Текст книги "Сумерки эльфов"

Глава 12
Гврагедд Аннвх

В голубятне стоял ледяной холод. Она представляла собой высокую круглую башню, сложенную из серого кирпича, в которой тут и там были проделаны отверстия, что делало её открытой всем ветрам. Войдя внутрь, сенешаль и дворцовый управитель Горлуа был вынужден заткнуть уши. Птичий гомон и непрестанное хлопанье крыльев были оглушительными. Не проходило и секунды без того, чтобы какой-нибудь из голубей, прикованных цепочками к насестам, не пытался взлететь, отчаянно хлопая крыльями, или двое самцов не затевали драку, или кто-то не долбил клювом по каменным плитам, подбирая зёрнышки кукурузы и проса. Запах в голубятне был ужасный, и Горлуа недовольно сморщил нос.

– Как вы все это терпите? – обратился он к живущим здесь же двоим слугам. Они обитали в маленькой хижине, сколоченной из досок и, точно так же, как стены и пол, густо заляпанной голубиным помётом.

Обитатели башни переглянулись и поспешили к Горлуа, кивая головами и по-идиотски улыбаясь.

– А, я и забыл, вы же глухие, – проворчал сенешаль. Глухонемые. Один от рождения, другому отрезали язык и проткнули барабанные перепонки. Это была идея короля – чтобы смягчить тому участь. Впрочем, кто ещё, кроме глухих, мог бы выжить в таком адском шуме? И разумеется, их немота гарантировала, что сообщения, доставленные почтовыми голубями, останутся в тайне.

Слуги на голубятне были осуждёнными, избежавшими подземного застенка и дыбы, но взамен отправленные в эту вонючую преисподнюю, которой никогда не покидали. Но на что им жаловаться? В те времена осуждённый либо платил выкуп, либо попадал на виселицу. Тюрьма была роскошью, этого удостаивались лишь немногие. Всё, что нужно было делать двум глухонемым, – кормить голубей зерном, что им просовывали под дверь и чем они питались и сами. Когда прилетал голубь с письмом, они звонили в колокол – один раз, дважды или трижды, в зависимости от важности послания, что определялось цветом кольца на лапке птицы. Красное кольцо означало послание, адресованное королю или сенешалю. Три удара в колокол. Крайняя важность. Сегодня был именно такой случай.

Горлуа сообщили об этом лишь час спустя, и, когда он вошёл в голубятню, слуги были крайне возбуждены. Они уже несколько месяцев ждали сенешаля, чтобы поведать ему свои просьбы, и вот, наконец, этот день настал.

– Где послание? – резко спросил Горлуа.

Более высокий (или менее кривоногий) из слуг протянул ему небольшой свиток пергамента, обвязанный красной кожаной лентой. Горлуа схватил его, развернул и первым делом увидел руну Беорна, нацарапанную Маольт, старой скупщицей краденого из Скатха… Он сунул пергамент в карман и направился к двери, но тут один из слуг начал что-то быстро лопотать, пытаясь привлечь его внимание.

– Что такое?

Слуга отступил на шаг, часто моргая глазами и улыбаясь беззубой идиотской улыбкой.

Пожав плечами, Горлуа ударил кулаком в тяжёлую дубовую дверь. С другой стороны тут же послышалось звяканье ключей. Когда он шагнул за порог, то почувствовал, что кто-то дёрнул его за плащ, и едва не упал. Серебряная застёжка на воротнике плаща сломалась и упала на землю, в отвратительную смесь перьев, зерна и птичьего помёта, копившуюся в течение многих лет.

– Какого чёрта вам надо, рвань? – прорычал Горлуа, вырывая плащ из рук глухонемых.

Те снова попятились, охваченные ужасом при виде разъярённого лица сенешаля с единственным сверкающим глазом. Потом более высокий набрался храбрости и протянул ему клочок пергамента, на котором они нацарапали свои мольбы и на который возлагали столько надежд.

– Это ещё что?

Горлуа схватил клочок и принялся разглядывать коряво нацарапанные буквы.

– «Просим… от… отпустить…» Ну и буквы! Хотя для такого мужичья, как вы, и это не так уж плохо… Как вы научились писать? Читали послания, которые приносили голуби?

