Текст книги "Большое Сердце"

V. К возрождению

Что было дальше, все знают. Это принадлежит истории. Король превратил смерть Агнессы в событие огромного значения, сопоставимое с его военными победами. Но мавзолеи и королевские пожертвования, дважды в неделю мессы без певчих за спасение ее души и даже герцогская корона, которую Карл пожаловал ей посмертно, увековечили образ другой женщины, а вовсе не той, которую я знал. Неизвестно, каковы были последние чувства и мысли той, которой не стало для меня, едва за мной затворились двери замка Лош. Она покинула Турень вскоре после моего отъезда – в начале января, среди зимы. Она не побоялась холода и опасностей, хотя по дорогам еще бродили английские наемники, теперь предоставленные самим себе. Король покинул ставку, и женщины, которые праздновали вместе ним победу в Руане, тоже. Крепости, еще остававшиеся у англичан, практически не оказывали сопротивления. Карл мог щеголять в парадных доспехах и даже без особого риска брать крепости приступом.

Агнесса подвергалась куда большей опасности, но именно это она обожала. Он был рад ее приезду. Те, кто видел их в те дни, говорили мне, что они выглядели счастливыми. Упрекнула ли она его в неверности или же просто вновь заняла подобающее ей место рядом с королем? Мне кажется, она была слишком умна, чтобы рискнуть упрекать его. И потом, после того, что мы с ней пережили, ощущение вины вряд ли позволило ей разыгрывать добродетель. Люди из ближнего окружения короля, бывшие с ними в те последние дни, утверждают, что в их отношениях царила гармония. Я, со своей стороны, имею основания полагать, что это правда. Агнесса была искренне рада воссоединиться с Карлом, разделить его славу и даже закрыла глаза на тщеславие, с которым он разыгрывал роль великого полководца, более того, предпочла забыть о том, что он благосклонно принимал любовную дань от другой.

По отношению к столь странному персонажу, каким был Карл, мы с Агнессой испытывали сходные чувства. Мы сознавали, что он может предать нас в любой момент, не поведя бровью передать нас в руки злейших врагов и бесстрастно созерцать, как нас уничтожают. Так было с Жанной д’Арк. И в то же время сама мысль о том, что, нарушив верность, мы причиним ему хоть малейшее страдание, повергала нас в ужас.

В любом случае это были счастливые дни. Женщины рассказали мне, что после изнурительного путешествия Агнесса, уже чувствуя, что заболевает, потратила последние силы на то, чтобы разделять любовные восторги короля, бодрствовать и смеяться вместе с ним. А когда в начале февраля он вновь отправился брать штурмом очередную крепость, Агнесса, едва он скрылся из вида, сразу же резко сдала.

О ее агонии немало рассказывали, причем в выражениях, призванных подчеркнуть ее благочестие. Среди даров, которые я привез ей от папы римского, была также полная индульгенция, что должно было обеспечить ей в последний час отпущение всех грехов. Эта бумага осталась в замке Лош, но духовник поверил ей на слово. В настоящий момент, когда и мне следовало бы получить последнее причастие, я сознаю, какая пропасть разверзлась между мною и религией. И все же я с бесконечной нежностью думаю о том, с какой наивной и глубокой верой относилась Агнесса к обещаниям, данным людьми во имя некоего бога, о существовании которого, а тем более о его воле они не ведали.

Все произошло так быстро, что я ничего не знал ни об этом триумфе Агнессы, ни о ее кончине. Пятнадцатого февраля в Монпелье, куда я отправился по делам, прибыл вестник и сообщил, что Агнессы больше нет на свете и что она назвала троих человек – меня, Этьена Шевалье и Робера Пуатевена, ее лекаря, – исполнителями ее последней воли. В течение месяцев после ее смерти я продолжал жить и действовать так, что те, кто видел меня в ту пору, утверждали, что во мне ничего не переменилось. Между тем я чувствовал внутри леденящую пустоту. Обстоятельства нашей последней встречи исключали покой, который я некогда ощущал при упоминании ее имени. Мысли о ней теперь вызывали боль недопонимания и безумное желание повернуть время вспять, избежать непоправимых поступков и вновь обрести утраченную невинность. Но попытка не думать о ней означала покинуть ее и убить во второй раз. Я никак не мог разрешить эту дилемму, предпринимал все новые поездки, загружал себя делами, тщетно пытаясь выбраться из этого состояния.

