Текст книги "Большое Сердце"

Когда я расспросил подручного повара о том, кто эти люди, сомнений не осталось. Они были такие же монахи, как и я, и прибыли в монастырь с единственной целью: шпионить за мной. В ту пору я решил, что это люди, посланные королем, но о том, кто они на самом деле, я узнал гораздо позже.

Сначала казалось, что им поручено только следить за мной. Мои гонители, должно быть, опасались, что, несмотря на обилие вооруженных наемников, дежуривших во всех портах, мне удастся ускользнуть. Псевдомонахи убедились, что я присутствую на всех службах и трапезах. Мало-помалу у меня возникло отчетливое впечатление, что они пытаются приблизиться ко мне. Возможно, они готовили похищение, но я в это не верил, так как защита кордельеров Бокера кое-чего стоила, а нарушение привилегии с большой вероятностью вызвало бы недовольство всей Церкви и самого папы. Зато я не мог исключить, что они попытаются убить меня, например подсыпать яд или нанести мне удар кинжалом, замаскировав это под несчастный случай или ссору с каким-нибудь бродягой.

Что касалось отравы, то мой приятель на кухне следил за пищей. Я ел только то, что было предназначено всем, стараясь не приступать к блюду первым. Чтобы избежать иного покушения на мою жизнь, я, перемещаясь по монастырю, все время держался в группе. Однажды я замешкался и, направляясь в капеллу к заутрене, должен был в одиночку пройти по коридорам. Метнувшаяся за колонной тень выдала присутствие подозрительного лица. Я помчался назад и укрылся в шоффуаре[41]41
  Шоффуар – единственная отапливаемая комната в средневековом монастыре.


[Закрыть], закрыв за собой двери на задвижку. С той стороны двое, запыхавшись, тщетно попытались высадить дверь. Потом я услышал удаляющиеся шаги. Я просидел один до окончания службы и отворил двери лишь монаху, ведавшему библиотекой. Аббату доложили об этом инциденте, и он призвал меня к себе. Минуту поколебавшись, не стоит ли рассказать ему о том, что мне угрожает, я выложил ему какую-то отговорку. Все равно он бы мне не поверил, к тому же, зная гордость престарелого аббата, я побоялся, что он сочтет мои опасения оскорбительными для своего гостеприимства. Пусть он не мог защитить меня, но он, по крайней мере, предоставил мне убежище, и я не хотел рисковать его добрым расположением. Но пока я в монастырских стенах прикидывал, что мне угрожает, за его пределами разворачивались крупные события, о которых я понятия не имел.

Вскоре после моего прибытия в Бокер мне удалось упросить садовника Уго передать послание одному из моих комиссионеров в Арле, куда он должен был отправиться за семенами редких растений. По возвращении он сказал мне, что не застал нужного человека. Он просто передал мой пакет своему знакомому, неграмотному огороднику, который время от времени бывал в принадлежащей комиссионеру рукодельне. Иными словами, у меня не было никакой уверенности, что мое послание дошло до адресата. На самом же деле его передали и довольно быстро. Наш агент тотчас известил Жана де Вилажа и Гильома де Вари о том, что я в Бокере. Им уже было известно, что я бежал из Пуатье, так как эта новость наделала в королевстве немало шума. Однако они понятия не имели, что стало со мной после побега, и очень беспокоились. Позднее до меня дошло, что, узнав о моем присутствии в Бокере, они долго не могли выработать решение. Гильом, в соответствии со своей натурой, был сторонником умеренности. Он полагал, что среди людей, охранявших город, должен быть человек, быть может, даже начальник охраны, который за определенную сумму сумеет закрыть глаза. В общем-то, подобной методы придерживался и Марк, но в данном случае надежда на успех была невелика, так как ни Гильом, ни кто-то другой не имели знакомств среди охраны. И как бы там ни было, такой подход не сулил скорых результатов.

