Текст книги "Большое Сердце"

– Вина! – приказал Карл.

Он пил мало, небольшими глотками, но я уже заметил, что нервное напряжение усиливало у него если не удовольствие от выпивки, то, по крайней мере, желание выпить.

– А слева?

– Слева будет марсельский порт, принадлежащий герцогу Анжуйскому, как и весь Прованс.

– Рене[19]19
  Рене Анжуйский (1408–1480) – король Неаполя, Сицилии и граф Прованский.


[Закрыть].

– Да, король Рене.

Карл пожал плечами и прошипел:

– «Король» Рене! Не забывайте, он мой вассал.

– Во всяком случае, в этих водах он ведет себя скорее как конкурент. Даже если он присягнет вам на верность как вассал, то все равно будет соперничать с вами в торговле.

– Я не обязан ему подчиняться.

– Разумеется.

Я знал, что эта мысль ему понравится. Карл не был феодалом. Он ненавидел эту систему, ставившую его на первое место среди принцев крови, но лишавшую возможности стать королем. Его союз с подобными мне выходцами из городской среды, его желание разделаться с крупными баронами, его стремление к созданию финансовой системы, развитой торговле, собственной армии – все это вызывало во мне восхищение.

– А четвертый?

– За Провансом, дальше по побережью, – Генуя.

– Генуя, – повторил он задумчиво. – Это свободный город? Я никогда не мог разобраться, как устроена Италия.

Типичные размышления для короля Франции. Герцог Бургундский такого бы не сказал. Из всех наследников Карла Великого тот, что правил в Дижоне, всегда поглядывал на юг и разбирался в делах итальянского полуострова. Что до французского короля, то его взгляд всегда был обращен к Англии. Но вопрос Карла свидетельствовал о том, что, возможно, все изменится. Если удастся окончательно избавиться от угрозы со стороны англичан, король Франции сможет наконец обратить свой взор на Италию. Я страстно этого желал. Я всегда считал, что Франция может играть важную роль в этом регионе.

Целиком поглощенный идеей сделать наше королевство новым центром мира, я не мог представить себе этот центр без Рима. А ведь раздробленная Италия была бы для нас легкой добычей. Разве принц каталонский, гораздо менее могущественный, чем Карл Седьмой, не завоевал Сицилию и Неаполитанское королевство? Я воздержался от прямых и откровенных пояснений на этот счет, чтобы не напугать короля, и удовольствовался первым шагом в этом направлении.

– Генуя всегда нуждалась в защитнике. И конечно, в этом городе были бы рады, если бы им стали вы, сир.

Увидев, как у короля, который застыл в своем кресле, дрогнули веки, я понял, что он прекрасно осознавал смысл и значимость моего наблюдения. Как обычно, он скрыл свой интерес, но я был совершенно уверен, что он еще вернется к этой теме.

– А дальше, за Генуей, что там?

– Никого, кто имел бы вес на море. У Флоренции нет флота, а папа в Риме не интересуется своим портом. Единственный соперник Генуи находится по другую сторону полуострова, на Адриатике. Это Венеция.

Король задал мне еще немало вопросов, выведывая подробности о четырех флотах, деливших между собой побережье от Барселоны до Генуи. Он долго расспрашивал меня о портах Лангедока. Я рассказал ему о Монпелье и не имеющем будущего, по моему мнению, канале, протянувшемся до Лата. Он с любопытством выслушал славную историю Эг-Морт. Но когда я стал описывать, как обмелело море у порта, он сменил тему, как будто воспоминание об этом вековом сооружении и, возможно, память о Людовике Святом навевало на него грусть.

Уже не в первый раз я чувствовал в нем этот глубинный страх времени. Человека, переносившего лишения, неудачи, предательства, охватывал панический страх при мысли о смерти. Оглядываясь назад, я вижу в этом определенную связь. Сила этого человека заключалась в том, чтобы ждать, связывая свои надежды с грядущими переменами. Но с тех пор как он осознал, что смертен, время сделалось его противником. Лишенный такого союзника, он оказывался уязвимым, и то, что он считал преходящим, становилось для него невыносимым, если у него не было времени избавиться от этого.