Одним из последствий смерти Агнессы стало то, что опасности, витавшие над ее друзьями, кратно умножились. Первым потерпевшим – не прошло и нескольких недель – стал Брезе, которого она всегда защищала и несколько раз спасала. Пожаловав ему громкий титул и поместье где-то в Нормандии, король под этим предлогом удалил его из Совета. Для меня это стало еще одной причиной все время быть настороже. Между тем уход Агнессы имел и другое следствие, оказавшееся для меня полезным: он уничтожил во мне всякие чувства, кроме тех, что были связаны с ее памятью. Я больше не ощущал ни радости, ни горя, да и страха тоже. Разумеется, я, как и в предыдущие месяцы, занимался тем, чтобы мое предприятие, а вскоре и моя персона были недосягаемы для короля. Но я занимался этим методично и бесстрастно. Муки колебаний, кошмарные сны, от которых я просыпался в холодном поту, дрожь, пробивавшая меня в самый неожиданный момент при мысли об опале и воспоминании о том, каким ледяным взглядом окинул меня король, когда я преподнес ему четыреста тысяч экю, – со всем этим было покончено. Какое-то странное, но весьма удобное безразличие заставляло меня воспринимать любые события совершенно отстраненно. Я готовился к худшему, но более ничего не страшился.

Впрочем, надо сказать, что той весной после смерти Агнессы обстоятельства так или иначе складывались для меня благоприятно, на время отодвигая риск опалы. Многочисленное английское войско высадилось в Нормандии, для того чтобы соединиться с войсками Соммерсета, осевшими там после сдачи Руана. Возобновились военные действия. Король был напуган. Дюнуа застрял на другом фронте. Король в спешке назначил главнокомандующим совсем неопытного человека, решив, что недостатки руководства будут компенсированы качеством войск и вооружения. Карл, как никогда, остро нуждался в деньгах. Он снова обратился ко мне. Я уже не боялся, что король узнает размер моего состояния: это уже не было секретом. Я заплатил. Исход событий, поначалу неясный, оказался для нас благоприятным. Битва состоялась там, где никто не предполагал ее затевать: у деревни Форминьи[36]36
  Битва при Форминьи (14 апреля 1450 г.) была решающим сражением заключительного этапа Столетней войны и первым сражением в истории, где самую важную роль сыграла артиллерия.


[Закрыть]. Она увенчалась полной победой французских войск и оказалась последним выступлением англичан. Единственным еще не покоренным пунктом в Нормандии оставалась крепость Шербур[37]37
  Шербур, согласно Фруассару, был в ту пору одной из самых неприступных крепостей Европы. Захваченная англичанами в 1418 г., она после битвы при Форминьи оставалась последним английским укреплением во Франции.


[Закрыть]. Король положил непременно взять ее, чтобы раз и навсегда устранить опасность нового вторжения. Дюнуа и другие военачальники категорически настаивали на том, что осада города не увенчается успехом, если не будет достаточно мощного флота, способного блокировать порт. Следовало изыскать другое средство. Такое средство было, и вновь оно оказалось связано со мной.

Действительно, сын командовавшего шербурским гарнизоном англичанина попал во французскую тюрьму. По обычаю пленные в зависимости от их значимости распределялись королем среди тех, кто помогал ему вести войну. В качестве компенсации моей финансовой помощи мне досталось немало таких пленных и среди них сын англичанина, командовавшего крепостью. Король поручил мне провести переговоры с отцом, чтобы тот вернул Франции крепость в обмен на освобождение пленника из-под стражи. Надлежало урегулировать все детали, чтобы не оказалось, что мы сделали безответный дар; пришлось довериться англичанам. Они возложили на нас все расходы по возвращению своих войск в Англию. Я, разумеется, выплатил эту немалую сумму. В итоге все завершилось благополучно. Отец с сыном воссоединились, и 12 августа Шербур перешел в наши руки.

