Текст книги "Большое Сердце"

И все же король не был один. Вокруг него по-прежнему гудел двор, но состоял он из новых людей. Они были не так стары, не так воинственны, это были в основном выходцы из городской среды. Им не были свойственны жестокость, негодование и презрение, бывшие в ходу у вельмож, стремившихся продемонстрировать превосходство над всеми прочими. Атмосфера, царившая в королевских покоях, была более легкой и радостной. Я не смог бы выразить, что именно переменилось, но это чувствовалось сразу. Вместо того чтобы смотреть на меня как на незваного гостя, люди, которых я встретил, отправляясь на аудиенцию к королю, любезно приветствовали меня. Они были одеты в гражданское платье, без каких-либо отличительных знаков, указывавших на принадлежность к военной или церковной иерархии, которую богатые вельможи не преминули бы подчеркнуть. Вдруг стало невозможно определить, чем занимается каждый из присутствующих. Как будто собрались друзья, не желавшие отягощать других напоминанием о своих обязанностях.

Отношения этих людей с королем напоминали мне о моих собственных чувствах к нему. Речь шла не о рабском подчинении монарху и не о желании влиять на него, как у знатных вельмож. Король властвовал над ними за счет своей слабости, вызывая у них то самое желание служить и защищать его, которое не покидало меня с момента нашей первой встречи в Бурже. Я наблюдал за государем и всеми остальными, и это позволило мне лучше разобраться в собственных впечатлениях. Угловатая походка, нерешительные и неловкие движения длинных рук, выражение болезненной усталости на лице – все его манеры могли быть истолкованы как призыв о помощи. Когда один из придворных пододвинул королю кресло, это не было проявлением угодливости; этот жест являлся скорее искренним выражением жалости, сострадательной услужливости, подобно тому, как, услышав крик утопающего, мы бросаем ему доску, чтобы он мог за нее ухватиться.

Новым для меня было то, что, наблюдая, какое впечатление он производит на других, я ощущал с неоспоримой очевидностью, насколько королю нравится подобная реакция. Конечно, по природе своей он не отличался ни крепостью, ни выдержкой. Однако, приложив немного усилий, он мог бы придерживаться золотой середины как по части своих физических возможностей, так и хладнокровия. Он же, отныне я в этом уверен, намеренно не компенсировал своих недостатков, а, наоборот, подчеркивал их. Будучи уверен в том, что не сумеет править с помощью силы и властности, король принял решение добиться этого слабостью и нерешительностью. Сама по себе эта черта характера была не так важна. И все же я сразу усмотрел в этом определенную опасность. Эта акцентированная слабость, это выверенное выражение страха на лице были плодом непрестанных усилий. Карл тратил столько энергии, чтобы казаться слабым, сколько другим требовалось для поддержания репутации силы и непобедимости. Здесь крылось два равно опасных момента. Во-первых, король не заблуждался по поводу стремления ему услужить. Он знал, что придворные неискренни, и презирал тех, на кого производил впечатление, столь далекое от реальности. Во-вторых, чтобы постоянно играть свою роль, чтобы наложить на себя столь строгий обет, ему следовало обладать необычайной силой воли. Любой, кто так жесток с самим собой, непременно будет жесток с другими. Своими прежними поступками, когда он позволял устранять своих фаворитов, обрушивал немилость на тех, кто служил ему наиболее преданно, он доказал, что способен на совершенно неожиданные перемены. Разумеется, он маскировал их слабостью, позволяя поверить, будто ему не хватает энергии противостоять тем, кто замышляет подобные заговоры. Отныне я был уверен, что в действительности он сам их и задумывал. Я больше не сомневался в том, что служить ему не менее опасно, чем управлять судном среди песчаных отмелей. И все же, когда в день моего приезда в Орлеан он наконец обратил на меня взор своих затененных усталостью глаз и окликнул, протянув мне руки, я поспешил к нему, обезоруженный, уже подпав под его влияние, такой же растерянный, как и остальные, перед его слабостью, в которую я, однако, меньше всего верил…