Была уже глубокая ночь, когда он завел речь о Востоке. Служанка, которая принесла вино, не уходила. Я плохо различал ее во тьме, но мне показалось, что она стоит рядом с королем, а он, продолжая разговор, поглаживает ее бедро.

– На Востоке, – сказал я, – их тоже четверо. Они враждует двое надвое…

– Объяснитесь.

– Все очень просто. Общеизвестно, что на Святой земле христианство противостоит магометанам.

– Именно это значение обычно придают Крестовым походам: разве вы не разделяете это мнение?

– Разделяю. Но, говоря так, мы пренебрегаем другим противником, не менее сильным.

– Каким?

– Тем, который противостоит двум группам внутри каждого лагеря.

– Магометане раздроблены?

– Еще как. Худшие враги султана Египта, правящего на землях вплоть до Дамаска и в Палестине, – это турки, обосновавшиеся в Малой Азии.

– То есть мы могли бы натравить одних на других?

– Именно так. Купцов, приезжающих из Европы, хорошо принимают в Каире.

– Разве не говорят, что христиане, которые еще остались в Святой земле, терпят всяческие притеснения?

– Арабы относятся к ним с недоверием, это точно. Но нужно сказать, хотя это их не оправдывает, что сторонники Крестовых походов не отступились, взять хотя бы вашего кузена герцога Бургундского. И они по-прежнему не понимают, кто их враг. Им нравятся турки, и они хотят, чтобы арабы заняли Иерусалим. Хотя именно турки мешают паломникам добираться до Палестины, и именно они проникают в Европу и идут дальше, на Балканы.

– А христианские королевства тоже раздроблены?

– Конечно. Все, кто будет говорить вам о христианстве и о его борьбе с последователями Магомета, думают о Византии, которую обступили турецкие войска.

– А это не так?

– Нет. Однако такая пропаганда на руку помощнику басилевса[20]20
  Басилевс – титул византийских императоров.


[Закрыть], который любит называть себя последним оплотом против Ислама. Но правда в том, что он боролся с другими христианами ничуть не меньше.

– И кто тогда осмелится напасть на него?

– Наши друзья-латиняне: Генуя, Венеция, а также Каталония, которая если и не вступит в борьбу, то во всяком случае окажет помощь своими морскими судами.

Луна еще не взошла, а наши глаза уже привыкли к темноте. Я различал силуэт служанки, стоявшей позади короля. Он направлял ее руки, и она массировала ему плечи. Многие из его любовниц признавались мне, что ему были необходимы подобные манипуляции. Казалось, это единственное, что могло избавить его от ужасного напряжения, которое сковывало все его мышцы. Я понял, что действия служанки вовсе не отвлекали короля от моих речей, а, наоборот, позволяли сбросить груз терзавшей его боли, давая возможность слушать меня с наибольшим вниманием.

– Если Константинополю на суше угрожают турки, – продолжал я, – то на островах Византии угрожают постоянные нападки со стороны латинян.

Король подробно расспросил меня о торговом и территориальном соперничестве между Константинополем и итальянскими городами. Его вопросы были такими точными, а иногда столь анекдотичными, что у меня опять возникло ощущение, будто он со мной играет. Моя уверенность в этом вопросе представляла для него вызов, и он, несомненно, пытался поставить меня в трудное положение. Ему это удалось, и несколько раз мне пришлось признать, что я не знаю ответов на его вопросы. Тогда у него вырывался радостный смешок. После очередного моего прокола он поднялся, поблагодарил служанку, погладив ее по щеке, и отправился спать.