Я понимал, что благодаря подобным эпизодам смогу продержаться еще какое-то время. После Нормандии пришлось аналогичным образом действовать в Гиени, где королевские войска начали наступление на еще принадлежавшие англичанам укрепленные пункты. Каждая военная кампания помогала мне выиграть время и еще немного отдалить опасность. Однако я знал, что затишье обманчиво. А если бы я забыл об этом, один эпизод мне бы живо напомнил, что гнев короля, подобно молнии, может в любой миг обрушиться на кого угодно. Я имею в виду приговор, вынесенный Ксенкуэну[38]38
  Ксенкуэн – Жан де Барилье, генеральный сборщик налогов при Карле Седьмом (1438–1449).


[Закрыть]. Жан де Ксенкуэн был моложе меня, и карьера его была всецело связана с королем. Тем не менее у нас имелось немало общего. Выходец из Берри, как и я, он был скромного происхождения, занимался финансами, стал казначеем и генеральным сборщиком налогов; он был представителем короля в Генеральных штатах Лимузена, а я исполнял те же функции в Лангедоке, последние два года мы вместе заседали в Королевском совете. Опала Ксенкуэна сопровождалась мерзкими доносами. В суде у него не было ни малейших шансов. По всему, за что его приговорили, главным выходило то, что он должен возместить королю шестьдесят тысяч экю. С самого начала этого дела я решил, не дожидаясь суда, ускорить предпринятые мною шаги, чтобы не попасть в подобную ситуацию. Однако рассмотрение поданного мною прошения зарегистрировать меня как гражданина Марселя продвигалось медленно. Я задействовал своего тамошнего агента, чтобы решить вопрос поскорее. Однако нельзя было, не привлекая излишнего внимания, внезапно переехать из Монпелье в Марсель. Все же мне удалось сделать так, чтобы наши суда подолгу стояли в марсельском порту, я также обеспечил увеличение доли провансальских товаров в наших грузах.

Под строжайшим секретом я отправил Жана де Вилажа к королю Арагона и Обеих Сицилий. Он привез мне пропуск, благодаря которому я сумел перевезти часть моего имущества в Неаполь.

* * *

Внешне ничего не менялось. Король был со мною любезен, и нередко мне перепадали его милости; такое отношение заставляло всех и едва ли не меня самого поверить, что он по-прежнему весьма расположен ко мне. И все же обстановка ухудшалась. Удаление Брезе, ослабление влияния Дюшателя[39]39
  Дюшатель в 1446 г. удалился в свой замок в Бокере, став сенешалем и правителем Прованса.


[Закрыть], грубость Дюнуа, усиливавшаяся по мере того, как он одерживал победы и богател, – все это ослабляло мои позиции при дворе. Возле Карла появлялись новые люди, они становились все влиятельнее. Некоторые из них числились среди моих должников, что мне совсем не нравилось. В этом мне виделась не столько угроза, сколько неудобство: я по опыту знал, что у большинства людей, за исключением нескольких благородных душ, которые не осуждают ни себя, ни других на этом свете, чистосердечие плохо сочетается с унижением, порожденным долгами.

Этих новых приближенных Карла я по большей части игнорировал, держась с ними отстраненно. Сам того не зная, я больно ранил их самолюбие. Однако мое поведение вовсе не было продиктовано презрением, тут сказывалась усталость. Я не чувствовал в себе сил выстраивать товарищески-доверительные отношения и, говоря начистоту, испытывать дружеские чувства, подобные тем, что связывали меня с людьми, которые вошли в мою жизнь десять-пятнадцать лет назад, а ныне удалились от дел или перестали откликаться на зов.