А Жан, хоть заметно постарел и слегка обрюзг от богатства и праздности, все же сохранил юношескую любовь к стремительному натиску. Понимая, что я совсем рядом и от свободы меня отделяют лишь река и город, который он отлично знал, так как часто бывал там, он кипел от ярости. Для него не могло быть и речи о том, чтобы вести переговоры, торговаться и выжидать. Единственное, что было для него приемлемым, – это силовое решение. Гильом и некоторые другие с полным основанием возразили ему, что они всего лишь торговцы. Хоть у них и есть несколько вооруженных охранников для сопровождения обозов, но выставить целое войско – а только так и можно было справиться с бокерским гарнизоном – у них не было возможности. В итоге они пришли к компромиссу. Был принят вариант Жана, и они решились провести операцию, однако операцию, терпеливо и тщательно подготовленную с применением средств, за которые ратовал Гильом. Жан велел капитанам двух галей отрядить по дюжине человек для тайного похода.

Я понятия не имел об этих приготовлениях и за отсутствием вестей извне предпринял собственные меры для своей защиты. Мои преследователи осмелели: по ночному шуму я понял, что они намерены напасть на меня, пока я сплю. Аббат, радушно принявший меня, предоставил мне отдельную келью. Я попросил у него позволения перейти в общий дормиторий под тем предлогом, что ему наверняка понадобится моя комната для новых гостей. Полагая, что его резкие возражения доставят мне удовольствие, аббат решительно отказал мне. В результате я провел ночь в келье, где дверь не запиралась на задвижку и напасть на меня было проще простого. Для защиты я прибег к уловке: хоть места было совсем мало, на ночь я устроился на полу, под койкой, разложив на ней одеяло, чтобы создавалось впечатление, будто я там сплю. Садовник Уго к тому же снабдил меня инструментом, который мог послужить оружием. Это был свинцовый молоток, которым он вбивал колья. Назавтра же мне пришлось пустить его в ход. Среди ночи я пробудился оттого, что в келье кто-то был. Из-под лежанки я различил монашескую рясу. Кто-то потихоньку подбирался ко мне. Незваный гость явно поджидал напарника, чтобы поразить меня наверняка. Я не стал медлить и ударил молотком по его ногам. Раздался крик, и пришелец сбежал, подскакивая на одной ноге. Этот случай наделал много шуму. Назавтра об этом судачили все монахи. Я отметил, что один из моих преследователей исчез – явно отправился залечивать рану. Он появился лишь неделю спустя, все еще прихрамывая.

* * *

После первых неудач монахи-самозванцы прибегли к помощи нескольких членов обители. Защищаться стало сложнее, так как отныне опасность исходила не только от этих двух типов, но и от других, которых я пока не знал. Хорошо, что мои приятели были неплохо осведомлены о происходящем и охраняли меня. Так, спустя двенадцать дней после происшествия с молотком, работавший на кухне монах сообщил, что мне попытаются подсыпать яд в вино. Не понимаю, как ему удалось это узнать, но назавтра за обедом я заметил, что монах, разливавший вино из стеклянной бутыли, ведет себя странно. Взяв мой бокал, он надолго повернулся ко мне спиной, а потом протянул бокал, будто только что его наполнил. На самом деле он подменил бокал другим, специально приготовленным, который ему протянул служка. Началась трапеза. В этот день читали главу о встрече Иисуса с самаритянкой возле колодца. Мы ели в полной тишине, лишь монах читал вслух Евангелие. Сообщники втихомолку переглядывались, что их и выдало. Делая вид, что они не следят за моими движениями, все те, кто был в заговоре, не спускали с меня глаз, подстерегая момент, когда я возьму бокал и сделаю глоток. В самый разгар трапезы я очень спокойно, но так медленно, чтобы все могли это видеть, осушил бокал до дна. Заговорщики с облегчением вздохнули. Со мной было покончено.

Монах, предупредивший, что не пройдет и недели, как отравленное вино сведет меня в могилу, был хорошо осведомлен. Убийцы хотели заставить всех поверить, что я занемог, и не стали прибегать к сильнодействующим ядам, которые могли свалить меня на месте. Так что я, не выказывая никаких признаков болезни, спокойно продолжал есть. В конце трапезы после молчания и сдержанности, сопутствовавших чтению Евангелия, всегда наступало оживление. Монахи вставали, убирали посуду. Я воспользовался этим, чтобы незаметно вылить в кувшин с водой отравленное вино, которое я будто бы выпил.

