дорожках. Там, за стеклом, тренировались совершенные люди, здесь плескались и надеялись на лучшее несовершенные. Дважды в неделю ситуация менялась: бассейн удостаивала вниманием сиятельная команда пловцов, а Зора и ей подобные ссылались в лягушатник делить дорожки со стариками и детьми. Пловцы отталкивались от края, вытягивая тела, как дротики, и ныряли в воду так, словно она только того и ждет и примет дар с благодарностью. Люди вроде Зоры осторожно садились на шершавую плитку, опускали в бассейн одну ногу и начинали уламывать тело сделать следующий шаг. Зора частенько раздевалась, шла вдоль бассейна, смотрела на спортсменов, садилась, пробовала воду ногой, вставала, шла вдоль бассейна, смотрела на спортсменов, одевалась и уходила. Но не сегодня. Сегодня она начинала новую жизнь. Слегка подавшись вперед, Зора прыгнула; вода окутала ее по шею, как покрывало. С минуту она топталась по дну, затем нырнула и, отфыркиваясь, поплыла: медленно, неуклюже, не в силах совладать с руками и ногами, но все же чувствуя легкость, в которой суша всегда отказывала ей. Скрывая это всеми правдами и неправдами, она соревновалась с соседками по бассейну (выбирала тех, кто был примерно одного с ней возраста и комплекции: Зора отличалась острым чувством справедливости), и ее решимость не бросать водные тренировки крепла или слабела в зависимости от того, могла ли она тягаться со своими ничего не подозревающими соперницами.

Зора почувствовала, что ее маска пропускает воду. Она сдернула ее, положила на край бассейна и сделала четыре заплыва без нее, но держать голову на поверхности было трудней, чем плыть под водой: нужно было лучше владеть своим телом. Зора вернулась к бордюру и попыталась нащупать маску вслепую, но ей это не удалось, и она подпрыгнула над ним. Маска исчезла. Разозлившись, она заставила новичка-спасателя ползать в поисках пропажи и отчитала беднягу, как будто вором был он. В конце концов спрашивать, не видел ли кто маску, ей надоело, и она поплыла тихим ходом, озираясь по сторонам. Справа пронесся какой-то парень и брызнул ей в глаза. Она еле добралась до стенки, наглотавшись по дороге воды, и глянула парню вслед – на его затылке краснела лямка ее маски. Зора ухватилась за ближайшую лестницу и теперь ждала похитителя. На другом конце он сделал плавное сальто в воде, о котором Зора только мечтала. Это был черный парень в ярких плавках шмелиной расцветки, облегавших тело упруго и четко, словно вторая кожа. Его согнутая спина крутанулась в воде, как новехонький пляжный мяч, потом он выпрямился и проплыл дорожку, не поднимая головы для вдоха. Он был быстрее быстрого, как эти чертовы пловцы-олимпийцы. Между впадиной в основании спины, словно прокопанной ковшиком для мороженого, и его круглыми, выпуклыми ягодицами красовалась татуировка. Может быть, знак какого-то братства. Но от воды и солнца рисунок плясал и рябил, и, прежде чем Зора успела его рассмотреть, парень вынырнул перед ней, хватаясь за разграничительную веревку и глотая ртом воздух.

– Эй, стой!

– Что?

– Стой, говорю, ты взял мою маску.

– Ничего не слышу – погоди.

Он подпрыгнул и уперся локтями в край бассейна. Его пах оказался прямо перед глазами Зоры. Целых десять секунд, словно там вообще не было ткани, она смотрела на широкий бугор, отклонявшийся влево и вздымавший на поверхности плавок полосатые, черно-желтые волны. Завораживающее зрелище дополняли круглившиеся под тканью мячики, набрякшие и тяжелые, уходившие в теплую воду. Татуировка была в виде солнца с лицом человека, кажется, она такую уже видела: толстые лучи вокруг лица напоминали львиную гриву. Парень вынул из ушей затычки, снял маску, положил на край и спрыгнул обратно к Зоре.

– Уши были заткнуты, не расслышал.

– Кажется, у тебя моя маска. Я сняла ее, отвернулась, а ее уже нет. Случайно не ты ее взял?

Парень нахмурился и стряхнул с лица капли воды.

– Мы знакомы?

– Что? Нет. Можно я взгляну на маску?