Король усадил меня рядом с собой, представил мне нескольких придворных. В основном это были новые чиновники, отобранные им для управления, люди, с которыми мне предстояло на протяжении долгих лет ежедневно делить бремя государственных дел. Им это уже явно было известно, тогда как мне еще нет. Я видел перед собой лишь ряд новых лиц и пока еще малоизвестных имен. Среди них я узнал лишь Пьера де Брезе[15]15
  Пьер де Брезе (1410–1465) – крупный военный и государственный деятель эпохи короля Карла Седьмого.


[Закрыть], уже известного, несмотря на молодость, как соратника Жанны д’Арк, доверенное лицо прежнего коннетабля. Ходили слухи, будто он принадлежит к небольшой группе, похитившей развратника Ла-Тремуйля, советника короля, прямо в его собственных покоях. Брезе мгновенно расположил меня к себе своей простотой. Он явно выглядел моложе своих лет. Он был худым, и лишь его крепкие жилистые запястья и длинные мощные руки выдавали человека военного. Я видел в нем готовность служить, гордость оттого, что он защищает слабых, и готовность бросать вызов сильным, что, вероятно, сделало его легкой добычей для короля.

Внезапно король встал и, прежде чем удалиться, схватил меня за руку и потащил за собой. Фамильярность этого жеста поразила меня. В то же время, когда я уже готов был поверить, что, схватившись за меня, король в очередной раз проявляет слабость, я ощутил, как его пальцы стиснули мой локоть с невероятной силой. Неустойчивой походкой Карл двинулся в сторону, увлекая меня за собой. Мы спустились по лестнице со стертыми ступенями и оказались позади здания на черном дворе. Два цепных пса при виде нас оживились. Король усадил меня на каменную скамью в тени смоковницы. Его явно забавляли прыжки сторожевых псов, порывавшихся броситься на нас. Цепь сводила на нет их усилия, и они отскакивали назад, высунув язык. Громкий лай, лязг цепей, свирепый оскал, казалось, нравились королю и даже пробуждали в нем жестокие звериные инстинкты. На другом конце небольшого двора две прачки, засучив рукава, возились с кипами белья. Карл бросал на них недвусмысленные взгляды, а вид собак лишь усиливал его откровенное желание. Бедные девушки, потупившись, старательно занимались своим делом, являя взору короля свои крепкие зады и напряженные мышцы. Мало сказать, что я чувствовал себя лишним.

И все же король считался с моим присутствием. Какое бы удовольствие он ни получал от этого зрелища, он достаточно владел собой, чтобы продолжать нашу тихую беседу и задавать вопросы государственной важности. В последующие годы мне бессчетное количество раз предоставлялась возможность изучить парадоксальную натуру этого неуравновешенного человека, и до сих пор меня мучает вопрос: действительно ли я его ненавижу? А в то время у меня порой мелькала мысль, что, может быть, просто неблагоразумно испытывать к нему любовь.

– Франция – это свинарник, Кёр. Что вы об этом думаете?

Он ухмыльнулся.

– Многое нужно сделать, сир, – сказал я довольно громко, перекрикивая лай собак.

Король покачал головой:

– Все. Мы все сделаем, поверьте мне.

Услышав наши голоса, бульдоги, казалось, успокоились. К своему величайшему удивлению, я увидел, что король, дергая ногой, пытается вновь раздразнить псов.

– Генеральные штаты просят меня освободить страну от разбойников. Неплохая мысль, как вам кажется?

– Да, это было бы полезно.