На следующий день я притворился, что занемог. Повар описал мне признаки действия яда, и я тщательно воссоздавал картину. Меня перевели в лазарет. Враги спокойно ждали моей смерти. Это позволило выиграть неделю…

Тем временем операция по моему спасению была уже разработана, оставалось продумать кое-какие детали. Жан, Гильом и вся команда прилагали все усилия, чтобы разрешить последние проблемы. Случай распорядился так, что все было готово ровно через восемь дней после моего предполагаемого отравления. Тем утром я вышел из лазарета и появился на утренней мессе, к великому изумлению отравителей. Видя их яростные взгляды, я не сомневался, что они предпримут новую попытку и уж теперь не оставят мне ни единого шанса. Однако кое-какие знаки указывали на то, что близится помощь извне, и эта перспектива вселяла в меня некоторую надежду.

Действительно, накануне на рынке к брату Уго подошел знакомый человек и поинтересовался, как я поживаю. Этот человек, по-видимому, знал, что Уго на моей стороне; он дал садовнику понять, что прослышал о моем письме, отправленном с его помощью. Впоследствии я узнал, что этот незнакомец был не кто иной, как Гильом Гимар, капитан галеи, которого Жан подрядил участвовать в операции. В том же разговоре он спросил, не знает ли монах какой лазейки в стенах города. Монах проявил осторожность, решив, что нужно посоветоваться со мной, и пообещав дать ответ завтра. Я велел рассказать этому человеку все, что ему известно. Если это был один из наших, то терять нам было нечего, – напротив, появлялась надежда.

Благодаря своим обязанностям садовник мог свободно расхаживать по городу. На его попечении было несколько монастырских баранов. Он погнал их пастись к городским стенам, что позволило не только дать им пощипать траву, но и ему подобраться поближе к укреплениям. С любопытством относящийся ко всем растениям, брат Уго любил наблюдать за пучками обычной травы, росшей между камнями крепостной стены. Он нередко отмечал места, где фундамент осел и в кладке обозначились трещины. Он докладывал об этом бальи, а тот отдавал распоряжение их заделать. Но в прошлом месяце, разыскивая заблудившуюся овцу, Уго наткнулся на довольно широкое отверстие, появившееся после летних бурь. Его скрадывал куст боярышника. Потоки воды прорыли под стеной сквозную промоину. Уго еще не успел доложить об этом городским властям. Он подумал, что хоть эта промоина и слишком узкая, чтобы там пролез мужчина, но вдруг она сможет сослужить мне службу. Он описал это место Гимару, которого это изрядно обрадовало.

Я знал, что там, за стенами монастыря, идут приготовления, но мне не терпелось обрести свободу. Я опасался, что враги опередят моих спасителей. Чтобы отдалить угрозу, я решил ночевать вместе с послушниками, об этом донесли аббату, и это его прогневало. И все же благодаря этому я выиграл еще немного времени.

Однако я не знал о том, что есть человек, еще более нетерпеливый, чем я: Жан решил действовать без промедления. Узнав о бреши под крепостной стеной, Гильом посоветовал послать кого-то осмотреть это место. Жан отказался, объяснив, что все можно решить на месте. Гильом возразил, что нынче полнолуние, нужно дождаться темной ночи, иначе их могут заметить. Жан пришел в ярость. Между ними произошло бурное объяснение, которому я обязан жизнью, ибо Жан настоял на своем. В тот же вечер барка с двумя десятками людей скользнула в прибрежные заросли тростника и пересекла реку.