В течение нашего двухнедельного путешествия он продолжал задавать мне вопросы. В Монпелье он попросил, чтобы ему показали галеру. Он даже поднялся на борт, чтобы проверить груз. Город устроил ему королевский прием, но он сокращал церемонии, высвобождая таким образом время, чтобы посмотреть торговые предприятия, побеседовать с хозяевами кораблей, купцами и даже гребцами на галерах, которых он расспрашивал о работе. Тогда еще это были свободные люди, даже если они, как вы догадываетесь, не принадлежали к лучшим представителям рода человеческого. Зачастую они нанимались на работу в попытке избежать тюремного наказания, если не чего-то худшего, и правосудие им это прощало, лишь бы они не покидали своих скамей и не бросали весел на протяжении нескольких морских рейсов.

Я вернулся из этой поездки с ощущением, что мне удалось сблизиться с королем. Но таков уж он был: чем ближе удавалось к нему подойти, тем сильнее росло непонимание. В глазах окружающих я, очевидно, вошел в тот узкий круг приближенных, куда все мечтали попасть. Мне же стало ясно, что я проник на опасную территорию, как человек, который, пытаясь раскрыть тайну, заходит так глубоко в туннель, что путь назад ему отрезан, и он остается один на один с опасностями, тем более грозными, что они непредсказуемы. Кроме того, я сомневался, что благодаря этому сближению он лучше понял мое мнение. В частности, вспомнив разговор о ситуации на Средиземном море и Востоке, я пришел к заключению, что король развлекался, побуждая меня говорить. Он продолжал задавать вопросы, пока не загнал меня в тупик, а затем оставил эту тему.

* * *

Я принял участие в первом Совете после нашего возвращения, не зная, какие вопросы поставит король. Удивлению моему не было предела, когда он перечислил именно те меры, которые мы обсуждали во время наших разговоров. Карл обрисовал точную ситуацию, связанную с Италией, и эта тема удивила всех присутствовавших: они давно уже привыкли, что речь идет в основном об Англии и изредка о Фландрии и Испании. Он также изложил политический курс, которому собирался методично следовать в течение ближайших нескольких лет, курс, который отчасти предстояло обеспечивать мне. Говоря о магометанах, он утверждал, что мы должны высоко ценить хорошее отношение к нам султана. Упоминание об этом явилось следствием разговоров с купцами из Монпелье, которые встретились в Каире с арабским повелителем. Члены Совета никак не отреагировали на эти заявления. В конце концов, запрет на торговлю с маврами, объявленный папами, допускал исключения, и именно Лангедок обладал правом вести с ними торговлю с определенными ограничениями. Однако мысль о том, что король Франции может поддерживать теплые, дружеские отношения с неверными, оккупировавшими Святую землю, глубоко шокировала слушателей. Король добавил, что поручил мне построить и вооружить за счет Казначейства французские галеры, которые будут ходить по морю. А еще он приказал известить судебные органы, что отныне они должны обеспечить приток нужного количества гребцов. Теперь недостаточно, чтобы вина снималась с осужденных только потому, что они решили подняться на корабль. Судьи должны внести работу на галерах в список наказаний, к которым можно приговаривать преступников, и широко применять эту меру.

И вновь король проявил прозорливость. Он открывал Франции дорогу в Средиземное море и на Восток и подтверждал заинтересованность в итальянских делах. Его решения свидетельствовали о том, что он слушал меня и понял. Они превзошли даже мои собственные ожидания.

Я ринулся в бой, стремясь воплотить в жизнь намерения короля. Я призвал Жана, Гильома, а также крупных комиссионеров Казначейства, чтобы сообщить им о революционном повороте.