– Разумеется, они не сами до этого додумались. Я сам подсказал им эту идею. Но теперь, когда они меня попросили об этом, я буду вынужден на это пойти. Тем хуже! Нашим дорогим принцам крови придется отказаться от своих наемников…

Один из псов, устав от яростного лая и прыжков, тяжело опустился на землю и начал жалобно подвывать. Карл похлопывал себя по ляжкам и бросал все более игривые взгляды в сторону прачек. Я был наслышан о похотливости короля, о его склонности множить любовниц, выбирая их из любых сословий. Меня удивляло, как его плотский аппетит уживается со слабостью и нервозностью. Наблюдая за этой неловкой сценой, я понял, что неуравновешенность короля могла вызвать у него как неподвижное состояние испуга и нервного тика, которое он испытывал в присутствии принцев крови, так и похотливое возбуждение, в котором насилие соперничало с пороком. Нечто подобное он демонстрировал и сейчас.

– Я собираюсь реформировать Совет, – продолжал он. – Уверяю вас, они больше не будут править вместо меня.

Под «ними» имелись в виду принцы крови, я это понял. Ответить было нечего. Я молча кивнул.

– Они начали объединяться против меня. В прошлом году я им помешал. Но они не остановятся, и на этот раз моему сыну хватит легкомыслия и амбиций, чтобы последовать за ними. Ну и пусть, я с ними справлюсь.

Неожиданно мне в голову пришла мысль, которую я тут же отогнал. Шум, крики и насилие составляли для Карла привычный мир. В то время как мои мечты были пространны и спокойны, мечты короля, похоже, были полны жестокости, ненависти, одержимости. Тик, который начинался у него, когда он хранил молчание, являлся, вероятно, отголоском тех бурь, что бушевали в его голове. Поэтому он и чувствовал себя столь непринужденно, когда рядом надрывались сторожевые псы. Несмотря на усилия собак, их лай, по-видимому, не мог заглушить крики, терзавшие его изнутри. Я глубоко задумался. Король вдруг повернулся ко мне.

– Кёр, нам понадобится много денег. Намного больше, чем мы сможем получить, чеканя монеты. Вы поняли, почему я отправил вас на службу в Казначейство?

Я уже составил план, каким образом Казначейство и мое предприятие могут дополнять друг друга. Беседуя с Гильомом де Вари, я убедился, что с помощью сети наших поставщиков, с одной стороны, и централизованных заказов, проходящих через Казначейство, – с другой, мы можем создать механизм невероятной мощности. Но то, что мы, мастера своего дела, могли с трудом вообразить, Карл отчетливо видел уже давно.

Во время наших первых встреч я не был уверен, что он меня слушает. Однако он не только слушал, но и делал выводы, превосходившие по смелости все, что только могли наметить люди из его круга. Таким образом, в тот момент, когда моя жалость начала уступать место другим чувствам, главным из которых был смутный страх, восхищение стало главной причиной, навсегда связавшей меня с этим странным и обаятельным монархом.

– Прежде всего, я направил вас туда, чтобы вы смогли все изучить на месте и составить план. Вы это сделали?

– Да, сир.

– В таком случае с сегодняшнего дня назначаю вас своим казначеем. Тот малый, что занимал эту должность, будет недоволен; ну что ж, тем хуже для него. Он не стремился выполнять свои обязанности, считал их чем-то вроде знака отличия, который льстит его самолюбию. Вот что финансы делают с военными. Вместо того чтобы служить своему господину, они служат себе. Но все изменится.

Мне хотелось кричать от радости. В этой развязке я видел отправную точку новых событий. Глупо в этом признаваться, и, возможно, вы мне не поверите. Я вновь воспарил. Меня объяло абсолютное спокойствие; я был далеко от собак, прачек, Генеральных штатов и даже от короля. Перед моим взором проплывали караваны, меняя курс и направляясь к нам. Франция станет центром мира – станет более процветающей, богатой и желанной, чем Дамаск.

Я не помню, как закончился наш разговор. Кажется, кто-то пришел за королем. Он покинул двор, пройдя мимо псов на расстоянии, едва превышающем длину натянутой до предела цепи. Их пасти сомкнулись в дюйме от ног монарха. Его смех затих на гулкой лестнице. И я, уже умерев в первой жизни, глядел, как солнечный свет струится сквозь плотные, покрытые пушком листья смоковницы, чувствуя себя новорожденным, впервые открывшим глаза на новый мир.