Более высокий слуга затряс головой, и в глазах его загорелась надежда. Он пригладил грязные растрёпанные волосы, словно для того, чтобы его узнали.

– А, да, ты ведь раньше был на королевской службе… Писец или что-то в этом роде? Все ещё помнишь грамоту? Надо рассказать королю, это его позабавит.

Он продолжал читать, насмешливо улыбаясь и щуря единственный глаз, вертя пергамент так и эдак, чтобы лучше разобрать каракули.

– «Мы… хотим… получить сво…» свободу? Вы хотите выйти отсюда, так?

Горлуа показал на открытую дверь у себя за спиной и сделал стражнику знак приблизиться. Потом приподнял брови и улыбнулся, чтобы его слова лучше дошли до слуг.

– Хотите отсюда выйти?

Оба несчастных наконец поняли и лихорадочно закивали головами, издавая какие-то хриплые звуки, отдалённо напоминающие смех.

Сенешаль повернулся к стражнику.

– Давно они здесь?

– Э… я не знаю, мессир, – отвечал тот. – Я служу в охране десять лет, но они были здесь задолго до меня…

– Вот как…

Задумчиво поигрывая клочком грязного пергамента, он вглядывался в отупевшие уродливые лица заключённых. Их глуповатые улыбки перестали его забавлять. К тому же на голубятне стоял адский шум, вонь и промозглый холод.

– Нет, – сказал он и отрицательно качнул головой, чтобы они поняли.

И указал пальцем на воротник своего плаща.

– Вы сломали ценную вещь, а это нехорошо. – Горлуа поднял указательный палец, словно грозя им, и обернулся к стражнику, призывая его в свидетели.

– Не так ли?

Стражник неуверенно улыбнулся, не зная, что ответить.

– Не так ли? – настойчиво повторил Горлуа.

– Да, мессир.

– Вот видите! – назидательно сказал старый сенешаль. – Вы получаете ещё по десять лет за то, что сломали драгоценность. И за то, что научились читать без разрешения короля. Нельзя читать чужие письма, вы разве этого не знали?

Он скомкал клочок пергамента, бросил его на пол и вышел, не оборачиваясь. Позади него стражник медленно толкнул тяжёлую дверь и невольно вздрогнул при виде ужаса и отчаяния, появившихся на лицах заключённых. Он запер дверь, повесил тяжёлую связку ключей на вбитый в стену крюк и начал тяжело спускаться по лестнице, ведшей в караульную. Он с отвращением посмотрел вглубь коридора, по которому Горлуа ушёл во внутренние покои дворца, и плюнул вслед сенешалю.

С наступлением ночи Тилль очнулся. Он довольно быстро пришёл в себя, но королева заставила его лежать неподвижно и вдыхать густой пахучий дым, который шёл от небольшого костерка из торфа и веток. Он знал большую часть растений, разложенных рядом с костром, которые Ллиэн поочерёдно бросала в огонь, и её медленные жесты в клубах дыма разбудили в нём старые воспоминания. Когда в глазах у него окончательно прояснилось, он увидел Утера, лежавшего невдалеке на густом мху. Рыцарь был всё ещё без сознания. Ллиэн сняла с него кольчугу – она вместе с мечом лежала рядом, поблёскивая в свете пламени. Лицо, руки и торс рыцаря все ещё сохраняли мертвенно-серый оттенок, но следы укусов прошли. На его коже Ллиэн начертила золой от костра руны, способствующие исцелению – оз, эар, ак и тир, – их узор повторялся множество раз:

Склонившись над Утером, Ллиэн медленно раскачивалась, как змея, напевая древнюю песнь четырёх рун:

 
Бит ордфрума аэлькре спаэсе,
Висдомес вратху онд витена фрофур,
Анд эорла гехвам эаднис онд тохихт.
 
 
Бит эгле эорла гехвилкун,
Тоннэ фаэаплисе флаэск онгиннет
Храв колиан, хрусан кеосан
Блак то гебеддан; бледа гедреосат,
Винна гевитат, вера гесвикат.
 