Мое гигантское состояние, наряду с печальным безразличием, накрывшим меня после кончины Агнессы, сделало мое поведение официальным, возведя некий барьер. Даже мои движения стали медлительными, шаг сделался грузным. Это вдруг открылось мне в Туре в разгар зимы и в преддверии годовщины смерти Агнессы. Весь день я проработал в Казначействе вместе с новым счетоводом, которого нанял Гильом де Вари. Гильома окружало множество молодых служащих, прилежных и сообразительных, несмотря на юный возраст. Это был день Богоявления, и я понимал, что тех, кто недавно женился, ждут близкие, чтобы скромно отметить праздник.

Около шести начало темнеть, и я распустил всех. Под тем предлогом, что мне нужно написать письмо, я остался один. На входе ночные сторожа дожидались, когда я уйду, чтобы закрыть двери. Все стихло, комнату окутала тьма, которую едва рассеивала единственная свеча. Несколько минут я сидел неподвижно, потом встал, взял медный подсвечник и отворил дверь, ведущую в склады. Я шел среди стеллажей и вешалок. Звук моих шагов на плиточном полу отдавался в просторных складских помещениях. Язычок пламени свечи не мог осветить ни высоченные потолки, ни даже стены – настолько гигантскими были размеры этого склада. Я шел во тьме, заполненной предметами, ощущая игру цвета, особенные запахи. Полки, где громоздились штабеля отрезов ткани, луженные медью новые доспехи, горшки с редкими веществами, терялись в пространстве. Временами свет выхватывал нежно струящиеся меха, сталь кирас, глянец синей китайской керамики. Я двигался вперед, и на свет выходили все новые сокровища, а потом уступали место другим. Богатства земли стекались сюда отовсюду – от сибирских лесов до африканских пустынь. Здесь было представлено мастерство дамасских ремесленников и фламандских ткачей; пряности, вызревшие на теплом Востоке, соседствовали с сокровищами земных недр – минералами, драгоценными камнями и окаменелостями. Здесь был центр мира. И это было достигнуто не завоеваниями и грабежом, а торговым обменом, трудом и талантом свободных людей. Наконец-то высвободившаяся после войны энергия проявилась во всех этих мирных творениях. Она поддерживала руку ткача, направляла шаги пахаря, подбадривала шахтера и сноровистого ремесленника.

Я мечтал о таком мире, но у реальности нет той легкости, которая есть у мечты. Успех моих планов превосходил все мыслимые пределы, и я чувствовал, что придавлен им. Мне припомнилось, как я в кортеже въезжал в Руан, сгибаясь под тяжестью плотных тканей, потея под бархатом, ощущая, что даже коню подо мной тяжело в парадной упряжи.

Вот таким я стал. Свобода и мир, во имя которых я трудился, царили повсюду, только не во мне. Меня снедало безумное, болезненное, неотвязное желание покончить с этой жизнью и мирно наслаждаться скромным достатком, вернуть себе прежнюю беспечность, мечты, любовь… Будь Агнесса жива, сумела бы она понять это? Решились бы мы с ней бежать? Мне бы так хотелось вместе с ней отправиться на Восток, испросить у султана разрешение жить в Дамаске, пусть даже мне пришлось бы ради этого отдать ему все мое состояние.

Агнессы больше не было, но стремление к свободе осталось. И в тот вечер я подумал, что страх, который я испытываю перед королем, быть может, ниспослан Провидением: он подталкивает меня бежать из Франции, подбрасывает повод покончить с рабством, которым обернулись для меня мои обязанности и мое богатство. Того, что мне удалось перевезти в Неаполь, мне хватит, чтобы обосноваться там. И оттуда я продолжу отправлять в плавание несколько галей, ныне стоящих в Марселе. Кто знает?.. Возможно, мне удастся отплыть с ними на Восток.

Передо мной блеснула новая жизнь. В тяжкой тьме, насыщенной запахами новой кожи и специй, мне показалось, что я различаю желтоватый огонек, такой подвижный и быстрый, что мне не удавалось его разглядеть. Я все шел, но набитой сокровищами пещере не было конца. И вдруг молнией сверкнуло имя, которое вело меня, словно звезда. Свет исходил не от предметов вокруг, хоть порой отблеск свечи и создавал иллюзию. Свет был внутри меня, затерянный где-то в глубине, этим вечером он выбился на поверхность, как бывало в решающие моменты моей жизни, и указал мне путь: это был леопард из моего детства.