Чтобы не привлекать внимания случайного дозора, барка выглядела как обычная груженая баржа, люди лежали на палубе, накрывшись парусами. По счастью, никто из охранников не появился, и они благополучно высадились в бухте чуть к северу от города. Двоих оставили охранять барку, а все остальные вслед за Жаном устремились к крепостной стене. Они направились к бреши, о которой говорил Уго. Найти ее оказалось несложно, потому что накануне прошел сильный ливень и из-под стены струился ручей. Они принесли с собой кирки и лопаты, чтобы увеличить промоину; они не стали трогать большой камень, который трудно было отколоть от стены, и дыру расширили сбоку. Подперли ее с помощью доски и четырех кольев. Когда все было сделано, они сменили кирки на мечи и один за другим полезли в короткий проход.

Было сильно за полночь. Колокол на церкви сухо пробил к заутрене. Я вышел из дормитория, меня тесно обступили монахи, которым я мог доверять, и в частности Уго. Два монаха-самозванца пришли с запозданием. Я подумал, не потому ли, что они затевали что-то против меня в оставленной мною келье?

Золоченая резьба алтаря поблескивала в свете свечей. Монахи встали в круг на границе освещенного пространства; те, что оказались в задних рядах, немного отступили. Монах подошел к аналою и затянул псалом «К Тебе, Господи…». Мужские голоса вступили антифоном, и окрепший гимн, долженствующий переливаться радостью, мягко взмыл в насыщенном влагой воздухе. Разве мог кто-то заподозрить, что за тихой гармонией этой полусонной молитвы кроются гибельные страсти и далекий от того, чтобы преобразить людей, претендующих на Божественное вдохновение, псалом этот служит прикрытием для преступления и мести?!

Внезапно створки дверей церковного портала распахнулись, как если бы Господь, к которому мы так жалобно взывали, вдруг решил предстать нам. Дюжина людей, размахивая мечами, ворвалась в центральный неф. Пламя свечей заколебалось, но ворвавшиеся люди тотчас зажгли два факела от фонаря. Монахи отступили, что-то выкрикивая, и эти восклицания звучали куда более выразительно, чем обычные молитвы. Вперед вышел мужчина и позвал меня. В багровых отблесках я узнал Жана де Вилажа. Я шагнул ему навстречу, собираясь обнять его, как вдруг заметил метнувшуюся ко мне тень и ощутил удар в плечо. Один из моих врагов, видя, что я вот-вот ускользну, набросился на меня с кинжалом. К счастью, брат Уго, сохранивший присутствие духа, помешал ему, и наемный убийца промахнулся. Острое лезвие рассекло одежду, содрало мне кожу. Жан и его люди, слегка опешившие от этого нападения, быстро опомнились и накинулись на убийцу, который пытался скрыться. В тот же миг схватили и присоединившегося к нему напарника. В короткой схватке оба они были убиты.

Монахи – и те, что примкнули к злоумышленникам, и все прочие – в ужасе наблюдали за происходящим. Жан поднял меч и во весь голос обратился к ним. Он сообщил, что оставляет двух своих людей у входа в монастырь и, если кто-то поднимет тревогу во время нашего отхода, пощады не будет.

В спешке мы двинулись прочь. Мне было неловко в моей монашеской рясе. Хорошо, что на городских улицах было темно и пусто, а до лаза под крепостной стеной было совсем недалеко.

Запыхавшиеся и взволнованные, мы добрались до барки, дрожа от холодного ветра и речной сырости. Во время переправы Жан стиснул мои руки, а я со слезами на глазах расцеловал его. На берегу стояли приготовленные лошади. Гильом, который подумал обо всем, протянул мне удобную в дороге одежду. Переодевшись, я вскочил в седло. На безоблачном небе уже взошло солнце. Прямая мощеная дорога раздвоилась, огибая море бледно-зеленых оливковых деревьев. Меня охватила невыразимая радость, я будто заново родился – но не как несмышленый слабый младенец, скорее это напоминало рождение одного из тех греческих богов, что появляются на свет уже в расцвете сил и во всеоружии опыта, счастливые оттого, что могут разделить дотоле неведомые им человеческие наслаждения. Проведя два дня в седле, мы прибыли в Экс к королю Рене.

