Текст книги "Большое Сердце"

Мы без помех совершили переход: ни пиратов, ни шторма, ни поломок. Теплый ветер нес нас в Чивитавеккью. Я часами с наслаждением сидел на палубе – в рубашке и соломенной шляпе с широкими полями, защищавшей голову от солнца, беседуя со старым бретёром-арманьяком. Танги поведал мне тысячу историй о тех давних временах, когда Карл Седьмой был всего лишь наследником престола, которому грозила опасность, или королем без королевства. Дюшатель наводил ужас на сторонников Кабоша, ведь именно от них он однажды ночью спас юного государя. Его рассказ воскресил во мне забытые воспоминания об Эсташе и напомнил о том, что я думал тогда, намереваясь бороться с сильными мира сего. Мы говорили об убийстве Жана Бесстрашного на мосту в Монтеро. Он признался, что нанес один из ударов. Мысль убить вождя бургиньонов во время его встречи с королем принадлежала ему, Карл об этом ничего не знал. Учитывая, какую цепь несчастий повлекло за собой это убийство, Танги немало сожалел о своем замысле. Но теперь, когда в хитросплетении событий для короля обозначился благоприятный поворот – победа над англичанами, отстранение принцев крови, он пришел к выводу, что его интуитивное прозрение, связанное с решением убить соперника Карла, в конце концов оказалось верным. Мысль об этом в преддверии смерти утешала его.

Он питал к королю глубокую привязанность – сродни чувству, которое испытываешь к тому, кого знал еще несчастным ребенком. Любовь Дюшателя скорее основывалась на том, что он сделал для Карла, а не на дарованных королем милостях, иначе он должен был бы страдать от невнимания и неблагодарности короля. Он видел его без прикрас, не приукрашивая его характер, трезво отмечая недостатки. По прошествии нескольких дней в задушевной атмосфере он, проникнувшись ко мне доверием, торжественно предостерег меня: насколько ему известно, не было еще случая, чтобы кто-либо в окружении Карла Седьмого смог возвыситься, не пробудив в нем рано или поздно ревности и не пострадав от его жестокости.

Я молча смотрел на корабли, накренившиеся под тяжестью парусов. Эскадра, над которой реяли белые птицы, держала курс по морю, чьи глубины отсвечивали фиолетовым. Ничто не могло произвести более сильного впечатления, чем этот груженный золотом и королевскими дарами конвой. Таково было Казначейство: мирная армия, но которая действительно могла внушать королю опасения. Предостережения Танги оказали на меня большее воздействие, чем малообоснованные страхи Агнессы, ибо придворный в своих суждениях опирался на длительное знакомство с королем и личные разочарования. Оставаясь один на палубе, я подолгу обдумывал, какие средства могут уберечь меня от вероятной немилости короля, и втайне принял некоторые решения, пообещав себе привести их в исполнение сразу же по возвращении.

По прибытии мы обнаружили полномочных представителей короля, добравшихся по суше, они сгорали от нетерпения. В это время папа принимал английское посольство, и нашим легатам хотелось сразить англичан демонстрацией нашей мощи. Когда мы выгрузили из корабельных трюмов привезенные сокровища, они приободрились.

Въезд нашей делегации в Рим до такой степени поразил встречающих, что все помнили об этом даже пять лет спустя. Роскошь была необходима, чтобы подчеркнуть важность, которую король придавал этому посольству, и засвидетельствовать почтение новому папе. Что же касается веры в то, что эта расточительная мощь произведет на понтифика должное впечатление и сделает его более сговорчивым во время предстоящих переговоров, – это уже совсем другая история.

* * *

Папа Николай Пятый был невысокого роста, хрупкого телосложения, с замедленными движениями. Казалось, прежде чем пошевелиться, он всякий раз колебался. Так, он трижды протягивал руку, прежде чем взять чашку и поднести ко рту. А собираясь перейти из одного угла комнаты в другой, он мерил взглядом расстояние, оценивая возможные препятствия на пути. То ли опасности, связанные с его положением, заставляли его проявлять подобное благоразумие, или, напротив, он достиг своего положения с помощью таких вот уловок, подсказанных его натурой? Не могу сказать. Могу только утверждать, что за внешними колебаниями скрывалась великая твердость духа. Это был вдумчивый и смелый человек, который выносил свои решения, проявляя незаурядную мудрость, и приводил их в исполнение, не поступаясь ничем.