Обратив наши взоры к Италии, король сделал возможным проект, который мы нередко обсуждали в Казначействе, но боялись, что не сможем его осуществить. Поскольку мы продавали товары, то прекрасно осознавали свою зависимость от тех, кто их производит. Если бы нам каким-то образом удалось самим стать фабрикантами, мы бы извлекли из этого огромную выгоду. В отношении самой ценной ткани – шелка, который отныне мы активно покупали, мы должны были следовать примеру итальянцев. Те, открыв для себя этот материал в Китае, доставляли его оттуда с серьезными издержками и большими потерями. Однажды они проникли в тайну шелка и с тех пор производили этот товар самостоятельно. Вот так Флоренция стала крупнейшим центром шелкоткачества во всей Европе. Если же мы, в свою очередь, сумеем войти в тесный круг производителей шелка, то перестанем зависеть от чьих-либо поставок. Тогда мы сможем сами контролировать качество, количество и цены.

Итак, воплощая в жизнь политические замыслы короля и одновременно преследуя интересы Казначейства, я обратил внимание на Италию. Весной я отправился во Флоренцию.

На этот раз мне предстояло произвести впечатление на людей, которых я не знал, и склонить их на свою сторону. Я располагал лишь несколькими знакомствами в кругу менял. Гильом вел дела с двумя крупными флорентийскими торговцами, поставлявшими пряности, но сам никогда там не был. Я же, вопреки обыкновению, решил обставить визит на широкую ногу и не скрывать своих титулов. По моим сведениям, итальянцы не так любят простоту, как мы, или, вернее, иначе ее воспринимают. Учтивость для них заключается в приверженности своему общественному положению, и то, что нам кажется бахвальством, на их взгляд, лишь ориентир, позволяющий мгновенно определить место человека на широкой общественной сцене. Прояснив этот момент, можно и даже нужно было вести себя приветливо и естественно. У нас поведение часто бывает обратным. Влиятельные особы проявляют внешнюю простоту, но, чтобы все-таки показать свою важность, сыплют дерзостями и всячески тешат свое тщеславие.

Как только мы пересекли Альпы, я позаботился о том, чтобы облачиться в роскошный наряд. Коня моего как следует вычистили, надели на него бархатную попону, щедро украсили упряжь золотыми цепочками и сверкающими помпонами. Сопровождавший меня эскорт из десяти ландскнехтов был облачен в форменную одежду из светло-коричневой кожи. На подъезде к Флоренции мы развернули орифламмы. На одной из них был герб короля Франции, а на другой – мой личный герб с изображениями трех сердец и раковин. Я позаботился о том, чтобы обеспечить себя толмачом. Это был старик, некогда служивший в Париже банкиру-ломбардцу, пока арманьяки не изгнали из столицы всех итальянских ростовщиков. Он сопровождал своего хозяина по разным городам полуострова и поведал мне немало интересного о Флоренции.

Я был готов к тому, что увижу. И все же этот город поверг меня в шок. Могу даже сказать, что мое удивление и восхищение были столь же велики, а быть может, и превзошли то, что я испытал на Востоке. Я въехал в город, который развивался гармонично, его пощадили войны, разрушившие Францию. Красота дворцов и церквей, начиная с великолепного кафедрального собора, облицованного цветным мрамором, ошеломила меня. В этом мягком солнечном климате царила та же изысканность, которая прельстила меня на Востоке, но вместо бесплодных пустынь, окружавших города Леванта, Флоренция стояла в окружении зеленых холмов. Следы древности повсюду напоминали о том, что цивилизация присутствовала в этих местах уже много веков назад. Однако если на Востоке цивилизация, тоже пришедшая издалека, казалась застывшей в своей изысканности, то во Флоренции она продолжала развиваться и совершенствоваться.

Город бурлил энергией, активной деятельностью, новизной. На каждой улице слышался шум стройки. Каменщики, кладчики, кровельщики, столяры – все трудились, создавая новые дворцы, которые должны были дополнить уже сложившуюся застройку. Я быстро понял, что в этом свободном городе не существовало той разницы между дворянами и обычными горожанами, что у нас. Это отражалось на обычаях, связанных с наследованием имущества и особенно со строительством. Во Франции дворцы и замки являются, как правило, наследством дворян, которые, впрочем, уже не имеют средств ни для их содержания, ни для перестройки. Что касается горожан, то их амбиции скромнее их капиталов: они всегда боятся подняться на высоту, которая от рождения им недоступна. Во Флоренции же богатство не знает ни сдержанности, ни запретов. Единственное, о чем заботятся те, кто выставляет его напоказ, – это чтобы оно выглядело прекрасно. Красота – вот средство, которое используют богачи в попытке поделиться своими сокровищами с народом.