* * *

В Эксе я оставался меньше недели, но мне показалось, что вчетверо дольше. Я вновь встретил своих друзей – Жана, Гильома, владельцев судов и комиссионеров, некоторые из них бежали из Франции и укрылись в Провансе, чтобы не подвергаться преследованиям.

От них я узнал, что произошло в мире за почти три года, проведенных мною в полумраке тюремных застенков. Некоторые новости, отдаленное эхо которых доходило и до меня, обрели в их устах новые краски. Они рассказали мне о взятии Константинополя турками, описав гигантские последствия: массовое бегство художников и ученых, еще более тесное сближение с египетским султаном, который с ужасом наблюдал, как турки становятся все могущественнее. Они подтвердили, что война с англичанами окончательно завершена. Рождался совершенно новый мир. Они по-прежнему использовали все имеющиеся возможности. Им удалось спасти от инвентаризации Дове немало наших активов. Как я и предвидел, тому удавалось срубить лишь мертвые ветви. Само дерево продолжало жить и пускало новые корни в разных направлениях. Вместо королевских штандартов Гильом снабдил наши галеи другими флагами: Прованса, Арагона, Генуи. Корабли все время находились в плавании. Большую часть моего состояния он разместил под другими именами, переведя средства путем различных банковских операций. Дове мог наложить лапу на мои дома и замки, но это была лишь недвижимость, а не активы.

Одна новость не только ободрила меня, но и внушила чуточку оптимизма. Король, втайне от своего прокурора, дал разрешение Гильому провести в королевстве некоторые финансовые операции, чтобы пополнить счета нашего предприятия. Иными словами, до него, кажется, дошло, что, несмотря на месть, алчность крупных сеньоров и желание присвоить мое состояние, в его интересах позволить нам продолжать дело. Таким образом, не даровав мне прощения, он показал, что рассчитывает сохранить нашу деловую активность и позволить ей развиваться.

Хотя все или почти все его окружение еще жило в эпоху рыцарства, он, по крайней мере, проявлял большую прозорливость: он понимал, что не сможет править, сохраняя прежний порядок, что отныне его могущество в движении, в торговом обороте, в деятельности, полностью контролировать которую он не в силах, но может убить ее. Узнав об этом, я почувствовал некоторое удовлетворение и даже, признаюсь, слегка возгордился.

Жан и Гильом также поддерживали связь с моей семьей. О смерти Масэ им было известно немного, поскольку она, как я уже говорил, закончила жизнь вдали от мира. Зато они принесли мне добрые вести о детях. Моего сына Жана, возведенного в сан архиепископа, не коснулась опала, и он смог защитить своих братьев и сестер. И только младшему Равану пришлось нелегко. Он стал ходатайствовать перед Дове, чтобы тот не отказывал ему во вспомоществовании. Мне было жаль, что он пошел на столь же унизительный, сколь и бесполезный шаг. С тех пор он получил помощь от моих друзей, обосновавшихся в Провансе, и жил благополучно.

Что меня тронуло более всего, так это то, что Жан, Гильом и все остальные поддерживали жизнеспособность нашего торгового дома, не помышляя о том, чтобы присвоить его. Они считали, что он принадлежит мне, и честно во всех деталях сообщили, каким состоянием я могу располагать. На самом деле и здесь был повод для оптимизма: они очень глубоко вошли в наше дело, и неверно было полагать, что оно принадлежит какому-то одному лицу. Деятельность торгового дома велась всеми и на благо всех. Мне они отводили особую роль, но каждый вносил свой вклад в общее дело.

Во всяком случае, несмотря на захватнические действия приближенных короля и мелочный учет Дове, я был рад убедиться в том, что наша сеть по-прежнему прочна, а ресурсы значительны. Под влиянием короля Рене, поклонника прекрасного, я с большим удовольствием заказывал себе красивые одежды, вкушал дивные блюда и осматривал дворцы. Я уже отдал дань грубым тканям, жесткому ложу и тюремной кухне. Перед моим взором долгое время были лишь покрытые плесенью стены, и я вдоволь насмотрелся на клочок серого неба сквозь зарешеченное окошко камеры. Теперь меня пьянили изящество, яркое солнце, музыка и прелестные женщины.