Он был явно рад прибытию нашего посольства. Поддержка французского короля была для него большим преимуществом. И все же, вступая в споры с полномочными представителями Карла Седьмого, он намеренно держался требовательно и неуступчиво, в частности, что касалось его соперника антипапы, назначенного церковным собором. Он настаивал на его полном и безусловном отречении без каких-либо компенсаций.

Николай Пятый знал, что не я возглавляю делегацию и что официально он должен обсуждать все с другими ее членами, в частности с архиепископом Реймсским Ювеналием. Тем не менее он навел обо мне справки, а письмо короля расставило все по местам: папа знал о моей истинной роли и о моем всеведении по части финансов. Он был родом из Тосканы и некогда являлся наставником молодых Медичи. Он понимал, что деньги – это наиважнейшая из материй и все, что нас радует и печалит, вплоть до знатных титулов, подчинено им. Так что наши беседы не отличались ни блеском, ни соблюдением официальных норм дипломатии, но все же играли важную роль.

Папа, желая оставить меня в своем дворце, чтобы мы могли спокойно и без свидетелей поговорить, пустил в ход уловку. Как-то раз во время общей аудиенции он вдруг встал, подошел ко мне и, приподняв дрожащим пальцем мое веко, воскликнул:

– Но, мэтр Кёр, вы явно больны, предупреждаю, будьте осторожнее! В наших краях свирепствует малярия, каждый год она уносит людей в расцвете сил.

Насмерть перепуганные архиепископы и богословы спешно отступили от меня подальше. Когда папа предложил, чтобы меня осмотрел его личный врач («который творит чудеса – особенно по части этой хвори»), они одобрительно закивали. По их лицам было видно, что они с огромным облегчением восприняли слова папы, предложившего мне незамедлительно устроиться в крыле своего дворца.

Таким образом, переговоры пошли параллельно. Одни происходили в послеполуденное время в парадной зале, расписанной громадными фресками. Члены посольства выступали по очереди, напрягая горло и пускаясь в бесконечные разглагольствования. Папа ответствовал им с елейной мягкостью, но не шел ни на какие уступки.

Со мной все обстояло совсем иначе. Мы виделись с папой обыкновенно по утрам в небольшой столовой с окнами, широко распахнутыми в цветущий сад. На маленьком столике на сверкающей серебряной посуде были сервированы фруктовые соки, отвары, печенье. Папа чаще всего был в простом облачении, не закрывавшем руки. Во время этих частных встреч он совершенно утрачивал серьезность и степенность, отличавшие его публичные выступления. Напротив, он принимался жестикулировать, поясняя свои речи, и часто, продолжая говорить, вставал, подходил к окну, а затем снова садился. Мы беседовали просто и без экивоков, и это напоминало мне общение с коммерсантами. Мы занимались делом и, как я и предвидел с самого начала, вскоре заключили сделку на условиях, приемлемых для обеих сторон.

Перед полномочными представителями Николай Пятый повторял, что ждет от антипапы отречения без встречных условий. Он не хотел, чтобы считали, что он пошел хотя бы на малейшую уступку. Со мной он вел себя более реалистично. Благодаря папским легатам и разветвленной сети осведомителей он знал своего соперника лучше, чем кто бы то ни было.

– Чтобы убедить антипапу удалиться, – сказал он мне, – придется вести торг… с его сыном, то есть с герцогом Савойским.

Амадей, прежде чем посвятить себя религии и стать папой, передал герцогство Савойское своему сыну Людовику. Но тот лелеял честолюбивую мечту: завладеть Миланским герцогством. А для этого ему нужно было не только подтвердить свое право наследовать эти земли, но и сражаться с кондотьером Франческо Сфорцой. Все это требовало немалых денег, поддержки французского короля и Орлеанского дома – наследника прав Висконти на Милан. Тонкий знаток итальянских дел, папа дал мне ряд советов, как именно действовать. Если мы предоставим молодому герцогу Савойскому средства для ведения войны, с условием что его отец отречется от папского престола, то сможем согнуть старого Амадея.