Нигде я не встречал столько мастеров, да еще таких знаменитых. Толпы людей собирались, чтобы полюбоваться новыми статуями, воздвигнутыми на перекрестках. По городу рабочие проносили огромные картины, написанные для новых дворцов, и люди с почтением уступали им дорогу. Верующие спешили в церковь, но не только к мессе, а еще чтобы увидеть новый запрестольный образ, выполненный искусным мастером, или услышать только что написанную ораторию. Я заметил, что многие известные мастера прибыли сюда из Константинополя или бежали из городов Греции или Малой Азии. Значит, связующая линия, которую я интуитивно провел между красотой Востока и Флоренции, действительно имела смысл. Продвижение цивилизации из Леванта на запад не было несбыточной мечтой: оно уже началось. Теперь пришел черед Франции черпать вдохновение из этого источника.

Однако, к моему удивлению, французов в городе было немного. Хотя флорентийцы благодаря обширным торговым связям охотно ездили в другие страны, даже в Китай, их город, казалось, не слишком привлекал чужеземцев. Сначала я боялся, как бы это не осложнило мне поиски пристанища. Но вскоре понял, что опасаться нечего. Если не проявлять высокомерия и при этом не скрывать, что вы богаты и влиятельны, то вам обеспечен хороший прием. В общем, следовало приспособиться к атмосфере этого города купцов и банкиров. Здесь правили деньги, и ваши возможности напрямую зависели от того, какими средствами вы располагаете. Мои обязанности при французском дворе, а также положение негоцианта и финансиста и в особенности тот образ жизни, который я стал вести с момента моего прибытия, открыли для меня все двери. Я пробыл в гостинице всего четыре дня, пока не снял за немалые деньги дворец у вдовы, чьи дела пошатнулись после смерти мужа. Вдохновляясь примером Равана и Жана, я за короткое время собрал вокруг себя небольшой двор и стал принимать посетителей.

Там, где правят деньги, они не могут пребывать в неподвижности. Они нужны всем, и как только люди поймут, что они у вас есть, то тут же сбегутся, предлагая вам свои услуги. Я быстро уяснил, что продается все: в первую очередь, разумеется, вещи, но также тела и даже души. В воздухе попахивало развращенностью, это я ощущал и в Париже, однако здесь жульничеству сопутствовало прекрасное настроение и, осмелюсь утверждать, искренность, что сразу же заставило меня проникнуться симпатией к этому месту.

Переводчик, который также служил мне экономом, с первых же дней получил предложения от многочисленных поваров, десятка горничных, различных поставщиков. Он отобрал подходящие, и меньше чем через неделю в доме уже сновали слуги, погреба наполнялись игристыми винами Асти, а кухня была завалена окороками и свежей снедью.

К тому времени у меня уже выработался весьма эффективный метод ведения дел. Моя роль была невелика, но имела важное значение: я выбирал людей. Сколько себя помню, я всегда действовал именно так. Из смутного видения зарождается некий проект. Любой проект предполагает множество каждодневных забот: требуется считать, присматривать, отдавать распоряжения. Ко всему этому я не слишком расположен. Решение проблемы заключается в том, чтобы найти человека, заразить его своей мечтой, подобно тому как чума поражает тех, кто рядом, и дать этой «болезни» развиться. Таким образом я поступал повсюду во Франции, от Фландрии до Прованса, от Нормандии до Лотарингии. Мое предприятие, по сути, состояло из кучки безумцев, зараженных моими идеями, и люди отдавали себя без остатка, чтобы воплотить их в жизнь. Тем более в чужом краю, в неизвестном мне флорентийском обществе, я даже не помышлял о том, чтобы в одиночку отправиться в лесную чащу с колючками законов, созданных для того, чтобы их обходили, правил, имеющих больше исключений, чем школьные, и с торговцами, связанными друг с другом таинственными узами родства, общих интересов или заговора. Словом, здесь было не обойтись без компаньона.