* * *

Итак, теперь я знал, что мне следует делать. Однако, чтобы распрощаться с этой жизнью и начать другую, мне еще предстояло выполнить определенные обязательства. Эта невозможность действовать без промедления была одним из признаков возникшей у меня неповоротливости. Воз, которым я управлял, был слишком тяжел, на нем сидело слишком много людей, чтобы можно было все разом остановить.

Груз дел был велик, но не это было самым трудным, в особенности если бы я отказался наращивать свое состояние и довольствовался спасением необходимого минимума. На самом деле самые большие обязательства, побуждавшие меня оттягивать отъезд, касались прежде всего моей семьи.

За эти годы мы с Масэ сохранили привязанность и взаимное уважение. Между нами давно уже не было любви, зато мы были союзниками, и я не мог причинить ей ни малейших огорчений. Ее честолюбие было удовлетворено сверх всяких упований. В своем тщеславии она достигла такой естественности, такой простоты в своей взыскательности и такой легкости в своей тяге к пышности и роскоши, что это уже воспринималось как признак то ли наследственного богатства, то ли подлинного сердечного благородства. Она научилась организовывать шумные приемы, где к растущему числу титулованных особ, прелатов и богатых торговцев примешивались элегантные женщины и острословы. Там каждый чувствовал себя свободно, атмосфера была радостной, а беседа оживлялась благодаря хорошему угощению и музыке. Масэ не удавалось бы проявлять такую щедрость к людям, если бы она, как прежде, жаждала первенства и восхищения своей набожностью, богатством и образованностью. Но она очень переменилась. Это резко проявлялось в последние годы. Две последних холодных зимы надолго уложили ее в постель. Волосы ее поседели. У нее болели зубы, улыбка утратила сияние. Она, как многие другие, могла бы скрывать ущерб, нанесенный возрастом, прибегая к различным ухищрениям. Но, не выставляя его напоказ, она смирилась.

Вернувшись из Италии, я был поражен тем, как она разом состарилась и будто обрела в этом покой. Мне показалось, что годы ее сочтены. Отныне для нее имели значение лишь две вещи: дети и религия. Дети вступали в пору расцвета, что давало ей возможность полностью посвятить себя религии. Как-то раз она сказала мне, что собирается поселиться в монастыре, не принимая постриг. Последним важным рубежом, связанным с детьми, было возведение нашего сына Жана в сан архиепископа Буржа.

В год, отмеченный смертью Агнессы и полным поражением англичан в битве при Форминьи, он достиг возраста, соответствующего тому священству, которое папа наметил для него два года назад. Масэ с болезненным нетерпением ждала этого момента. Она так сильно желала этого, мечтала об этом и стольким ради этого пожертвовала, что для нее это событие стало жизненной вехой, за которой, как она надеялась, ее ждет покой.

Великое событие должно было состояться в пятый день сентября. На сей раз искусство организовывать торжественные церемонии, которое до сих пор я применял лишь на королевской службе, я пустил в ход ради Масэ и нашего сына. В соборе и на подступах к нему собрался весь город, приветствуя нового архиепископа. Пурпурное одеяние очень шло Жану; он шествовал по убранному цветами нефу под звуки хора, поющего псалом, а под высокими сводами собора в лучах сентябрьского солнца витражи сияли яростной синевой.

Дворец наш был почти закончен, за исключением некоторых, не бросавшихся в глаза деталей. На стенах красовался подобранный Масэ девиз: «Для храброго сердца нет невозможного». Празднество было организовано мною с необычайным размахом. Это был последний безумный жест. Разумеется, королю не преминули доложить о неслыханных расходах. В нынешних обстоятельствах это лишь подлило масла в огонь.