Все с тем же нахмуренным видом парень перебросил свою длинную руку через край бассейна и достал маску.

– Ну да, моя. Видишь, лямка красная? Прежняя лопнула, и я приделала эту.

Парень ухмыльнулся.

– Ну что ж, раз она твоя – бери.

Его ладонь – длинная, густо-коричневая, как у Кики, а линии и того темней – очутилась у нее перед носом. Маска висела на указательном пальце. Зора хотела схватить ее и смахнула в бассейн. Ее руки метнулись в воду – поздно: маска ушла на дно, кружась в неживом танце и уводя красную лямку за собой. Зора сделала неглубокий вдох астматика и попыталась нырнуть, но подъемная сила с полпути вытолкнула ее обратно задом вперед.

– Давай я? – предложил парень и не стал ждать ответа: сгруппировался, почти без всплеска прянул вниз и через миг вернулся с висящей на запястье маской. Зора получила ее прямо в руки (еще одно неловкое движение, так как идти в воде с поднятыми руками ей было нелегко). Она молча шагнула к лестнице, постаралась вскарабкаться вверх с достоинством и ушла. Правда, ушла не сразу. Какое-то время – столько, сколько нужно на заплыв в один конец, – она стояла у кресла спасателя и смотрела, как мелькает в воде солнце с львиной гривой, ныряет тело с простодушным тюленьим плеском, вращаются, словно турбины, руки, ходят мускулы и ладные ноги делают то, что неленивым ногам и положено. Целых двадцать три секунды Зора не думала о себе.

– Я же говорю, мы знакомы – Моцарт!

Теперь он был одет: из-под толстовки с логотипом «Ред Сокс»[43]43
  Бостонская бейсбольная команда.


[Закрыть] выглядывало несколько футболок, черные джинсы наплывали на белые носы-раковины кед. Поди различи под всем этим тело, которое Зора видела чуть ли не в первозданном виде. Единственный намек – красивая шея парня, придававшая ему сходство с молодым зверем в молодом, неизведанном мире. Он сидел на ступеньках на выходе: в наушниках, расставив ноги и кивая в такт музыке, – Зора чуть об него не споткнулась.

– Извини, дай я… – обходя его, пробормотала она.

Парень сбросил наушники на шею, вскочил и стал спускаться рядом с ней.

– Эй ты, в шляпе, постой, говорю!

Сойдя с лестницы, Зора остановилась, приподняла край своей дурацкой шляпы, глянула парню в лицо и наконец-то его узнала.

– Моцарт! – снова воскликнул он, тыкая в нее пальцем. – Точно! Ты взяла мой плеер, ты сестра Леви.

– Да, Зора.

– А я Карл. Карл Томас. Я же говорю, ты. Сестра Леви. – Он кивал и радовался так, словно они только что нашли лекарство от рака.

– Ты, значит, общаешься с Леви? – неловко спросила Зора. Статность Карла обостряла ее чувство собственной дисгармоничности. Она скрестила на груди руки, потом поменяла левую с правой и вдруг почувствовала, что стоять в такой принужденной позе не в силах. Карл глянул через плечо на коридор из тиковых деревьев, дрожащий в мареве и уводивший к реке.

– Да я его с тех пор и не видел. Я думал, мы с ним тут по одному поводу встретимся, но… – Карл снова переключился на Зору. – Так ты куда идешь – туда?

– Вообще-то в другую сторону, к площади.

– Отлично. Можно и к площади.

– Э… ладно.

Через несколько шагов пешеходная дорожка кончилась. Теперь они молча ждали сигнала светофора. Карл вставил в ухо наушник и опять закивал головой. Зора посматривала на часы и напряженно оглядывалась, давая понять прохожим, что она и сама не знает, зачем этот парень с ней идет.

– Ты в команде плаваешь? – спросила Зора, так как зеленый свет не загорался.

– А?

В ответ Зора сжала губы и покачала головой.

– Нет, нет, повтори. – Он вынул наушник снова. – Что ты сказала?

– Да так, просто спросила, не плаваешь ли ты в команде.

– Разве я похож на того, кто плавает в команде?

Воспоминание Зоры о Карле внезапно прояснело, ожило.

– М-м… Я не хочу тебя задеть, я хочу сказать, что ты ловкий.