* * *

Моя кожа иссушена солнцем Хиоса. Сегодня утром Эльвира вернулась с пасхальной службы очень веселая. На этом греческом острове, где не бывает зимы, Рождество едва ли считается праздником. Воскресение же, напротив, воспламеняет сердца.

Долгими ночами, которые мы проводим без сна, Эльвира учит меня азам греческого. Эти семена падают на еще не засеянное поле моего сознания, при этом пробуждают к жизни зерна, давным-давно брошенные нашим учителем катехизиса в школе при Сент-Шапель в Бурже, так что я уже начинаю немного понимать и говорить.

Еще два дня назад я сказал бы, что это счастье. Увы, вчера в одно мгновение все изменилось.

Ближе к полудню, когда Эльвира была на рынке, пополняя еженедельный запас лимонов и чеснока, к нам пришел какой-то человек. К счастью, я заметил его издалека. Я едва успел спрятаться под крышей, там, где Эльвира сушит травы, собранные на холмах. Человек обошел дом. Покричал, чтобы узнать, есть ли кто-нибудь. Я немного успокоился, услышав, что он говорит по-гречески, так как мои преследователи, кто бы они ни были, вряд ли знали этот язык. Хотя это мог быть местный сообщник.

Он вошел в дом и принялся расхаживать по комнате, открывая шкафчики и переставляя кое-какие вещи. Я испугался, как бы он не нашел мои записи и не унес их. Но даже если он и обнаружил их, они его не заинтересовали: позже я увидел, что все лежит на прежнем месте.

Когда Эльвира вернулась, я все еще находился под впечатлением этого визита. Она успокаивала меня, как могла. Кое-как объяснила, чего хотел посетитель. Она столкнулась с ним на дороге и поговорила. Это был посыльный генуэзского подесты, управлявшего городом. Возвратившись из поездки, старик услышал, что я затерялся на острове. Хозяин постоялого двора решил, что данное им обещание молчать не касается главы острова. Узнав, где я живу, подеста послал человека справиться о моем здоровье.

Я не верю ни единому слову этого объяснения. Это определенно ловушка. Те, кто меня разыскивает, вероятно, нашли способ убедить подесту выдать меня. Если, как я полагаю, мои убийцы посланы Карлом Седьмым, то я не сомневаюсь, что этот добрый король использовал все средства, чтобы схватить меня. Когда-то я сам наладил для него связи с Генуей. Он сумеет их возобновить, чтобы уничтожить меня. Мне знакомы его неразборчивость в средствах и жар ненависти, с которыми я научился мириться. Я приспособился к его порокам, пока они были направлены против других. Неужели я мог думать, что мой черед никогда не наступит?

Эльвира меня приятно удивила: проявив находчивость, она сказала посланнику, что я умер. Следует опасаться, как бы подеста не выслал других людей проверить ее слова. В любом случае, стоит кому-нибудь узнать, где я прячусь, моей безопасности конец. Ложь Эльвиры, по крайней мере, поможет мне выиграть немного времени.

Сегодня утром она ушла на запад острова, в одну из деревень, притаившихся в бухточке, окруженной скалами, где жил кто-то из ее родичей-рыбаков. Она собиралась обсудить с ним, нельзя ли мне сесть в его лодку, уплыть и спрятаться где-нибудь в другом месте. Примерно в одном дне пути по морю есть пара небольших островов, принадлежащих Венеции. Там моя жизнь будет в безопасности, при условии, что я сумею найти достаточно пресной воды.