Но мне уже было все равно. Я хотел доставить удовольствие Масэ и, быть может, роскошью последнего светского торжества искупить все годы моего отсутствия, разделившую нас пропасть, тысячи мелких, не имевших последствий измен, подготовивших ту последнюю, с Агнессой, куда более тяжкую, которую я себе не простил.

Я делал все это еще и для Жана; я никогда не понимал, а может, и не любил этого ребенка, который с давних пор встал на сторону Масэ. От меня он унаследовал, пожалуй, лишь честолюбие, которое в моих глазах являлось скорее недостатком, и поставил его на службу Господу, рядом с которым он занял место, чтобы вскорости принять в лоно Церкви свою мать.

Само по себе это празднество нагоняло на меня скуку, так как привлекло толпы просителей. Они не без основания полагали, что в такой день мне будет трудно им в чем-либо отказать. К счастью, когда все церемонии подошли к концу, у меня оставалась еще целая неделя, которую я провел в своем новом дворце. Я очень полюбил это здание. Из всех выстроенных или купленных мною домов оно было единственным, где мне было легко и комфортно, словно в нем материализовались моя личность и мой жизненный путь. Это здание вместило в себя два мира: одна его часть напоминала старый феодальный замок, в другой царил дух Италии и восточная изысканность. О моих странствиях напоминали резные пальмы на деревянных дверях, корабли, изображенные на витражах, и высеченные в камне фигуры моего домоправителя и нашей самой старой служанки, которые поджидали меня, выглядывая из окна…

И все же на протяжении этой недели меня ни на миг не покидала уверенность, что мне не придется здесь жить. Что бы со мной ни случилось, решение было принято. Этот дворец станет моим даром будущим временам, но не тщетным упованием на то, что там обо мне вспомнят, а свидетельством силы мечты. То, что придумал мальчишка, сын скорняка, живший на одной из соседних улочек, превратилось в эту каменную громаду, воздвигнутую на старинной крепостной стене; те, кто будет видеть ее, когда меня не станет, быть может, почувствуют силу воплощенного в этом здании духа и, надеюсь, воспримут всерьез свои собственные несбыточные мечты. Все материальное на свете существует вне нас. Камень не нуждается в человеке, чтобы быть камнем. А нам принадлежит только то, чего не существует и что мы в силах явить миру.

Наступила зима, она всегда вводила меня в оцепенение и раздражала. Когда теперь я думаю о тех месяцах, то ясно вижу, в чем была моя ошибка. Я потерял драгоценное время. В эту пору не было крупных дел. Гильом де Вари весьма толково управлял нашим торговым домом. Жан расширил зону нашего влияния. Возвращаясь от египетского султана, он добрался до границ Тартарии[40]40
  Тартария – так европейцы со времен Средневековья называли часть Центральной Азии, протянувшуюся от Каспийского моря и Урала до Тихого океана.


[Закрыть]. Так и прошла вся зима, день за днем, и не было толчка, который вывел бы меня из оцепенения.

По весне король вновь принялся строить планы завоевания Гиени. Или, скорее, их выстроили за него, а он принял решение. Характер Карла снова менялся. Пробуждение чувств, его склонность к наслаждениям и открытость миру во времена Агнессы принимали благородную форму. Фривольное поведение короля тогда воспринималось как компенсация долгого заточения, как оборотная сторона той робости, которую он отныне решил побороть. Но с кончиной Агнессы равновесие между жаждой удовольствий и величием, которое она помогала сохранять, нарушилось. Карл полностью погрузился в распутство. Его новая метресса, та самая Антуанетта, которая присоединилась к нему в Нормандии, приняла пошлую, достойную презрения стратегию, совершенно противоположную поведению Агнессы. Именно Антуанетта поставляла королю продажных девок, потворствуя его низменным аппетитам. Ей, в отличие от Агнессы, не приходилось опасаться сводника Карла Анжуйского, ведь она сама взяла эти обязанности в свои руки. Я никогда не хотел участвовать в попойках и разврате. Король, зная это, не вовлекал меня в свои похождения. Зато он по-прежнему просил у меня денег на войну, и я, как всегда, платил.