Я последовал этим советам, найдя их превосходными. Мне удалось гораздо лучше справиться с новыми поручениями относительно антипапы, которые я выполнял напрямую или косвенно, когда я перевел их решение из сферы теологии, не имеющей отношения к делу, в сферу финансовую.

Кроме того, для завершения переговоров с антипапой, в частности по вопросу Миланского герцогства и его завоевания, король на основании предоставленных мною сведений счел полезным привлечь Дюнуа. Этот сумеет говорить с Амадеем на грубом языке войны и поможет герцогу Савойскому укрепить свою армию. Решительно, это был именно тот человек, который мог положить конец церковному расколу…

Визит в Рим принес мне тройную выгоду. Там я нашел способ разрешить кризис в христианском мире, и, действительно, в начале следующего года антипапа отрекся от престола. Мои связи с Савойским домом еще более упрочились благодаря уловке с займом, предоставленным ему на весьма выгодных для меня условиях. И в конце концов самое главное: я подружился с папой римским. Довольный нашим общением и видя, что я следую его советам, Николай Пятый даровал мне все запрошенные мною льготы. Я получил разрешение на переносной алтарь для Агнессы и заказал таковой мастерам в Трастевере из золота, инкрустированного рубинами. Папа удовлетворил мои ходатайства за многих людей, которым я покровительствовал. И еще, осмелюсь сказать, немаловажное: он возобновил и расширил привилегию, в силу которой мне дозволялось поставлять морским путем товары для султана. Отныне разрешение на провоз не ограничивало ни количество товара, ни число судов с грузом. Он также предоставил мне исключительное право перевозить паломников на Восток. По моей просьбе папа добавил к этому право вывозить оружие в качестве дара французского короля.

Увы, из осторожности или по недоразумению Николай Пятый не огласил официально этой буллы. Но наши отношения не ограничились обменом взаимными услугами. Мы оба знали, что за этим стоит. Для того, кто занимает высшие позиции во власти, категория интереса существенно упрощает отношения по сравнению с тем, как общаются обычные люди. В этом плане невозможно не знать, что у любого, кто к тебе приближается, всегда есть о чем просить, и нет никакого основания возмущаться этим. Обычные люди не могут дружить, любить или доверять кому-то, если возникает тень заинтересованности. И напротив, для людей, стоящих у власти, единственный способ установить истинные отношения – это откровенно обозначить свои интересы. Сильные мира сего в первую очередь задают вопрос: чего именно вы ждете от меня? И от искренности, с которой им дается ответ, зависит возможность следующего этапа сближения. Со всей откровенностью обсудив важные темы, мы с папой римским могли отдаться бесцельным, не преследующим выгоды беседам, что позволило нам лучше узнать друг друга. Случилось так, что местный недуг, который папа у меня определил, в конце концов действительно свалил меня с ног. Мне пришлось задержаться в Риме после отбытия полномочных представителей, и, пока я выздоравливал, я оставался гостем папы. Мы виделись каждый день, и в итоге я смог как следует узнать этого многогранного человека. Ныне он почил с миром, а я стал никем, и теперь я спокойно могу сказать правду о нем и о себе.