Карл дернул плечом, провел им по уху, но его лицо не смягчилось.

– Чтобы быть в команде тех, кто плавает, надо быть в команде тех, кто учится. Надо быть в колледже, чтобы плавать в команде, ведь так?

Две машины, едущие в противоположные стороны, поравнялись друг с другом и встали: водители высунулись из окон и принялись радостно перекрикиваться под нарастающее бибиканье соседей.

– Ну и мастера же они орать, эти гаитяне. Вопят без передыха. Даже когда у них все ОК, они и то на взводе, – удивлялся Карл. Зора нажала на пешеходную кнопку.

– Значит, ты ходишь учить всякие гуманитарные… – спросил он как раз, когда Зора сказала:

– Значит, ты ходишь в бассейн таскать чужие…

– А, черт, – громко рассмеялся Карл. Неискренне, подумала Зора, сунула кошелек подальше в свой баул и незаметно застегнула молнию.

– Извини за маску. Я думал, она никому не нужна. Неужели ты до сих пор злишься? Мой друг Энтони в раздевалке работает, он меня и пропускает, понимаешь?

Зора не понимала. Светофор защелкал по-птичьи, возвещая слепым, что можно переходить.

– Слушай, а ты часто в таких местах бываешь? – спросил Карл на другой стороне улицы. – Где Моцарта играют, например.

– Вообще-то нет. Надо бы чаще, наверное. Но учеба отнимает кучу времени.

– Ты на первом курсе?

– На втором. С сегодняшнего дня.

– Веллингтон?

Зора кивнула. Впереди показалось главное здание колледжа. Карл как будто хотел задержать ее, отложить момент, когда она войдет в ворота чужого ему мира.

– Обалдеть, ученая сестра! Круто… нет, правда, это так здорово. Будешь судить-рядить обо всем – это награда, образование. Это награда, то, что нам надо, Веллингтон рядом – здесь, за оградой.

Зора слабо улыбнулась.

– Нет, ты это заслужила, ты столько для этого сделала, – сказал Карл и рассеянно огляделся. Зора вспомнила своих бостонских воспитанников: когда было время, она подрабатывала – водила мальчишек в парк, в кино, затем доставляла домой. Карл был похож на них: внимание как флюгер. Да еще эти вечные кивки и притоптывания, словно покой опасен для здоровья.

– Так вот, значит, Моцарт, – выпалил Карл. – Там есть одна штука в «Реквиеме»… Я другого у него не знаю, а вот в «Реквиеме», который мы тогда слушали… В общем, ты «Лакримозу» помнишь?

Его пальцы музыкально плавали в воздухе, словно он дирижировал своей собеседницей в надежде извлечь из нее нужный ответ.

– Ну, «Лакримоза» – не помнишь, что ли?

– Э… нет, – сказала Зора, нисколько не беспокоясь о том, что перекличка уже началась и она опоздала.

– Это как восемь бит[44]44
  Музыкальный жанр, разновидность электронной музыки.


[Закрыть], – нетерпеливо объяснил Карл. – Я семплировал эту мелодию после того вечера – просто фантастика! Там ангелы забирают все выше и выше, и скрипки ноют: та-а, та-а, та-а, та-а, – аж сердце замирает. А если слова убрать и подложить ритм, то выйдет классный трек. Да знаешь ты ее… – И Карл начал напевать «Лакримозу».

– Я правда не знаю. Я плохо разбираюсь в классической музыке.

– Нет, знаешь: я слышал ваш разговор. Твоя мама и остальные, они спорили, гений он или нет…

– Но это же было месяц назад, – смущенно возразила Зора.

– Да, память у меня отличная, я помню все. Скажи мне что-нибудь – я запомню. И лица я не забываю, как ты уже поняла. А про Моцарта мне интересно, потому что я ведь тоже музыкант.

При этом неподобающем сравнении Зора позволила себе слегка улыбнуться.

– Ну я и раскопал кое-что, я же читаю про классику. Надо же знать про всякие там влияния и прочее: если бы я зациклился только на своем творчестве, я бы не смог делать то, что делаю.

Зора вежливо кивнула.