Увы, мне суждено было недолго наслаждаться пребыванием в Провансе. Компаньоны сообщили мне о появлении подозрительных приезжих. Несмотря на то что король Рене пользовался относительной автономией, он оставался вассалом короля Франции, и его владения были открыты для подданных французского королевства. Среди них были и те, кто охотился за мной. Рене, проявив громадное великодушие, отказался выдать меня Карлу Седьмому. Но я быстро понял, что его сопротивление не гарантирует моей безопасности. Я решил продолжить путь и добраться до Флоренции.

Я заехал в Марсель, мой тамошний особняк был практически достроен. Я провел там всего два дня. Жан дожидался прихода галеи. Он снабдил меня надежным эскортом, и мы поехали вдоль побережья. Подступавшие к морю сады вспыхивали яркими красками. Было жарко, с берега доносился умопомрачительный звон цикад. Мы делали остановки в тенистых поместьях, угнездившихся среди скал. Я был готов до бесконечности вглядываться в горизонт. Во мне что-то переменилось, и это делало поездку совсем не похожей на все мои прежние путешествия. Обретенная свобода и, быть может, опыт заточения наделили меня удивительной склонностью к бездумной неге. Я вернулся к делам; Гильом держал меня в курсе всех событий, никто не оспаривал моей власти. И все же мне недоставало и, знаю, отныне всегда будет недоставать той жажды, того волнения, нетерпения, которые прежде толкали меня к следующему мигу, мешая переживать настоящее во всей полноте. Это возбуждение меня совершенно покинуло. Я был полностью здесь – на этой пыльной дороге, на отроге скалы, нависающей над морем, или в этом саду у прозрачного фонтана. Мое тело и дух возбуждала эта пьянящая свобода. Я упивался красотой мира – как человек, страдающий от жажды, который наконец приникает к роднику. Я дышал счастьем.

Жан нашел мне нового слугу. По сути, это был третий слуга за всю мою жизнь после Готье, сопровождавшего меня на Восток, и Марка, пожертвовавшего ради меня жизнью.

У меня были только эти трое, и теперь, забравшись в пастушескую хижину на Хиосе, я думаю, что других судьба мне уже не пошлет. Три слуги, три характера, три таких непохожих периода моей жизни. Последнего слугу звали Этьен. Разумеется, он был родом из Буржа. Жан и Гильом всегда окружали себя выходцами из нашего родного города. Они даже назначали их капитанами судов, хотя трудно было родиться еще дальше от моря. Общее происхождение помогало определиться. Оно заложило основы важнейшего качества нашего дела: взаимного доверия. Этьен родился в бедной крестьянской семье, отца его убили бандиты, уносившие ноги из Франции под конец войны. Такая утрата вызвала у ребенка странную реакцию: он потерял сон. Это была не болезнь, не повод для жалости или страдания. Он больше не мог спать, вот и все. Быть может, ему и случалось прикорнуть на минутку, но за все время службы в любой час дня и ночи стоило его окликнуть – он был тут как тут. У него было мало других полезных качеств: в отличие от Марка, он был не слишком умел, не слишком храбр, не слишком говорлив, не слишком прозорлив. Но в тот момент, когда надо мной нависла угроза, этот недуг Этьена (а я рассматривал его бодрствование не иначе как недуг) оказывался в высшей степени полезным для меня.

Когда через неделю после нашего отъезда из Марселя показалась Генуя, начальник моей охраны – видавший виды наемник по имени Бонавентура – предупредил меня, что за нами следят. В итоге я решил, что мы не станем заезжать в Геную. Этот город с его враждующими группировками, интригами и иностранными лазутчиками давал слишком много возможностей для покушения на мою жизнь. Мы двинулись дальше, въехали в Тоскану. Каждый день нашему взору открывались все новые пейзажи: холмы и зеленые леса, богатые деревни и всюду тысячи темных кипарисов – будто дротики, вонзенные богами в шелковые ковры возделанных земель.