 
Бит он эортан эльда беарнум,
Флаэскес фодор, ферет геломэ
Офер ганотес баэт; гарсекх фандат
Хваэтер ак хаэббе аэтеле треове.
 
 
Вит такна сум, хеальдет трива вёл
Вит аэтелингас, а бит он фаэрильд,
Офер нита генипу, наэфре свикетх.
 

На языке, общем для всех племён, это звучало бы так:

 
Рот – источник всех слов,
Вместилище мудрости, утешение мудреца,
Покой и надежда благородного.
 
 
Прах ужасает благородного,
Когда плоть внезапно холодеет
И тело уходит в мрачную землю.
Вянут прекрасные цветы, радость уходит, связь рвётся.
 
 
Дуб, растущий из земли, даёт пищу свиньям,
И так же люди питают его собой.
Море с острыми гребнями волн
Испытывает дуб на прочность.
 
 
Тир – особая руна.
Правителям она сохраняет веру,
Всегда рассеивает ночной мрак,
Никогда не знает поражений.
 

Под покровом веток и листьев, в ночной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием костра, монотонное пение погружало Тилля в гипнотическое забытьё, навевая странные сны. Иногда он выныривал из густого тумана, в который погружался, словно в бездонный колодец, мрачный и холодный, и произносил короткие отчётливые звуки, пытаясь поговорить со своей собакой и соколом. Это напоминало клёкот, тявканье, рычание… Но Ллиэн не могла ничего понять.

Когда наконец он смог подняться, он приблизился к Ллиэн, взял её руки в свои и склонил голову.

– Благодарю, моя королева…

Потом поднял голову и улыбнулся ей. Маленький костёр из веток и целебных трав, горящий в темноте ночи под густой кроной плакучей ивы, давал такой слабый свет, что человек не смог бы различить ничего, кроме самих язычков пламени. Но эльфы – дети ночи, поклоняющиеся Луне, видят в сумерках не хуже диких животных. Ллиэн стояла на коленях возле Утера, и вид у неё был измученный. Тилль понял, что она использовала магию, чтобы исцелить их обоих от яда укусов и спасти от смерти – ценой своих собственных сил.

– Как он? – спросил Тилль, указывая на Утера. Ллиэн внимательно взглянула на рыцаря.

– Не знаю… Люди не такие, как мы, Тилль. На вид они сильные… но душа у них такая хрупкая…

Она безнадёжно вздохнула

– И потом, я не смогла поговорить с его душой. Уши его закрыты, глаза закрыты, сердце закрыто… Я не знаю, где он. С тех пор как вас сюда принесли, он открыл глаза только однажды. Фрейр насобирал можжевёловых ягод и подстрелил несколько птиц, которых мы зажарили, но нам так и не удалось заставить его поесть. Хотя он выпил целебный отвар…

Ллиэн постаралась приободриться и слабо улыбнулась.

– А ты, мой друг, с тобой все хорошо?

Зелёный эльф тоже улыбнулся и слегка потёр затылок.

– Я чувствую жар… И у меня, кажется, порядочная шишка на голове. Наверное, я поскользнулся на плоту и упал.

Ллиэн искоса посмотрела на него. Он притворяется или действительно не помнит, что его ударил паж гномов?

Но она не успела ничего спросить – Тилль заговорил сам.

– Моя королева, нам нужно посоветоваться, – сказал он уже серьёзным тоном. – Мой сокол рассказал мне, что человек по имени Блейд убил почтовую голубку гнома-проводника, которую тот хотел оставить нам, чтобы поддерживать с ним связь. Я не знаю, что

это означает, но ты же помнишь, что именно этот человек, без сомнения, убил шевалье Родерика…

– Да. И если так, он отнюдь не случайно присоединился к нам. Он следил за нами с самого начала, с какой-то вполне определённой целью. Как он смог оказаться у нас на дороге? Как он смог узнать, что мы будем у скупщицы краденого в Скатхе? Мы сами ещё накануне об этом не знали!

– Об этом мне неизвестно…

Королева эльфов поднялась, коснувшись густой завесы ивовых веток. Она тоже сняла кольчугу и дорожное снаряжение, оставив на себе лишь длинную муаровую тунику. Её коса расплелась, и длинные волосы струились по спине до самых бёдер. Стоя босыми ногами на мягком влажном мху, она потянулась, скрестила за спиной руки, покрытые узором из рун, нанесённых золой, и прислонилась к стволу дерева.