– Короче, ты понимаешь, – решительно заключил Карл, как будто своим кивком Зора подтвердила справедливость его неписаных музыкальных принципов. – Ну и вот, оказалось, что эта часть даже не Моцарта, то есть не совсем его. Он создал основу, а дописывать пришлось другому. И «Лакримоза», по сути, дело рук того парня, Зюсмайера[45]45
  Зюсмайер, Франц Ксавер (1766–1803) – австрийский композитор, ученик Моцарта, закончивший работу над его «Реквиемом».


[Закрыть]. Здесь-то и загвоздка, потому что это лучшая вещь в «Реквиеме», я еще подумал: черт, когда ты так близок к гению, ты поднимаешься над собой. Вот и Зюсмайер, он как новичок, который набрел на биту и запульнул мяч на Луну. И теперь все пытаются доказать, что это был Моцарт, потому что ясно же, кто может писать такую музыку, а кто нет. Но суть-то в том, что эту классную вещь создал Зюсмайер, обычный парень. Я чуть не упал, когда узнал.

Пока он говорил, а она изумленно пыталась слушать, его лицо безмолвно околдовывало ее, и каждый, кто шел мимо них под аркой, испытывал действие тех же чар. Зора ясно видела, как прохожие взглядывали на него украдкой и замедляли шаг, стремясь задержать образ Карла на сетчатке глаза, где иначе отпечатается какая-нибудь скука вроде дерева, библиотеки или двух играющих в карты мальчишек. На него хотелось смотреть.

– Ну вот, в общем, и все, что я собирался тебе сказать, – подытожил Карл, чей энтузиазм начал сменяться разочарованием, так как Зора молчала.

– Ты собирался сказать мне это? – рассердилась она.

– Нет, нет, ты не поняла. – Он звонко рассмеялся. – Слушай, я приставала. – Карл легонько потрепал ее по левой руке, и Зору прошиб электрический разряд, ударивший ей в пах и замерший где-то в области ушей. – Просто это во мне сидело. Я ведь часто бываю на всяких городских вечерах, и кроме меня там негров нету. Не ходят они туда, вот я и решил: если еще раз эту злющую черную девчонку увижу, обязательно выложу ей все, что думаю про Моцарта, – что-то она тогда скажет. Ведь это как в колледже. Вы же там платите за то, чтобы обсуждать с другими всякие штуки. Вы как раз за это платите. – Он убежденно кивнул.

– Может быть.

– Да так и есть, – настаивал Карл.

Торжественно заныл веллингтонский колокол, затем, с другой стороны дороги, донесся более жизнерадостный четырехнотный призыв епископальной церкви.

– Знаешь, тебе бы с другим моим братом пообщаться, с Джеромом, – рискнула Зора. – Он сечет и в поэзии, и в музыке. Иногда он, правда, задирает нос, но ты мог бы как-нибудь заскочить, раз ты хочешь поболтать, и все такое. Сейчас он в Брауне, но каждые несколько недель приезжает домой. Домашние у меня что надо, с ними есть о чем поговорить, хотя они меня и достают временами. Отец у меня профессор, так что…

Карл изумленно отпрянул.

– Нет, я к тому что с ним страшно интересно общаться… В самом деле, ты не стесняйся, заходи и…

Карл холодно взглянул на Зору. Какой-то первокурсник задел его мимоходом, Карл вздернул плечи и пихнул его в ответ. Тот, видя, что его пихает высокий черный парень, смолчал и пошел своей дорогой.

– Вообще-то, – сказал Карл, сверля спину первокурсника взглядом, – я заходил, но оказалось, что меня не ждали.

– Ты заходил? – недоуменно спросила Зора.

В ее лице читалось искреннее неведение. Карл замял тему.

– Тут дело вот в чем. Оратор из меня никакой. В разговоре я толком ничего не могу выразить. Пишу я лучше, чем говорю. Когда я рифмую, я – хрясь! – бью в дерево и протыкаю его насквозь. А когда говорю, набиваю шишки. Всегда.

Зора рассмеялась.

– Послушал бы ты папиных первокурсников. А я ей и говорю, а она мне такая, а я ей, значит, а она ни черта, – изобразила Зора, повышая голос и доставая им до противоположного берега страны. – И так до бесконечности.

Карл был озадачен.

– Твой папа профессор… – медленно проговорил он, – белый, да?

– Он англичанин. Говард.