Наши люди, которым Бонавентура специально велел задержаться, присоединились к нам на полном скаку; они подтвердили, что следом за нами в деревнях появлялась группа наемников и расспрашивала о нашем пребывании. Мы добрались до Флоренции. Там я вновь встретил Никколо ди Бонаккорсо. Юноша превратился в зрелого мужчину. Черная борода, глубокий низкий голос и внутренняя уверенность – которая в Италии отличает тех, кто преуспел в делах, от тех, кто хотел бы забыть о своих неудачах, – делали его неузнаваемым. По счастью, две вещи в нем не изменились: переполнявшая его энергия и верность. Производство шелка, которым он руководил, значительно расширилось. На фабрике трудилось множество рабочих, а ткани он посылал по всей Европе. Тем не менее он – как Жан, Гильом и все остальные – по-прежнему считал меня своим компаньоном и, несмотря на постигшую меня во Франции опалу, твердил, что я являюсь создателем и владельцем этого шелкоткацкого производства.

Он предложил мне обосноваться во Флоренции. Когда я оказался в тюрьме, он каждый год скрупулезно помещал в банк причитающуюся мне долю прибыли, и теперь дал мне полный отчет о моих капиталах. Денег было достаточно, чтобы купить здесь дом и прожить несколько лет.

Никколо распахнул передо мной двери своего дома, но я предпочел остановиться на постоялом дворе, чтобы не посягать на его свободу и сохранить собственную.

В первые два дня я просто наслаждался тем, что благополучно прибыл во Флоренцию. Мне уже представлялось, что я проведу остаток дней в этом дивном городе с его закатами солнца, подернутыми речным туманом, его холмами и многочисленными дворцами. К сожалению, на третий день у меня возникло беспокойство. Если до сих пор мои преследователи скромно держались в отдалении, то здесь, во Флоренции, враждебная слежка, объектом которой я являлся, сделалась назойливой и вездесущей. Первой моей заботой по прибытии было распустить мой эскорт. В этом изысканном городе, где все, даже самые богатые, старались держаться просто и не выделяться среди толпы, нелепо было бы прогуливаться в окружении Бонавентуры и его подручных. Так что я расхаживал по улицам в сопровождении одного Этьена. Именно он первым заметил, что за нами следуют двое незнакомцев. На углу площади двое других тоже следили за нами. Чуть поодаль, на церковной паперти я сам приметил попрошаек, выглядевших довольно нетипично, они долго смотрели нам вслед. Один из них, сильно хромавший, ковылял за нами до самой шелковой фабрики. Я послал Этьена за Бонавентурой, попросив его на обратном пути на постоялый двор держаться от меня на некотором расстоянии и наблюдать. Его выводы были удручающими: город был наводнен агентами, следовавшими за мной по пятам. Ни в Провансе, ни в дороге – никогда еще я не становился объектом столь пристального наблюдения. Никколо предложил обратиться к местным властям, чтобы обеспечить мою безопасность. Я не мог пойти на это, поскольку мы не понимали, откуда именно исходит угроза. Если речь идет о посланцах французского короля, то это уже политическое дело и не в наших интересах официально уведомлять городские власти о моем присутствии здесь… Бонавентуре пришла в голову удачная мысль: учитывая, какое количество народу занято слежкой за мной, будет несложно выделить кого-то одного и отловить. Допросив лазутчика, мы сумеем побольше узнать об этом деле. В тот же день я долго и бесцельно бродил по городу. Державшийся поодаль Бонавентура вел счет моим преследователям. Он заметил, что они делятся на четыре группы, и одна из них состоит из двух мальчишек, а детей будет несложно припугнуть.

Я вернулся на постоялый двор; охранявшие меня люди, рассеявшись, стали выслеживать тех, кто преследовал меня. Они схватили одного из мальчишек и приволокли на постоялый двор. К нам присоединился Никколо. Он задавал маленькому попрошайке вопросы на флорентинском диалекте.