С тех пор как Эльвира рассказала мне об этом убежище, я только и мечтаю там обосноваться. Я был самым богатым человеком на Западе. Сегодня трудно пересчитать все замки и поместья, все еще принадлежащие мне, а меня беспокоит лишь одно: найдется ли достаточно пресной воды на необитаемом острове, где я собираюсь жить нагишом…

Эльвира заставила меня пообещать, что я возьму ее с собой. Не знаю, что она себе вообразила. Несомненно, этот побег представляется ей первым этапом грядущих перемен. Меня мучает вопрос: вдруг она разузнала обо мне слишком много, выполняя мои поручения. Мне гораздо больше нравилось, когда она считала меня несчастным беглецом. Мне бы не хотелось, чтобы мысль о моем богатстве разрушила то простое счастье, которое я испытал с ней здесь. Жизнь научила меня, что деньги могут совершенно изменить даже самых простодушных людей. Никто и ничто не может устоять перед ними, кроме разве что тех, кто, подобно мне, полностью растворился в них – настолько, чтобы увидеть, как слабеют их чары. С тех пор как Эльвира узнала меня, она лелеет какие-то мечты: она мне о них не рассказывает, но я уверен, что они могут возбудить в ней опасные желания, вроде роскошных туалетов и экипажей.

Как ей объяснить, что, даже если я и хочу жить дальше, у меня совсем не осталось сил, чтобы вновь бороться за место под солнцем? По правде сказать, я не стремлюсь убежать. Как объяснить то, что я чувствую? Эта неожиданная остановка на Хиосе изменила меня. Высаживаясь на острове, я еще думал о том, чтобы продолжить свой путь. Но эти дни, проведенные за записями или в праздности, совершенно изгладили это намерение. Единственное мое желание и единственная забота – это мое повествование: я боюсь, что не сумею его закончить. Если я что-то и пытаюсь спасти, то не свою жизнь и не свое будущее, а лишь это случайно начатое произведение, которое представляется мне сегодня самой важной задачей.

Дойдя до поворотного момента в этой истории, о котором я сейчас повествую, можно было бы решить, что продолжать бессмысленно. В конце концов, в тот день, когда король назначил меня своим казначеем и принял ко двору, моя жизнь стала публичной. Все свои деяния я совершал на глазах свидетелей, и эти свидетели, вызванные прокурором Дове для участия в судебном процессе надо мной, обо всем рассказали. Мои дела известны до мельчайших подробностей: огромный успех Казначейства, три сотни комиссионеров, разъезжающих по всей Европе; серебряные рудники в Лионнэ, галеи, перевозившие для меня бесчисленное множество товаров на Восток и обратно, поставки соли, поместья, приобретенные по всему королевству, ссуды, предоставленные важнейшим персонам, дружба с папой и султаном, епископский сан для двух моих сыновей, дворец в Бурже – все это известно, проверено и записано. Я мог бы прервать свой рассказ, так как с этого момента моя жизнь говорит за меня.

Мои чувства, однако, совсем иная статья. Больше всего во время суда меня приводило в отчаяние именно это: видеть, как мою жизнь сводят к цифрам, замкам, драгоценным камням, почестям. Все было верно и между тем не имело ко мне никакого отношения. Материальный успех составлял лишь часть моей жизни. Я хочу рассказать вовсе не о нем, а о том, что терзало мою душу на протяжении всех этих лет: о страсти, новых встречах и страхе, не покидавшем меня с того дня в Орлеане.

* * *

Сделавшись полноправным хозяином Казначейства, я отдался работе душой и телом. Я хотел стать достойным поставщиком не только для короля, но и для всего двора. Нужно было сделать так, чтобы Казначейство могло предоставлять все необходимое, и особенно предметы роскоши. Я направил заказы во все наши филиалы и приказал Жану и Гильому на некоторое время отложить все остальные дела. Я задействовал множество людей. Склад в Туре, окна и двери которого теперь практически не закрывались, превратился в настоящий улей. Я приобрел еще два помещения: одно оборудовал под доспехи и кожаные ремни, а другое – под пряности; в прежнем здании я оставил только ткани. Я трудился вместе со своими служащими с утра до вечера, в одной рубахе, а иногда, когда жара вынуждала меня, и с голым торсом.