Весна выдалась поздней. С ее приходом я вышел из оцепенения. И все же я медлил с отъездом. Быть может, потому, что редко видел короля. Эта удаленность создавала иллюзию того, что опасность не столь велика.

В действительности все обстояло совсем иначе. Позднее я узнал, что в начале зимы король получил несколько доносов, где против меня выдвигались тяжкие обвинения. Теперь к ревности добавились недоверие и подозрения. Гроза уже грохотала вовсю, но я ее не слышал. Я неверно истолковывал знаки, мне казалось, что, как всегда, при дворе я желанный гость. Длительная поездка на юг с целью уладить мои дела в Провансе окончательно оттянула принятие решения об отъезде. В первые дни лета я все еще был там. Тут-то и грянул гром.

* * *

На подступах к финалу драмы мне дважды довелось узреть Агнессу. Чувства, пробужденные во мне этими встречами, верно, были каким-то образом связаны с беспечностью, которую я проявил перед лицом опасности.

Первая встреча была в мае. За несколько недель до этого я получил письмо от Жана Фуке, где он просил меня навестить его, когда я окажусь в Турени. Я достаточно хорошо знал художника, чтобы понимать, что он не собирается просить у меня денег. Фуке никогда не прибегал к этому, и, если бы у него возникла нужда в деньгах, он скорее предпочел бы жить в бедности, чем одалживаться. Решив не откладывать дело в долгий ящик, я в начале мая отправился в Тур. Я послал Марка к Фуке – предупредить, что я приехал, но в мастерской никого не было, хотя давным-давно рассвело. В конце концов незадолго до полудня на улице показался человек. Он шел волоча ноги. Марк вернулся ко мне и сказал, что Фуке ждет меня. Весеннее солнце пробилось сквозь тучи, в последние дни поливавшие дождем округу. Когда я вошел в мастерскую, то сразу почуял витавшие в воздухе запахи мастики и масла. На плите закипала окись свинца, где плавала черная луковица. Фуке шагнул мне навстречу и взял меня за руки.

В глубине мастерской на мольберте стояло огромное дубовое панно. Я сначала увидел его с обратной стороны и отметил лишь веревку и завитки сучков на светлой древесине. Но, обойдя вслед за Фуке мольберт, я испытал эмоциональное потрясение. Панно было тщательно загрунтовано и выглядело гладким как зеркало. Три четверти картины были уже прописаны, и если фигурам на втором плане еще недоставало четкости, то в центре все было уже закончено: это была Агнесса. Лицо было создано по эскизам, которые художник показывал мне прежде, когда мы с ним уловили признаки смертельной болезни. Но, в отличие от того раза, теперь, когда Агнесса скончалась, ее черты обрели прежнюю жизнь. На картине удалось передать то задумчиво-отсутствующее выражение, которое мы часто у нее видели, напудренный высокий лоб, сжатые губы, трепет опущенных век.

Фуке расположил лицо в центре странной мизансцены: Агнесса в изумрудно-зеленом платье, сверху тонкой выделки горностаевая накидка, шнурок корсета ослаблен и полностью открывает высокую грудь с бледным соском. Младенец Иисус, сидящий у нее на коленях, смотрит вдаль, будто уже провидя свою судьбу. Корона на голове Агнессы, украшенная жемчугом и рубинами, указывала на то, что перед нами Царица Небесная.

И все же за этим религиозным сюжетом, дополненным золотым троном, на котором восседала Дева Мария, явно проступал другой смысл портрета: для нас, знавших Агнессу, картина представляла ее в обители вечности. И в этом измерении образ становился еще более двойственным и волнующим. Ведь оно вызывало в представлении не только рай, но и ад. Окружавшие Агнессу ангелочки в основном тоже стояли потупившись, внешне они были похожи на серафимов, на их ангельских личиках читалось блаженство. Однако Фуке написал их красным – цветом демонов. Я чувствовал, что это изображение Агнессы отражает, с одной стороны, ее грешную жизнь, которая и впрямь была адом, с другой – набожность и нежность, обаяние и искренность, которые в ее земной жизни обезоруживали самых враждебно настроенных людей. Эти черты позволили ей покорить сердца порождений Люцифера, под охрану которых ее поместил Сатана, и преобразить их в красных ангелов, таких же нежных, как младенец Иисус, и они окружили ее не затем, чтобы терзать, а чтобы защитить от геенны огненной.