За несколько недель, в череде блестящих обедов, приемов и празднеств я познакомился с представителями самых разных профессий. Новизна для меня заключалась в том, что это было общество, не имевшее ярко выраженного центра – за отсутствием монарха. Во Франции, какие бы невзгоды ни преследовали короля, его главенство неоспоримо. Вокруг него формируется двор, и каждый купается в лучах центрального небесного светила, чье сияние распространяется от ближайшего окружения вплоть до самых темных уголков королевства. Во Флоренции все обстояло иначе: иерархия влиятельных семейств, и прежде всего Медичи, а также множества крупных и мелких дворян, была далеко не так понятна. Известность того или иного человека зависела, казалось, от различных факторов: разумеется, от его происхождения и родственных связей, но также, а может, и прежде всего от размеров его владений и состояния.

Такая смесь была мне в новинку. Я принадлежал к миру, где с давних пор безраздельно главенствовала земля: были те, кто ею владел, и те, кто ее обрабатывал. Феодальная традиция закрепляла за каждым свое место в одном из трех сословий: владельцев земли, тех, кто на ней трудился, и тех, кто молился. Ничто другое не имело значения. Именно поэтому торговцы и ремесленники издавна были вытеснены на задворки общества и обречены на малопочтенные занятия: товарообмен, ростовщичество, ремесла. Понемногу предприниматели и те, кто был связан с финансами, выбились наверх, да так, что ныне, особенно при Карле Седьмом, им доставались самые выдающиеся роли. И все же в нас, торговцах, сохранилось что-то от прежних времен: смутная уверенность в том, что мы не принадлежим к богоизбранной касте.

Во Флоренции я неожиданно обнаружил, что эти два мира не только не исключают друг друга, но и мирно сосуществуют. Флорентийская аристократия отчасти следовала феодальным порядкам. В ее распоряжении были замки и сельские угодья, она была прикреплена к земле. И в то же время аристократы не чурались работы. Им не запрещалось заниматься торговлей и производством. Они не только не презирали богатство, а добивались его. Так возникло весьма занятное смешение, в каком-то смысле примирившее меня с двумя, казалось бы, непримиримыми сословиями.

И все-таки, смешиваясь друг с другом, эти два качества – знатность и богатство – блекли. Они породили особую породу, не похожую ни на господ, ни на торговцев из наших краев. Я чувствовал себя свободно с этими элегантными и любезными людьми, но вместе с тем не мог избавиться от тревожного ощущения, что мы не очень хорошо понимаем друг друга. Мне требовался надежный посредник.

В любом моем начинании это был решающий этап. Сколько раз в новых для меня городах я целыми днями, а то и неделями общался с людьми, которые рвались мне услужить, предлагая свои связи и капитал с единственной надеждой попасть в «Дом Кёра» и стать его служащим! Я мог сделать свой выбор сразу по приезде, бывало и такое, а порой меня вынуждали к этому обстоятельства. Но чаще всего я выжидал. Мне сложно объяснить чего и тем более кого. Я знал лишь то, что в определенный момент некий знак укажет мне человека, которому я смогу довериться. Мне случалось обманываться, а еще чаще – быть обманутым. Вспоминая сегодня об этом, я понимаю, что в этом всегда были замешаны люди, с которыми я связывался неохотно, принуждая себя делать выбор, когда мое сознание улавливало совсем слабый сигнал или же такового вовсе не было.

Во Флоренции я отчетливо видел этот знак и без колебаний принял решение.