Как-то днем на склад, где хранились кожаные изделия, неожиданно вошел Орлеанский Бастард. Он застал меня, обливающегося потом, наверху приставной лестницы и расхохотался, увидев эту картину. Сам он был одним из тех дворян, которые предпочитают придворной жизни поле брани. Он делил тяготы военных буден со своими людьми. Меня он считал таким же, как они, и обращался со мной, как с солдатом в походе. Я оделся и повел его пропустить стаканчик в таверну, где обычно трапезничал.

Разумеется, его приезд не был случайным, но я не придал этому значения; я был рад его видеть. Очевидно, он приехал, чтобы повидаться со мной. Поначалу разговор шел вокруг да около, как при подготовке к бою, потом он перешел к делу.

– Кёр, я хочу предупредить вас лично. У принцев крови кончается терпение. Король, которого они привели к победе над англичанами, презирает их и не выказывает должного почтения. Они готовятся к мятежу. И я собираюсь их поддержать.

– Благодарю, что поставили меня в известность… – выдавил я.

– Присоединяйтесь к нам! Нам нужны ваши способности. И мы сумеем вас вознаградить.

В словах Орлеанского Бастарда была трогательная смесь воодушевления, как бывало всякий раз, когда он предчувствовал сражение, сомнения, скрытого за слишком шумными манерами, и грусти, поскольку он искренне любил короля. Я понял, что он ждет моего ответа с беспокойством – не только потому, что, примкнув к ним, я усилил бы тот лагерь, на сторону которого он встал, но и потому, что мое решение укрепило бы его собственное или, в случае отрицательного ответа, заставило бы усомниться.

Я никогда не был замешан в предательстве, но и не слишком осуждал его, поскольку знаю, как часто оно граничит с верностью. В некоторые минуты жизни, столкнувшись с тайнами, уготованными нам миром и неведомым будущим, любой человек может оказаться перед сложным выбором. Расстояние между двумя решениями столь незначительно, что мы в одно мгновение можем перепрыгнуть на противоположную сторону так же легко, как ребенок на одной ножке перепрыгивает через ручей.

Дабы избавить своего сына от мучительного бремени незаконного рождения, Карл Седьмой недавно жаловал ему титул графа де Дюнуа. Единственное, в чем бастард мог упрекнуть короля, – недостаточное рвение последнего в уплате выкупа за его сводного брата, Карла Орлеанского, попавшего в плен к англичанам еще во время битвы при Азенкуре. Сказать по правде, Дюнуа не питал ни малейшей симпатии к сводному брату, который, будь он на свободе, не преминул бы выразить ему свое презрение. Но таковы уж бастарды: тяжесть положения вынуждает их идти на любые ухищрения в своем стремлении быть признанными той семьей, к которой они принадлежат. Карл Орлеанский, сидя в Лондоне, писал стихи, поэтому Дюнуа в глубине души был спокоен за его судьбу. Восхищение и благодарность, которые он испытывал к королю, значительно превосходили его недовольство тем, что тот оставил в плену его сводного брата. И все же, из преданности семье, которая его не любила, он собирался предать короля.

Он поведал мне, что дофин Людовик, как и предвидел его отец, принял участие в заговоре, досадуя на то, что останется без всякого наследства. Я еще не был с ним знаком. Однажды в Блуа я видел его: длинное туловище, мертвенно-бледное лицо, – он шел по залу, увлекая за собой стайку беспокойных и шумных молодых людей. Он бросал убийственные взгляды, острые, как кинжал. Его можно было назвать плутоватым, тщеславным и в то же время скрытным; еще в детстве он проявлял признаки пугающей жестокости.

Дюнуа рьяно поддерживал союз, укреплявший законность лигистов. Он с готовностью составлял список заговорщиков, в который входила большая часть богатых вельмож, принцев крови и сановников королевства. Убежденные в том, что они спасли короля, теперь они стремились доказать свое могущество, низвергнув его.