Результат допроса был весьма поучителен. Ребенок совершенно ничего не понимал, зато назвал множество слышанных им имен. Выяснилось, что меня преследуют не люди, посланные французским королем, а флорентийцы… Все следы вели к дражайшему Отто Кастеллани, тому самому, который донес на меня, а в итоге захватил мой пост и неплохо поживился, пока растаскивали мое имущество. Так что мне следовало страшиться сразу двух угроз: с одной стороны, мести короля – чисто политическими средствами (к счастью, по причине удаленности от Франции, его возможности были ограниченны), с другой – преследования лично Кастеллани и его приспешников. Бежав во Флоренцию, я избрал идеальное для них место. Кастеллани и его брат сохранили в своем родном городе множество связей. Так что я некоторым образом добровольно бросился в волчью пасть.

К моему великому сожалению и к огорчению Никколо, мне пришлось срочно покинуть город в поисках более надежного убежища. Единственным местом, где я мог чувствовать себя в безопасности, был Рим. Покровительство папы в целом служило высшей гарантией, хотя для такого негодяя, как Кастеллани, не было ничего святого, когда речь шла о мести и деньгах. Все же ему было гораздо сложнее действовать в этом городе, которого он не знал и где я на сей раз без стеснения мог прибегнуть к высокому покровительству.

* * *

Мы вновь пустились в путь. Мне, так долго запертому в четырех стенах, эти скитания даже нравились. С наступлением лета и нашим продвижением на юг жара усиливалась. Я заранее отправил двух человек из моего сопровождения сообщить в Рим о моем прибытии. И на пути к папскому граду нас нередко ждал подготовленный ночлег в монастырях или в роскошных виллах. Наконец мы достигли берегов Тибра. Папа, пока в Ватикане шли строительные работы, жил в Санта-Мария-Маджоре. Падение Константинополя и наступление турок нарушило его планы и задержало постройку базилики[42]42
  В XV в. базилика, заложенная Константином Великим во имя святого Петра и существовавшая уже одиннадцать столетий, пришла в упадок, и при Николае Пятом ее начали расширять и перестраивать, но со смертью последнего работы были остановлены.


[Закрыть].

Николай Пятый, ожидавший моего приезда с большим нетерпением, сразу принял меня. На самом деле он опасался, что не доживет до моего приезда: его снедал тяжкий недуг. Он изменился до неузнаваемости и сильно исхудал. На протяжении всей жизни он был слегка полноват, и, как это обыкновенно бывает, округлые очертания казались неотъемлемой частью его облика, а теперь, когда они исчезли, всем казалось, что перед ними кто-то совсем другой. Передвигался он с трудом, опираясь на простую самшитовую палку, что резко контрастировало с пышным убранством его апартаментов. Но главное – болезнь выразилась в ослаблении духа.

Этот кабинетный ученый, человек культуры не был создан для того, чтобы противостоять великим испытаниям, которые уготовил ему его понтификат. Парадоксальным образом ему удалось победить: с окончанием раскола в Западной церкви и падением второго, восточного, Рима у него не осталось соперников. Однако единство, о котором до него могли лишь мечтать, пришло слишком поздно. Он потратил все силы, чтобы достичь его. Папа долго рассказывал мне о положении в мире, развивал идеи, которые ему хотелось бы воплотить в жизнь, если бы ему достало времени и средств. Принципиально его воззрения не изменились: необходимо было способствовать укреплению восстановленного единства папства, упрочить его центральное положение, продолжив крупную перестройку Ватикана. После падения Константинополя он проповедовал мир между правителями Запада, их единение перед лицом опасности. Но к нему не прислушались, и соперничество продолжалось. В результате получилось так, что римский понтифик остался в одиночестве перед нашествием мусульман и, победив всех, он теперь рисковал все потерять. Вот почему, принимая во внимание безразличие европейских монархов, Николай Пятый сознавал, что в настоящий момент не стоит и помышлять о Крестовом походе. Увы, он чувствовал, что большая часть кардиналов, особенно выходцы из стран Восточной Европы, которой турки угрожали напрямую, подталкивают его к противостоянию.