– Это шпион, – произнесла она наконец. – Он знает, где находится Гаэль, и манипулирует нами, чтобы привести нас к нему. Но зачем?

– Потому что мы нужны ему, чтобы приблизиться к Гаэлю, – предположил Тилль. – Эльфы болот не любят чужаков. Если Гаэль под их защитой, то они пропустят к нему только других эльфов.

– Ты, без сомнения, прав. Но это не объясняет всего остального. Зачем ему нужен Гаэль? Ради одной только серебряной кольчуги?

Она указала почти презрительным жестом на свою собственную серебряную кольчугу, небрежно брошенную под корнями ивы вместе с остальным снаряжением.

– Конечно, эти кольчуги очень ценные. И я не сомневаюсь, что такие, как Блейд, готовы убить ради них. Но в таком случае, что помешало ему напасть на меня, там, на болотах, чтобы забрать мою? Нужно было всего лишь перерезать верёвки, связывавшие наш плот с

другими; а от бедного Утера он вполне мог избавиться – тот был в таком состоянии… Но он не попытался ничего сделать.

Ллиэн замолчала. Это было не совсем верно. Кое-что Блейд всё же попытался сделать… Но его вожделение вызывала отнюдь не кольчуга – Ллиэн была в этом уверена.

– Здесь есть что-то, чего мы не знаем, – продолжала она. – Что-то от нас скрывают с самого начала.

Тилль, который молча поглаживал собаку, сидевшую рядом с ним, посмотрел на неподвижное тело Утера, распростёртое возле костра.

– Слишком много людей, – прошептал он.

– Что?

– Я думал о том, что вся эта история – дело эльфов и гномов, но именно люди послали нас по следу Гаэля… Именно Блейд, человек, тайно манипулирует нами. И наконец, именно два человека – Утёр и Фрейр – говорили со скупщицей краденого в Скатхе… Мы же не знаем, о чём они с ней договорились. А потом они привели Блейда. В лучшем случае он вор, в худшем – убийца. Что если все эти люди связаны между собой?

– Ты забываешь, что Блейд убил шевалье Родерика, – возразила Ллиэн. – Нет никакого сомнения, что если бы Утёр и Фрейр это знали, они заставили бы его расплатиться собственной кровью… Нет, они с ним не связаны. Это невозможно…

Тилль снова начал поглаживать собаку, она глубоко вздохнула от удовольствия и блаженно потянулась.

– Но, королева, ты ведь сама говорила: люди не такие, как мы, – тихо произнёс он.

В часовне было холодно – холоднее, чем в любой другой комнате дворца. Монахи не позаботились ни о камине, ни о драпировках, которые могли бы сделать каменные стены менее угрюмыми. Здесь не было ничего, кроме балдахина королевских цветов – белого, символа чистоты и прямоты, и голубого – цвета неба. Преклонив колени на бархатной молитвенной скамеечке рядом с королевой Игрейной, напротив хоров, Пеллегун рассеянно смотрел на расписной свод и высокие колонны нефа. Как всегда, он улыбнулся, глядя на их капители с нарисованными на них монстрами, рогатыми и когтистыми, с высунутыми языками, – целое скопище горгулий и демонов, напоминающих воинственных гоблинов Пустынных Земель. Только те старики, которые ещё помнили Десятилетнюю войну, могли их узнать. На остальных часовня нагоняла смертельную скуку…

– Сир, вы совсем не слушаете, – прошептала Игрейна.

– Да слушаю, слушаю, – проворчал Пеллегун.

Доведённый до отчаяния невниманием короля, капеллан замолчал, и на лице его появилось такое обескураженное выражение, что короля это почти позабавило.

– Так что? Вы говорили нам о грехах, да? – спросил он.

– Да, сир, – со вздохом ответил капеллан. – О семи смертных грехах: гордыне, гневе, зависти, лености, чревоугодии, скупости и сладострастии.