* * *

Никколо Пьеро ди Бонаккорсо приехал в мой дом вместе со своей младшей сестрой. Я так и не узнал, кто их пригласил, но теперь подозреваю, что это Марк интриговал, чтобы заманить юную красавицу ко мне в постель. Он зря терял время. Во Флоренции, вероятно потому, что я выступал под своим настоящим именем и не стеснял себя в средствах, я не стремился поддаться искушению и вступить в любовную связь. В этом обществе женщины казались мне еще опаснее мужчин. Не требовалось много времени, чтобы понять, что именно они господствуют в этом городе, пропитанном завистью и наслаждением. Нельзя сказать, что решение далось мне легко, так как флорентийки были очаровательны и искусны, наделены природной красотой, которую приумножали золотые украшения и шелка, составлявшие богатство их родины. Юная девушка, сопровождавшая брата, не была исключением. Она выглядела скромной и сдержанной, совершенно не способной соблазнить мужчину. После парижской истории с Кристиной я стал расценивать эти качества как лишнее доказательство того, что мне следует держаться начеку.

Не знаю почему, но естественность и простота, которые так настораживали меня в сестре, казались интересными в брате. Беседуя с Никколо, я тут же почувствовал, что его мне послало само Провидение. Он был лет на двадцать моложе меня, но держался гораздо непринужденнее, чем я в его годы. По матери он происходил из семьи фабрикантов шелковых изделий. Он также состоял в отдаленном родстве с Медичи. В отличие от людей более старшего возраста, которым сообщили о моем приезде и которые знали о моей службе при короле, он пребывал в полном неведении. Когда я посвятил его в свои планы, он пришел в искренний восторг. Дал мне тысячу советов и уже представлял, как флорентийские ткани распространяются по всей Франции. Он мечтал познакомиться с нашей страной.

Я решил сделать его своим доверенным лицом во Флоренции. И не зря. Не прошло и двух лет, как ему удалось зарегистрировать меня в самой могущественной гильдии – Гильдии шелка[21]21
  Гильдия шелка принадлежала к семи старшим гильдиям, основанным во Флоренции во второй половине XII в. Члены этих корпораций устанавливали коммерческие и финансовые отношения во многих частях мира, а также принимали участие в управлении Флорентийской республикой.


[Закрыть]. Я принес клятву, как позднее сделали это мой младший сын Раван, а также Гильом де Вари. Наш торговый дом не превзошел Медичи, но мы все же заняли свое почетное место. Почти незамедлительно мы начали поставлять во Францию шелк и шитые золотом ткани. Навьючив на лошадей, их перевозили через альпийские перевалы и доставляли в наши филиалы в Лионе, Провансе и, конечно, в Казначейство в Туре.

Спрос был огромным. Перемирие с Англией продолжалось, и жажда роскоши не знала границ. Я едва поспевал исполнять заказы тех, кто обращался в Казначейство. Меня благодарили, и, отпуская ткани и платья, я чувствовал себя так, будто спасал чью-то жизнь. Если покупатель не мог сразу расплатиться, я отпускал в долг, и все, кто имел какой-то вес при французском дворе, вскоре сделались моими должниками.

Флоренция меня изменила. Впервые после возвращения я задумался о том, чтобы не только приумножать свое богатство, но и использовать его в личных целях. Прежде деньги были лишь результатом моей деловой активности. Я действовал вовсе не ради того, чтобы их получить, и, как я уже говорил, моя повседневная жизнь, за малым исключением, оставалась простой и скромной. Во Флоренции мне открылось нечто новое. Это не было связано с тягой к комфорту или роскоши. По правде сказать, это была еще одна мечта, которая возникла как раз вовремя – в тот момент, когда другие мои планы, воплощаясь в жизнь, теряли для меня свою привлекательность.