Он принадлежал к тем итальянским священникам, у которых за приверженностью к религии скрывается глубокая страсть к Античности. Николай Пятый был знатоком греческих и римских философов. Он собрал в Риме кучку эрудитов, бежавших из Византии накануне падения империи. Он всегда утверждал, что, собирая византийское наследие, действовал на благо Католической церкви, борясь с расколом Римской империи на Восточную и Западную. И действительно, во время его понтификата Рим сделался подлинным центром христианства. Между тем, расхаживая с ним по его библиотеке, я вскоре осознал, что он питает к античной культуре страсть, не только имеющую мало общего с католической верой, но и противоречащую ей. Он, в отличие от других, читая Платона или Аристотеля, не стремился отыскать у них основополагающие мысли, предвещающие Христа. Он читал и чтил их ради них самих. Однажды он доверительно сообщил мне, что каждый день, как фанатичный последователь, применяет на практике уроки Пифагора, изложенные в «Золотых стихах» пифагорейцев. Он предпринял в Риме строительство нового папского дворца, чье величие должно явить новое и, как он надеялся, вечное единство Католической церкви. Ватикан все еще в лесах, я имел случай посетить его перед тем, как отправиться на Хиос. Для проектирования этого здания папа призвал архитекторов, проникнувшихся отзвуками Античности. Вместе с ними он побывал на развалинах древних храмов и без колебаний перепрыгивал через руины, чтобы измерить пропорции фронтона или колоннады.

Как-то он сделал мне поразительное признание: если он страстно хотел убедить правителей европейских держав начать новый Крестовый поход, то лишь затем, чтобы спасти культурные сокровища Византии. Главное, в чем он упрекал турок, – это в недостатке внимания к творениям Античности.

– И потом, – вставил я, – они ведь магометане…

Он взглянул на меня и пожал плечами.

– Да, – молвил он.

Тонкая улыбка, скользнувшая по его лицу, искры иронии в глубине глаз окончательно убедили меня: в нем нет веры. А он, должно быть, долго прикидывал, насколько слаба моя собственная вера. Эта тайна связала нас крепче, чем клятва. И у него была возможность впоследствии доказать мне это.

* * *

Италия, Средиземноморье, Восток – отныне наши взгляды были направлены туда. Мы, пожалуй, чересчур быстро забыли англичан. Конечно, новому королю Англии была ненавистна мысль о возобновлении войны. Его жена – дочь короля Рене – рядом с английским монархом представляла партию мира. Но всем там мерещилось нечто иное. Пятилетнее перемирие подошло к концу, когда я вернулся из Рима. В еще остававшихся во французском королевстве английских гарнизонах, которым не выплачивали жалованье, произошли беспорядки. На Фужер напал наемник, бывший на службе у англичан. В городе разграбили все до последней ложки.

Я обнаружил, что среди придворных царит великое волнение. Истекшие годы заставили забыть об английской опасности, как если бы ужасы нескончаемой войны блокировали память и не давали родиться самой мысли о необходимости сражаться. Даже король вернулся к своей прежней манере поведения – подавленности и нерешительности. Казалось, что исходившая от англичан опасность вернула его в отдаленные времена несчастной юности. Внешние перемены и новые манеры короля были замечены всеми подданными, но только не им самим. Нерешительность короля огорчала военных, и я разделял это чувство. Вот уже пять лет шла работа над созданием мощной армии. Учреждение ордонансных рот, лучники, артиллерия – все было готово. Перемирие принесло нам скорое процветание, которое хоть и было неустойчивым, все же создало благоприятную ситуацию для возобновления войны и завершения ее в нашу пользу.

Агнессу я застал в состоянии сильной тревоги. Она была очень бледна и с трудом скрывала ужасную слабость. Она рассказала мне, что месяц назад родила девочку, с самого рождения отданную туда же, куда и две первых. Она потеряла много крови, и у нее началась лихорадка, от которой она еще не совсем оправилась. На сей раз ей не удалось скрыть свое состояние от короля. Карл ничего не сказал, но в отсутствие Агнессы не стал ничего менять в череде придворных празднеств. Тысячи взглядов в опасной тени двора наблюдали за тем, что, быть может, впоследствии обернется первым этапом крестного пути. Агнесса повиновалась. Прелестные девушки уже были услужливо представлены королю. Но ничего страшного не случилось, и Агнесса вновь поднялась. Однако все ждали следующего испытания. Она и сама опасалась его. Ей никак не удавалось обрести прежнюю силу. Я обнаружил, что она впала в несвойственную ей прежде апатию. Между тем Брезе, Дюнуа, оба брата Бюро, все ее выдвиженцы в Королевском совете умоляли ее вмешаться и побудить короля к объявлению войны. Агнесса все не решалась. Мой приезд подбодрил ее.