– Что ж, – сказал Пеллегун, улыбаясь юной королеве, – думаю, у меня есть они все. Чего же я заслуживаю?

– Каждый из этих грехов – ветвь одного и того же древа, Древа Зла, – отвечал проповедник. – И каждая ветвь в свою очередь даёт новые побеги. Так, гордыня порождает вероломство, подозрительность, досадливость, властолюбие, тщеславие, лицемерие, бесстыдство. И каждый из этих побегов тоже даёт свои ростки. Вероломство, к примеру, порождает неблагодарных, ослеплённых яростью, отступников… И даже самый малый грех питают корни Древа Зла!

Пеллегун больше не улыбался. Он медленно поднялся, и эхо от удара его меча о каменные плиты долго отдавалось под сводами часовни.

– Почему ты заговорил о вероломстве? – тихо спросил он. – О неблагодарных и об отступниках? За кого ты себя принимаешь, монах?

Капеллан что-то пробормотал и обратил взгляд к королеве, словно ища у неё защиты. Игрейна слегка дотронулась до руки мужа.

– Это просто пример, сир…

– Оставьте меня в покое, мадам! – прорычал Пеллегун, отдёргивая руку. – И убирайтесь отсюда! Хватит проповедей на сегодня!

Старый король с угрожающим видом направился к проповеднику, который начал шаг за шагом отступать, пока не дошёл до алтаря. Послышались торопливые шаги Игрейны и удар тяжёлой двери, когда она вышла из часовни.

– Я приду к вам в спальню сегодня вечером! – закричал он ей вслед. – Не будем забывать о грехе сладострастия!

И, обернувшись к монаху, спросил:

– Не так ли, святой отец?

Но тут его кто-то окликнул:

– Государь!

Пеллегун медленно повернулся к двери, все ещё с презрительной усмешкой на губах. Это был Горлуа, быстрыми шагами подходивший к нефу.

– Вот послание, – сказал он, протягивая свиток пергамента, перевязанный красной кожаной лён той. – Новости от нашего человека.

Пеллегун остановил его жестом.

– Что это на тебя нашло? Врываешься в храм, как

солдафон, орёшь во всю глотку, топаешь – и даже не перекрестился! Разве ты не христианин?

– Да, простите, – пробормотал Горлуа, опускаясь на колени и осеняя себя крестом.

– Так-то лучше, – сказал Пеллегун и повернулся к монаху. – Ведь правда, святой отец?

В середине ночи Утёр начал бредить.

Его стоны и крики разбудили королеву Высоких эльфов, и она снова подошла к нему. Она подбросила в костёр целебных трав, не забывая о магических ритуалах: брать растения только левой рукой и не оглядываться, чтобы не привлечь злых духов.

– Бесполезно… – проговорил Тилль у неё за спиной. – Его глаза и его тело исцелились, но душа ушла…

– Замолчи!

Тилль не продолжал. Ллиан глубоко вздохнула и опустила голову. Он прав, конечно… Волдыри и вздутия на коже Утера исчезли, но он все глубже погружался в забытьё, отказываясь бороться за жизнь.

– Ещё не всё кончено! – твёрдо сказала Ллиэн.

Она собрала стебли звездчатки с жёлто-пурпурными цветками, принесённые соколом Тилля, и принялась толочь их с помощью небольших камешков. Чёрные пряди её волос прилипли к щекам, губы пересохли. Наконец растения превратились в кашицу, которую она смешала с водой.

– Помоги мне, – сказала она Тиллю.

Тилль крепко ухватил голову рыцаря и с усилием разжал его челюсти, и Ллиэн влила ему в рот густой напиток.

– Это его успокоит, – прошептала она. – Исцелит…

Тилль молча кивнул. Он знал, что звездчатка – не только успокаивающее растение. С незапамятных времён маги и прорицатели всех эльфийских племён знали её пророческие свойства и использовали её в небольших дозах, чтобы вызывать видения. Он знал также и то – как, без сомнения, знала это и Ллиэн, – что слишком сильная доза этого растения смертельно ядовита.

Он поддерживал голову Утера до тех пор, пока тот не проглотил снадобье. Затем прислонился спиной к стволу и принялся наблюдать, какое действие оно окажет.