– Англичанин! – воскликнул Карл, сверкая своими белоснежными белками и, переварив эту новость, добавил:

– А я вот в Англии не был. И вообще из Штатов не выезжал. – Его пальцы странно, ритмично пощелкивали в ладонь. – Он что, математику преподает?

– Папа? Нет, историю искусств.

– И ты с ним ладишь?

Взгляд Карла опять стал блуждающим, и Зорой снова овладели бредовые страхи. Ей вдруг показалось, что все его вопросы просто заговаривание зубов, которое приведет – какими путями, она не дала себе времени подумать – к ее родному порогу, маминой шкатулке и их сейфу в цокольном этаже. Она затараторила как автомат: она всегда так делала, когда хотела скрыть, что мысли ее далеко.

– Говард? Он классный. Конечно, он мой отец, так что иногда… ну ты понимаешь. Но он что надо. У него тут был роман на стороне, с его коллегой, и это вышло наружу, поэтому дома теперь все вверх дном, мать с ума сходит. А я ей говорю: брось, все развитые пятидесятилетние мужики изменяют своим женам. Это почти норма. Разумеется, умных мужчин тянет к умным женщинам – тоже мне неожиданность. Кроме того, мама за собой не следит, весит чуть ли не сто сорок килограммов.

Карл смотрел под ноги, ему было явно неловко за Зору. Она покраснела и вдавила свои короткие ногти в ладонь.

– Полные женщины тоже хотят любви, – философски заметил Карл и вынул из капюшона сигарету: она была заложена за ухо. – Тебе пора, – сказал он и закурил. Должно быть, Зора ему надоела. Ее охватило горькое чувство потери: из-за ее трескотни все померкло – и Моцарт, и этот Гусьмайер вместе с ним.

– Ждут люди, ждут дела и всякое такое…

– Да нет, не то чтобы… То есть у меня встреча, но…

– Наверное, важная, – задумчиво сказал Карл, пытаясь ее себе представить.

– Не очень. Так, надо обсудить будущее.

Зора шла в кабинет декана, чтобы озадачить его своим туманным будущим. Особенно ее беспокоило то, что в прошлом семестре ее не взяли в творческую мастерскую Клер Малколм. Новые списки Зора еще не видела, но, если опять случится нечто подобное, ее будущее серьезно пострадает, и это надо обсудить, равно как и многие другие моменты, угрожающие будущему во всей его несомненной будущности. Это была первая из семи встреч, запланированных Зорой на начало семестра. Она обожала планировать обсуждение своего будущего с важными людьми, которых ее судьба заботила явно не в первую очередь. Чем больше народу узнавало о ее планах, тем реальнее они становились для нее самой.

– Будущее как чужая земля, – печально сказал Карл, но тут его осенило, и он расплылся в улыбке. – Но пока без паспорта я.

– Это из твоих текстов?

– Не знаю, может быть. – Он пожал плечами и потер руки, хотя было не холодно – холода еще не наступили.

– Рад был поболтать с тобой, Зора, – сказал он с глубокой неискренностью. – Познавательный был разговор.

Он как будто опять рассердился. Зора отвела взгляд, поигрывая застежкой своей сумки. Она чувствовала странную потребность помочь Карлу.

– Едва ли. Я почти ничего не сказала.

– Ты внимательно слушала, это не хуже слов.

Зора удивленно посмотрела на Карла. Раньше ей никто не говорил, что она умеет слушать.

– Ты, наверное, очень талантлив, – пробормотала Зора, не успев осознать, что за чушь она несет. Ей повезло: эти слова заглушил грузовик.

– Ну, Зора… – Он хлопнул в ладоши – неужели она кажется ему смешной? – Успехов в учебе!

– Приятно было увидеться, Карл.

– Скажи брату, пусть мне позвонит. Я опять буду читать в «Остановке». Ты же знаешь, где это? На Кеннеди, в четверг.

– Ты разве не в Бостоне живешь?

– В Бостоне, и что? Это же рядом. Нас ведь пускают сюда, не спрашивая, кто мы и откуда. В Веллингтоне здорово – там, на площади Кеннеди. Там и студенты собираются, и наши… В общем, скажи брату, что, если он хочет послушать ритмы, пусть приходит. Может быть, это и не поэтическая поэзия, – сказал Карл, уходя и не давая Зоре возможности ответить, – но я пишу так.