Я вернулся окрыленный, в восторге от своей поездки в Рим. Проезжая через Бурж, я с удовольствием отметил, что работы по строительству моего дворца продвигаются. Я приказал использовать несколько нововведений, подсказанных мне посещением различных зданий в Риме. Еще мне пришла в голову мысль устроить паровую баню, вроде тех, что я видел на Востоке. Убедить Масэ оказалось нелегко, но, поскольку эта моя фантазия снаружи не бросалась в глаза и не могла поколебать нашу репутацию, Масэ все же согласилась.

Прежде чем присоединиться ко двору, я заехал в Тур. Там мне в первую очередь предстояло встретиться с некоторыми людьми, этого требовали интересы Казначейства. Но как только в моих делах возник просвет, я поспешил к Фуке, чтобы рассказать ему о художниках, встреченных мною в Риме. Вышло так, что именно Фуке первым обратил мое внимание на состояние Агнессы. Во время моего отсутствия он довольно часто встречался с ней и в конце концов добился своего: она согласилась, чтобы он написал ее портрет. Он сделал множество эскизов, но не знал, какой именно взять за основу. Красота Агнессы всегда его восхищала, но, как человек, привыкший вглядываться в лица, он отметил в ней какую-то новую серьезность. На самом деле это было всего лишь обострение того качества, которое в ней всегда присутствовало. И все же до недавних пор глубинная сосредоточенность проступала едва заметно, скрытая за яркими красками ее веселости, а ныне ее озабоченность была для всех очевидна. Агнесса силилась казаться веселой, на некоторое время ей удавалось рассеять облака, но вскоре небо вновь затягивало. На всех набросках, показанных мне Фуке, голова Агнессы была наклонена вперед, глаза опущены, губы сжаты.

Он разложил эскизы на столе, и мы молча рассматривали их. При взгляде на рисунки я ощутил смутную, необъяснимую тревогу. Внезапно до меня дошло: это было лицо с надгробного памятника, маска смерти. Я взглянул на Фуке и увидел у него в глазах слезы. Он пожал плечами и, ворча, собрал эскизы.

Присоединившись наконец ко двору и встретившись с Агнессой, я отметил, что она рада меня видеть. Но она воздержалась от обычных проявлений радости. И даже когда мы оказались наедине в ее апартаментах, она, казалось, опасалась, что это будет замечено. Беседуя, мы чувствовали неловкость. Чтобы не смущать Агнессу, я вскоре оставил в стороне личные темы и перешел к вопросам войны. Я сказал ей, что, по-моему, разграбление Фужера ниспослано нам Провидением. Следовало воспользоваться этим, чтобы отвоевать у противника последние французские земли и покончить с английской угрозой. Мое воодушевление, как мне казалось, поначалу передалось ей. Но очень скоро взгляд ее затуманился. Агнесса напомнила мне о прошлогодних нападениях на Брезе, подстроенных дофином, использовавшим мерзкого лазутчика по имени Мариет, которого я приказал посадить в тюрьму. Агнесса считала, что дофин по-прежнему расставляет дьявольские ловушки, чтобы дискредитировать ее. Как всегда, его атаки были направлены на тех, кому она оказывала поддержку. И разве это английское дело не является еще одной провокацией? Я же не понимал, каким образом дофин из отдаленного Дофинэ мог разжигать войну с Англией и для чего ему это нужно. Агнесса признала мою правоту и тотчас расплакалась. Она была взволнована, ей повсюду мерещились немыслимые опасности. В конце концов мы пришли к согласию, что каждый должен действовать своими средствами. Ей казалось, что лучше сначала убедить королеву, а уже совместно они смогут добиться, чтобы Карл начал военную кампанию. Мысль была вполне разумна. Таким образом, войну не восприняли бы как дело одной партии, а именно партии Агнессы, что могло бы заставить всех тех, кто ей завидовал, отстаивать противоположное мнение. Что до меня, то назавтра мне предстояла встреча с королем. Мы долго беседовали. Я со всеми подробностями рассказал о своих переговорах с папой. Мы детально обсудили итальянские дела; он вернулся к миссии Жана де Вилажа в Судане. Все это живо интересовало Карла, лицо его выражало наслаждение, когда он говорил на эти темы.