Утёр открыл глаза. Ллиэн была здесь, под густым сводом листвы. Взгляд её необычных удлинённых глаз, казавшихся сейчас почти жёлтыми, мягко скользил по нему, а её губы произносили слова, смысла которых он не понимал. Он больше не чувствовал боли. Тысячи крошечных жал, впивавшихся в его тело, исчезли. Лихорадка спала, и он погрузился в блаженное оцепенение.

Королева положила ему на лоб влажную ткань, пропитанную травяным отваром, потом обтёрла ею тело и руки. Утёр улыбнулся и, обхватив её за плечи, привлёк к себе.

– Моя королева… – прошептал он.

Но она прижала палец к его губам.

– Ты возвращаешься, – произнесла она. – Возвращаешься ко мне…

Утёр снова прижал её к себе, и их тела соприкоснулись. Кожа к коже.

…Ллиэн была обнажена, как и он, и распростёрлась на нём во весь рост, но её тело почти ничего не весило, словно сотканное из воздуха. Он ласкал её, закрыв глаза из опасения разрушить это волшебство, и открывал их лишь тогда, когда ощущал пряди волос Ллиэн на своём лице. Она улыбалась и обнимала его. Кожа её живота была нежной, как бархат…

Тилль улыбнулся и бросил взгляд на королеву, которая сидела рядом с ним, обхватив руками колени.

– Мне кажется, я знаю, что ему грезится, – прошептал он.

Ллиэн не отвечала. В свете костра её глаза поблёскивали, как золото, на фоне серебристо-голубоватой кожи лица. Она не отрывала глаз от лица Утера.

Повелитель серых эльфов Рассуль бежал, не разбирая перед собой дороги, и его бегство было столь же быстрым, как галоп диких лошадей, и столь поспешным, что только Ассан, его приближённый, мог его заметить.

Лам и другие эльфийские лошади пришли сегодня в лагерь короля Ллэндона, тяжело ступая и опустив головы под бременем дурных вестей. Смущённый и встревоженный белый конь, королевский любимец, рассказал о смерти пажа Ллевелина, о нападении на путешественников в Каб-Баге и об их путешествии в глубь болот на скверных плотах, в сопровождении всего лишь вьючных лошадей, лишённых души и отваги…

Никто ни о чём не спрашивал. Ллэндон произнёс лишь несколько слов, утешая Лама и его товарищей, но Рассуль почувствовал, как на него давит бремя всеобщего молчания. Если королева Ллиэн направилась по следу Гаэля, значит, она была полностью уверена в его вине – иначе вряд ли решилась бы на столь опасное путешествие… Ллэндон ничего не сказал, но бесчестие Гаэля легло тяжким грузом на всех серых эльфов, и в особенности на Рассуля, их короля. Несчастного короля без королевства и без власти, осмеянного этими болванами-гномами, переполняемыми спесью и самодовольством, которые требовали справедливости и размахивали своими топорами, словно палачи, ещё не окончательно насытившиеся кровью его народа… А если Гаэля найдут, нужно ли будет выдать его им, чтобы получить их прощение? А если не найдут? Если королева Ллиэн убита?..

Рассуль все ещё бежал, не обращая внимания ни на ветки, хлеставшие его по лицу, ни на летящие с неба первые снежинки. Он бежал, плача от ярости и стыда, и слезы замерзали на его щеках. Он добежал до берега озера, где тёмная вода и заросли камыша преградили ему путь. И тогда он рухнул в ледяную воду, охваченный беспредельным отчаянием, которое порой приводило эльфов к гибели.

Когда Ассан наконец нашёл его, король серых эльфов стоял на коленях у кромки воды среди тины. Рыдания по-прежнему душили его, и из груди вырывались душераздирающие стоны. Ассан приблизился к нему, обхватил его за плечи и мягко увлёк на берег, подальше от воды, где Рассуль упал ему на руки, и прошло ещё много времени, прежде чем его рыдания стихли.

Наступила ночь, и оба эльфа, неподвижно прижавшиеся друг к другу, покрытые снегом, поблёскивающим в лучах звёзд, стали похожи на ледяные изваяния, воздвигнутые на берегу озера.