Эта картина, я думаю, была предназначена стать частью заалтарного украшения, и немногие из тех, кто ее видит, связывают ее с Агнессой. Со временем их будет все меньше, и наступит день, когда некому будет вспомнить о ней. Тогда случится ее преображение. Теперь я лучше понимал Фуке, его пьянство, в котором он пытался утопить свое отчаяние. Искусство наделило его странной властью – способностью общаться с загробным миром и вводить туда живых. У него не было никаких иллюзий насчет жизни. Он не мог наслаждаться ощущением вечности, столь необходимым нам всем: он знал, что наша жизнь может быть продолжена лишь искусством.

Другая возможность увидеть Агнессу представилась мне летом на следующий год после ее кончины. Уже восемнадцать месяцев я пребывал в той болезненной апатии, в которую погрузила меня ее смерть. Ходившие при дворе слухи о моей возможной опале дошли даже до Масэ, столь далекой от королевских дел. Она прислала мне письмецо, забросав вопросами, выдававшими ее беспокойство. Я ответил ей с тем же посыльным, что никогда еще не был у Карла в таком фаворе. Кое-какие недавние поступки короля, казалось бы, свидетельствовали именно об этом. Но я в это не верил. Июльская жара оживила мои силы, и я втайне принял решение в самом начале августа отправиться в Италию.

Чтобы не возбуждать подозрений, я решил присоединиться к королю, который направлялся в замок Тайбур к Коэтиви, чтобы навестить своих дочерей. Первую девочку, родившуюся у Агнессы, поместили в эту семью, где было множество детей. Мадам де Коэтиви нравилось слышать, как под сводами старого замка звенят детские голоса. Я ее понимал. Мне, владельцу стольких феодальных поместий, было горько видеть, что они пустуют и там эхом отдается зловещее карканье ворон.

Мы должны были прибыть в Тайбур на следующий день, но король, будучи в хорошем расположении духа, настоял, чтобы мы выехали раньше, так что мы оказались в виду замка за день до объявленного визита. Детей еще не подготовили к приему. Они гурьбой бегали в парке, поглощенные своими играми. Среди них были уже почти подростки и стайка маленьких девочек. Завидев нас издалека, они гурьбой помчались нам навстречу. Король и несколько человек свиты ехали впереди, а слуги и весь багаж значительно отстали. Оказавшись среди детей, Карл спешился. Девочка лет двенадцати бросилась ему на шею. Это была одна из его дочерей, рожденных от королевы Марии, которая гостила в Тайбуре. Мы зашагали к замку, окруженные горланящими ребятишками. Те, что постарше, вели лошадей за уздечку, остальные ссорились за право держать взрослых за руку. Чтобы подойти ко рву перед замком, нужно было миновать лесок и двинуться по дорожке, вдоль которой росла ольха. Дойдя до последнего дерева, я заметил, что за ним кто-то прячется. Пострелята рядом со мной тоже заметили это и закричали: «Мари, Мари!»

Ребенок передвинулся, прячась за стволом. Мы не стали настаивать и пошли дальше. Король вместе с малышами был уже далеко впереди, а старшие, оставив нас, направились к конюшням. Не знаю, что на меня нашло. Быть может, это имя, Мари, послужило для меня настораживающим сигналом. А может, я воспринял незримый знак, пришедший из дальней дали. Во всяком случае, я решил вернуться. Знаком я велел шедшим со мной детям присоединиться к королю и в одиночку направился к дереву, из-за которого время от времени выглядывала девочка. Благодаря простой хитрости мне удалось, обогнув дерево, поймать ее. Она закрыла лицо руками и, смеясь, твердила «нет».