Тем резче он выразил свое недовольство, стоило мне затронуть в беседе вопрос об английских территориях. В распахнутое окно веяло июньским теплом, на небе сияло солнце, но Карла била дрожь. Он рванул воротник и опустился в кресло. Выслушав мои аргументы, он тихо возразил, говоря о короле Англии:

– С Генрихом мы отныне в родстве. Дочь короля Рене, похоже, творит чудеса, стараясь удержать его от войны.

– Это так, и многие в Англии порицают короля за подобную слабость.

– Англичане держат свои обязательства, несмотря ни на что. Перемирие продолжается.

– Не забывайте, что нам пришлось послать Дюнуа и армию на завоевание Ле-Мана, откуда они обязались уйти.

– Английский регент, управляющий здешними провинциями, принес извинения за происшедшее с Фужером. Кажется, это арагонский наемник переборщил…

– Сир, – прервал я его, взяв за руку, – не важно, как реально обстоят дела. Важен предлог, а он налицо. Вы победите. Теперь на вашей стороне сила, войска, деньги.

Карл отвел руку и переспросил:

– Деньги, говорите?

Повисло долгое молчание. Король обводил меня пылающим взглядом.

– Такая кампания будет стоить немало, – заговорил он. – Хоть у меня теперь и есть средства, чтобы содержать регулярную армию и, не прибегая к помощи принцев крови, оплачивать военные действия… – Он по-прежнему не сводил с меня глаз.

– За деньгами дело не станет, – с некоторым запозданием отреагировал я. – Вы ведь знаете, все, что мне принадлежит, в вашем распоряжении.

Такие громкие выражения часто используются на Востоке, поскольку там никто не воспринимает их буквально. Для такого человека, как Карл, они звучали совершенно иначе. Он молча кивнул, а я задумался, не заронил ли я в его сознание ядовитое семя, которое впоследствии может оказаться для меня смертельным. Король перевел наконец взгляд на окно, залитое опаловым светом.

– Так во что может обойтись подобная кампания? Предположим, что мы бросим на кон все средства и дело закончится до наступления зимы… Триста тысяч… нет-нет… скорее, четыреста тысяч экю. Так вы, мессир Кёр, мне их предоставите?

И он снова повернулся ко мне, изучая мою реакцию. Худшего вопроса мне еще никто не задавал. Если я отвечу «нет», то окажется, что я противлюсь королю, а он мне этого никогда не простит. Если отвечу «да», то эта громадная сумма откроет истинный размер моего состояния. Король не слишком разбирался в финансовых вопросах, однако мы обсуждали их на Совете, и генеральный интендант регулярно сообщал королю о состоянии его казны. Король знал, что я богат, к тому же он не мог не отдавать себе отчет в том, что отчасти это связано с порученным мне сбором налогов. И вот впервые то, что было известно нам обоим, но никогда еще не признавалось открыто, теперь вышло на свет божий: я был богаче, чем он, богаче, чем государство.

– Да, – сказал я, склоняясь перед королем.

Это слово – произнося его, я понимал это – наложило печать на мою судьбу. Не стоит оспаривать могущество таких людей, как Карл. Он глазом не моргнул, но у меня возникло чувство, будто мои слова упали в самые темные глубины его сознания. Он поблагодарил меня с холодной улыбкой. Потом сказал, что подумает.

В последующие дни к нему вернулось хорошее настроение. Когда королева вместе с Агнессой и другими фрейлинами радостно предложила королю блеснуть перед дамами, возглавив армию и вернув Ле-Ман, он рассмеялся с довольно тщеславным видом. Было ясно, что эта тема более не вызывает в нем раздражения.