Светлое лицо Дюнуа было обращено ко мне в ожидании ответа, глаза широко раскрыты, уголок рта слегка подергивался, выдавая нетерпение. Из окна за его спиной доносился запах сена, исходивший от повозки, стоявшей на улице. Лето было в самом разгаре, и поэтому все представлялось не таким серьезным: казалось, жара и радость, которые оно несло с собой, будут длиться вечно. Я стиснул его руки:

– Нет, друг мой, я не могу решиться оставить короля. Я принял решение хранить ему верность, чего бы мне это ни стоило.

И с улыбкой добавил как можно более мягко, что я его понимаю, что останусь его другом и желаю ему удачи. Он ушел, раздосадованный, отсалютовав мне по-военному.

В присутствии Дюнуа мое решение было твердым. Когда же я остался один, настроение у меня переменилось. До сих пор я иногда сближался с королем, но не настолько, чтобы увязнуть в своей преданности. Во время путешествия на Восток я обзавелся дружескими связями, позволявшими надеяться, что мне удастся выжить и даже процветать при любых политических условиях. Согласившись на должность казначея, а главное, отказавшись присоединиться к мятежу принцев крови, я связал свою судьбу с судьбой Карла. Однако назревавшая война обещала быть не менее тяжелой, чем та, которую монарх вел с англичанами. Да и положение его было не из легких, так как те, кто противостоял ему теперь, как раз и обеспечили ему победу над Англией.

Важные особы, входившие в Королевский совет, становились отныне его противниками. Карл вновь оказался один, преданный бывшими союзниками. Эта ситуация, которая могла бы обескуражить кого угодно, была для него столь естественна, что он, казалось, принял ее без всяких колебаний. Он тут же собрал новый Совет, и я, к своему величайшему удивлению, был включен в его состав.

Первое заседание проходило в Анжере, в зале на втором этаже замка. Атмосфера была странной. Неловкость, которую явно испытывали большинство участников, помогала мне справиться с собственным тягостным чувством. Рассчитывать на то, что король избавит нас от этого ощущения, не приходилось. Сидя во главе стола, сцепив пальцы рук, без сомнения пытаясь скрыть дрожь, он открыл заседание, не обращая внимания на длинные неловкие паузы. За столом уже сидели не принцы крови, а лишь несколько малоизвестных дворян, возглавляемых коннетаблем Ришмоном и Пьером де Брезе. Остальную часть Совета составляли выходцы из буржуазного сословия, те самые, что в последнее время, как я заметил по прибытии в Орлеан, заполнили пустоту, образовавшуюся вокруг монарха. Их лица выражали внимание и тревогу. Они чувствовали, что никакой наследственный титул не делал законным их присутствие здесь. Они удостоились этой чести лишь благодаря своим талантам, и в любой момент могло потребоваться опять их проявить. Принцам крови нет нужды доказывать, кто они на самом деле: за них говорит вековая история рода. Они могли блуждать взглядом за окном, грезить о любовницах, думать о предстоящей охоте. Буржуа же всегда должны быть готовы демонстрировать свою полезность. Братья Бюро[16]16
  Братья Жан (ок. 1390–1463) и Гаспар (?–1469) Бюро – французские военачальники, всецело способствовавшие развитию артиллерии, используя бронзовые пушки малого и среднего калибра.


[Закрыть], сидевшие рядом со мной, явно находились именно в таком душевном состоянии. Они тихо перебрасывались шутками, улыбались, делая вид, что уже несколько месяцев вхожи в такое общество, но при этом не сводили с монарха пристального взгляда. Когда он к ним обращался, они отвечали хорошо поставленным голосом. Я старался подражать их поведению. Это меня немного отвлекло от того разочарования, которое я испытал, войдя в зал. В очередной раз, столкнувшись с реальностью, мечта лишалась легкости и таинственности. Неужели высшая власть не что иное, как сборище скверно одетых мужчин, неловко сидящих на неудобных стульях и дрожащих перед главой Совета – человеком беспощадным и лишенным обаяния?