Как объяснить это открытие? Я мог бы лишь назвать его, сказав, что Флоренция открыла мне, что такое искусство. Но этого недостаточно. Я должен выразиться точнее. До тех пор мне было знакомо лишь одно искусство – мастерство ремесленников, например то, чем занимался мой отец. Овладение различными навыками, чтобы превратить природное сырье в полезные, прочные и красивые предметы. Этим занимались скорняки и портные, каменщики и повара. Это искусство могло совершенствоваться, но в целом мастерство передавалось по наследству – от мастера к подмастерью, от отца к сыну. Во Флоренции я научился отличать искусство ремесленника, пусть самое утонченное, от искусства творца, в котором отражалось нечто иное: дар, исключительность, новизна.

Там я часто встречался с художниками. Наблюдая за ними, я ясно увидел грань между двумя категориями – техникой и творчеством. Растирая краски, готовя материалы, чтобы писать темперой или маслом, создавать фрески, они еще были ремесленниками. Некоторые ими и оставались, работая над традиционными сюжетами и подражая хорошо известным образцам. Другие же в какой-то момент созидания отступали от образца, выходили за рамки усвоенных технических приемов и впускали в свое творение нечто неизведанное. Я узнал это нечто: то было громадное пространство мечты. Благодаря ему человечество открывало возвышенное. Мы называемся людьми, потому что имеем доступ к тому, чего не существует. Это богатство даровано не всем, но те, кому удается проникнуть в эти незримые дали, возвращаются оттуда с сокровищами, которыми делятся потом с остальными.

Я говорю о художниках, поскольку именно их дар поразил меня сильнее всего. Я мог бы привести в пример архитекторов, музыкантов, поэтов. Творцов было гораздо меньше, чем простых ремесленников. Но именно их творчество было той движущей силой, которая заставляла город развиваться. В этом заключалось серьезное отличие Флоренции от стран Востока. Я начинал понимать, что чувствовал некогда в Дамаске. Этот город был средоточием утонченности и богатства, однако там они пребывали без движения. Ничего нового не появлялось. Когда-то город пережил свой золотой век, но теперь, похоже, все кончилось. Дамаск почивал на лаврах ушедших времен. Во Флоренции же, напротив, новизна была повсюду. Этот город заимствовал богатства и приемы мастерства в далеких странах – как было с культурой шелковичного червя, пришедшей из Китая. Но Флоренция на этом не останавливалась. Ей было необходимо и дальше преображать, превосходить достигнутое, создавать; это был город творцов.

Я вернулся во Францию с убеждением, что нам следует не просто накапливать богатства; я также был уверен, что нам никогда по-настоящему не стать в свою очередь центром мира, если мы не достигнем высшей сферы – искусства и творчества. Сегодня это расхожая мысль. В ту пору она была новой.

Трудно представить себе путь, проделанный Францией за последние десять лет. К моменту перемирия с Англией за спиной у нас было почти сто лет войны и разрухи. Мы знали лишь два состояния – нищету и изобилие. Избавляясь от первого, мы безоглядно бросались ко второму. Отсюда эта невероятная жажда количества: больше нарядов, больше украшений, больше кушаний, больше дворцов, праздников, танцев, больше любви. Слабый огонек жизни, поглощавший скромные ресурсы в жестокие времена, теперь разгорелся с такой силой, что нам приходилось охапками подбрасывать туда наслаждения, которые отныне стали доступны благодаря наступившему миру. Однако наши вкусы по-прежнему оставались грубыми.

Я был одним из тех, кто способствовал этой расточительности. Флоренция помогла мне выйти на новый уровень: я не только торговал привозимыми издалека товарами как купец, но и участвовал в их создании как член Гильдии шелка. Во Франции я был одним из немногих, кто думал о том, чтобы еще и производить товары. Призвав Гильома и Жана, я изложил им свой план. Я больше не собирался ввозить оружие или продавать рулоны тканей, я хотел их делать. Я решил не просто получать прибыль от торговли, но и производить что-то самостоятельно, и не только ради денег. С этой целью я приобрел рудники в горах близ Лиона и привез туда проворных и знающих немцев, чтобы они добывали металлическую руду.