Мы переехали в Рош-Траншельон, неподалеку от Шинона, так как именно там король решил собрать Большой совет. Собравшиеся единодушно поддержали его, притом что среди них можно было различить две группы. К первой по большей части принадлежали друзья Агнессы, но там были и люди, близкие к королеве, мелкопоместные дворяне, лишившиеся своих нормандских владений, оккупированных англичанами, а также несколько человек, не преследовавших собственных интересов, искренне ратовавших за войну в силу своей убежденности и честности – редкий случай при дворе. Прочие же присоединились к этой партии, чтобы понравиться королю, так как, будучи истинными придворными, умели истолковывать знаки, даже едва заметные, происшедшей в нем перемены.

* * *

Стоило принять решение, как все пошло гораздо быстрее. Всего через три недели после Совета Карл Седьмой покинул Турень, возглавив войска. Король Рене, удалившийся к себе и пребывавший в дурном настроении с тех пор, как его брат был изгнан, ныне забыв обо всем, приготовился участвовать в сражении. Подшучивая над доблестью короля и впечатлением, которое он производил на женщин, королева хотела задеть самолюбие своего мужа. Но она вовсе не намеревалась сопровождать его, чтобы лицезреть его подвиги. Напротив, Агнессе очень хотелось воспользоваться такой возможностью. Быть может, она даже просила об этом короля. Мне она ничего не сказала, но была явно огорчена тем, что ей придется остаться. Я убедил короля, что мне следует задержаться на несколько дней в Турени, чтобы отладить снабжение армии, выступившей в поход. Я смогу присоединиться к королю позже, уже в разгар боевых действий. Карл согласился. Это разрешение давало мне возможность остаться рядом с Агнессой. Никогда прежде она так не страдала из-за отсутствия короля. Хотя действительно со времени их встречи страна не знала настоящих войн, а только местные стычки. И значит, Агнессе не доводилось поддерживать его на поле брани.

Мне никак не удавалось разобраться в причинах ее тревоги. Быть может, она боялась за него? Даже учитывая, что Тальботу[35]35
  Тальбот Джон, граф Шрусбери (?–1453) – знаменитый английский полководец, одержавший победу в сорока семи сражениях; погиб в битве при Кастийоне.


[Закрыть], который командовал английской армией, было уже под восемьдесят, нельзя было исключить неблагоприятный поворот событий. Агнесса помнила еще рыцарские войны, во время которых сеньоры во главе с королем сражались врукопашную, погибали сотнями или попадали в плен. Она и представить себе не могла, а я тем более, что предстоящая война превратится в сражение на расстоянии кулеврин и бомбард, подразделений лучников и пеших соединений.

Мне показалось, что ее тревожит и собственная участь. Слова королевы, которая предписала королю «блеснуть перед дамами», обеспокоили ее. Агнесса, верно, представила себе короля в ореоле славы, воодушевленного победой и жаждущего продолжить взятие своих провинций посредством других, интимных завоеваний, которые откроют ему сердца и тела покорных, лишившихся чувств дам.

Ее вечно страшила беременность, и, перенеся три таким образом, что большая часть придворных ничего не заподозрила, она побудила Карла остаться у нее в ночь перед отъездом. Она сделала мне странное признание: она надеялась, что любовные игры в течение этой ночи опять посеют в ней (на самом же деле впервые по ее инициативе) королевское потомство.

Вынужденная бороться, чтобы подавить отвращение, которое король поначалу вызвал в ней, и отдавая себе отчет в том, его недостатки не вызывают ни малейшего желания доверять ему, она в конце концов привязалась к Карлу. Мало-помалу он стал ей настолько необходим, что она уже не представляла себе жизни без него. В общем, она любила Карла.

Я попытался успокоить ее. Обещал приглядывать за королем во время военных действий и сообщать Агнессе, есть ли у нее на данный момент поводы для тревоги.

Через две недели я добрался до мест боевых действий, если их можно было так назвать; мы сплошь праздновали триумфы. Городское население восставало, загоняло англичан в их кварталы и открывало городские ворота королевским войскам. Пон-Одемер, Пон-л’Эвек, Лизье, Мант, Бернэ пали. В день моего прибытия, 28 августа, Вернон перешел в руки короля. Дюнуа рассчитывал заполучить город в свое владение, но Карл решил преподнести его Агнессе. Он велел принести ключи от города и отправил их с гонцом в Лош. Я был рад за Агнессу. Через два дня мы вошли в Лувье, и король впервые смог созвать Совет в Нормандии. Он решил немедленно выступить на Руан.