Однако, по мере того как я принимал участие в заседаниях, я стал смотреть на Совет другими глазами. Истинное величие заключалось не в нас, а в наших решениях. Нечто таинственное, называемое властью, превращало наши эфемерные речи в конкретные действия, имевшие громадные последствия. За несколько месяцев мы приняли важнейшие постановления. Король намеревался воспользоваться своей свободой и полномочиями нового Совета, чтобы провести в королевстве серьезные реформы. Он следовал детально разработанному плану, направленному на окончательное уничтожение власти принцев крови и установление монархии.

Первое, что необходимо было сделать для воплощения наших решений в жизнь, – это выиграть войну. Поэтому нашей первостепенной задачей, поставленной королем, было создать постоянную армию. Дабы не зависеть больше от крупных феодалов и от взносов как натурой, так и деньгами, которые различные регионы соглашались – или не соглашались – уплачивать королю, когда тот вел войну, Карл должен был иметь собственную армию, подчинявшуюся только ему. Я прилагал усилия к тому, чтобы финансировать и снаряжать эти ордонансные роты. Преимущество этих войск, состоявших из вилланов[17]17
  Вилланы – свободные крестьяне.


[Закрыть], было в том, что они использовали оружие, которое рыцари считали недостойным. Англичане постоянно побеждали нас за счет своих лучников; мы пытались создать похожие отряды стрелков, хотя и с меньшим успехом. Но самое главное, Гаспар Бюро пропагандировал новое оружие, которое до сих пор не использовалось в полной мере и о мощи которого никто еще не подозревал: артиллерию. Дворянство относилось к этому военному средству с крайним неуважением. Поразить кого-то издалека, используя устройство, состоящее из металла и какой-то химии, – такое было совершенно недопустимо на поле брани. То, что бедняки силятся таскать за собой пушку или размахивать пищалью, – это еще куда ни шло. Для рыцарей эти виды орудий ничем не отличались от тех механизмов, которые издавна использовались при осаде крепостных стен. Но выиграть войну при помощи артиллерии показалось бы им вероломством и даже кощунством.

Мы не были столь щепетильны. Нам нужно было победить. Наша судьба была неразрывно связана с судьбой короля. Если бы он погиб, нас принесли бы в жертву вместе с ним. Поэтому мы столь решительно были настроены на победу.

Поначалу мы сильно волновались. Мы наблюдали за королем, и многие из нас сомневались в том, что он способен одержать победу даже с хорошей армией. Но время шло, и сомнение уступало место восхищению. Мое доверие росло по мере того, как я наблюдал на Совете за этим таинственным человеком, так умело скрывавшим свою игру. Меры, которые он принял для преобразования королевства, очевидно, были выработаны после долгих размышлений. Его умственные способности дополнялись большой решительностью в действиях. Восстание принцев крови получило название Прагерия – по событиям, обагрившим кровью Богемию. Чтобы покончить с Прагерией, на протяжении этих четырех лет король использовал такое средство, как переговоры; он умел и выносить безжалостный приговор, и даровать прощение, когда это было необходимо. Богатым сеньорам он противопоставлял народ и мелкопоместное дворянство. Все выглядело так, будто после долгой прелюдии, которой была война с англичанами, его правление наконец началось. Король-ребенок, которого едва спасли от ножа убийцы, бедный дофин, отвергнутый собственной матерью, король без королевства в первые годы правления неожиданно взял реванш, преодолев все невзгоды.

Карл, однако, скрывал и удовлетворение, и амбиции. За несколько лет он приобрел уверенность и власть, но все же неустанно поддерживал образ слабого и запуганного человека. Так что торжествовать победы и ликовать по поводу успехов оставалось нам.