Пока шла подготовка к взятию города, я отправился в Тур. Разумеется, я не устоял перед желанием навестить Агнессу в замке Лош. Подарок короля ее успокоил. Ее желание сбылось: она забеременела и впервые не стала этого скрывать. Благодаря беременности щеки ее порозовели, взгляд оживился. Она смеялась, к ней вернулась бодрость. И все же для меня, хорошо ее знавшего, было понятно, что в глубине души ей по-прежнему неспокойно. При малейшем шуме она вскакивала, при малейшей тревоге в глазах ее мелькал испуг загнанной лани.

Она долго расспрашивала меня о войне, без устали внимая рассказам о триумфах короля. Я превозносил его храбрость, подчеркивая при этом, что он не подвергается никакому риску. Она задумчиво слушала меня. Платье ее было таким узким, что обтягивало едва наметившуюся округлость живота. Она носила декольте – по своей излюбленной моде, – и шнуровка открывала ее полную упругую грудь. То ли сыграло роль ее признание в беременности, то ли обретение новых форм, внезапное ощущение материнства наряду с присущими ей обаянием и красотой, резко выделявшими ее среди других, но впервые в ее присутствии я ощутил сильное, почти болезненное плотское желание. Агнесса была слишком проницательна, чтобы не почувствовать этого. Я усмехнулся, она улыбнулась мне в ответ и тотчас, будто желая развеять наваждение, увлекла меня в сад любоваться розами.

Назавтра я покинул Агнессу, успокоившись на ее счет. К сожалению, то, что мне было известно о короле, заставляло думать, что ее тревога не была беспочвенной. Когда в середине октября я добрался до Руана, то обнаружил, что мои опасения подтвердились, и это внушило мне страх.

Чтобы избежать ненужного кровопролития, мы вступили в переговоры с английским гарнизоном. Посланцы от жителей Руана сновали между лагерем, где расположились королевские войска, и городом, информируя осаждавших о положении в городе и получая указания, с тем чтобы передавать их горожанам, жаждавшим способствовать своему освобождению. Карл выжидал. Но это ожидание было приправлено раздражением – после череды триумфов, которыми был отмечен почти каждый день в начале этой кампании. Все, и король прежде других, чувствовали, что конец близок. Эти последние часы войны пробуждали ярость при воспоминании о зверствах, которые творились в этих краях, и в то же время полнились радостью, готовой вспыхнуть в любой момент. В итоге в лагере царил сплошной разврат. Отдаленный шум канонады отдавался дикими криками в королевском лагере. Карл, выглядевший нарочито оживленным и смутно обеспокоенным, с утра до вечера пил с придворными. Серьезные люди, такие как Брезе, Дюнуа, братья Бюро, сторонились этих излишеств: они были заняты войной. Между тем вокруг власть имущих толпились добровольцы, жаждавшие удовлетворить любые низменные желания и подстраивавшиеся под перемены настроения сеньоров. Завидное место королевского сводника, которое некогда занимал Карл Анжуйский, было свободно. Некоторые не столь известные персоны, отличавшиеся куда более грубыми вкусами, были готовы приложить все силы, чтобы занять его. Карл, со своим легендарный аппетитом Валуа и их неразборчивостью, осаждал молоденьких служанок и нормандских дам, а те слабо сопротивлялись. Все эти излишества сами по себе не вызывали беспокойства. В прошлом Карл уже не раз им предавался, и исключительные обстоятельства близкого окончания войны делали это вполне объяснимым. Иным и более тяжким в моих глазах обстоятельством было прибытие в лагерь нескольких молодых придворных дам. Король не взял с собой королеву, поскольку та этого не пожелала. Но когда Агнесса попросила его об этом, Карл заметил, что ни одна женщина не будет сопровождать их во время этой военной кампании. Так что появление нескольких юных и свеженьких фрейлин придавало этому отказу особенное значение.