Текст книги "Из воспоминаний"

Из сказанного видно, что многие недоразумения и претензии связаны с тем, что даже знакомые люди не всегда хорошо понимают мои взгляды и возможности. Это и заставило меня задуматься о написании автобиографии. Как ни скучна порой жизнь независимого ученого, однако и его воспоминания и размышления могут представить интерес для некоторых читателей.

Я написал большую часть своего «Предисловия» в конце 1978 года и сделал к нему небольшие добавления в 1979 и в 1980 годах. Сейчас приближается конец 1982 года, и я решил сделать в этом тексте еще некоторые добавления. Я работал в эти два года относительно спокойно, но продолжаю и сегодня слышать вопросы о причинах какой-то особой «экстерриториальности Роя Медведева».

Не так давно меня навестил американский советолог, профессор истории. Он пришел без предупреждения уже вечером. Мы долго беседовали, и в полночь я вышел, чтобы проводить гостя к стоянке такси. Он очень часто оглядывался, осматривая кусты и деревья, которых так много в нашем квартале. Наконец он воскликнул: «О, господин Медведев, я вижу, что вы не такой большой диссидент. За вами никто здесь не наблюдает!»

Я думаю, что это не совсем так и что моя работа и мои связи являются предметом внимательного наблюдения. Но это не мелочное наблюдение из-за соседнего куста.

Ливио Дзанутти, корреспондент итальянской газеты «Стампа», вместе с которым мы написали книгу «СССР перед 2000 годом» (Милан, 1980), как-то писал: «Рой Медведев – человек уравновешенного темперамента, спокойный человек; и все-таки он, как немногие другие, способен вызвать противоречивые суждения. На протяжении более чем десяти лет он активно борется в стане советских диссидентов, будучи также очень известным историком. Но вот и среди диссидентов он оказался субъектом и объектом многочисленных споров, становящихся иногда непримиримыми. Однажды вечером я слышал, что говорила Раиса Лерт, убежденная марксистка, более пятидесяти лет состоящая в партии Ленина и в тот момент из нее еще не исключенная, хотя и она тоже – откровенная диссидентка. Так вот она сказала про него: “У Роя Александровича светлый ум, но он ведет себя вроде как кот перед кипящим супом”».

Вероятно, Р. Лерт казалось, что она сказала обо мне что-то особенно обидное. Но все это меня нисколько не задевает. Я очень долго поддерживал с Р. Б. Лерт деловые и дружеские связи и думаю, что это сотрудничество было полезно для нас обоих. Однако в последние годы я стал замечать, что ей очень хочется, выражаясь ее же словами, запустить руки в кипящий суп в надежде выудить оттуда что-либо более привлекательное. Постепенно вокруг нее образовался кружок столь же нетерпеливых людей. Они сумели выудить из кипящего супа журнал «Поиски», оказавшийся одним из наименее интересных альманахов в нашей неофициальной литературе. Но сколько людей обварило при этом руки? Сколько людей было арестовано, подвергнуто допросам, обыскам и угрозам? Сколько покинуло страну? Сколько отказалось вообще от дальнейшей борьбы или занято теперь сведением счетов внутри редакции? И что делает сегодня сама Р. Б. Лерт? Вместо блестящих политических и литературно-критических статей она пишет теперь протесты против проведенного у нее обыска и филиппики в адрес райкома, исключившего ее из партии.

Репрессии последних лет не вызвали особого волнения внутри советского общества, большая часть протестов по этому поводу раздавалась из-за границы. К тому же на место десятков ушедших или уехавших приходят сегодня лишь единицы. В одном из анонимных документов «демократического движения» можно прочесть: «В действительности именно репрессии последних лет сопровождались небывалым откликом протестов и взлетом авторитета демократического движения, продемонстрировавшего нравственную стойкость своих членов, лидеры ДД известны всему миру…» Желаемое в этом документе выдается за действительное, а многочисленные протесты эмигрантской и западной печати лишь оттеняют пассивность внутри страны.

Такое положение рождает в поредевшей среде диссидентов различные настроения. Вместо недавних заявлений о мессианской роли России и об особом призвании ее народа, который лишь один может услышать голос Бога (Шафаревич) и закрыть при помощи своих «мощных рук» и «умудренного сердца» «врата адовы» (Солженицын), мы начинаем все чаще и чаще слышать порицания в адрес России и ее народа, повторяющие в разных вариантах слова Чернышевского: «Рабы, снизу доверху все рабы!» или слова Лермонтова о «немытой России».

И если раздаются все чаще требования о том, что «Карфаген должен быть разрушен», то их авторы обращаются чаще всего лишь к странам Запада. Вот что писал недавно в газете «Русская мысль» А. Федосеев, в недавнем прошлом крупнейший советский ученый и директор Института радиоэлектроники, оставшийся «невозвращенцем» во время одной из командировок во Францию: «Нужно переходить в наступление уже сейчас. Прежде всего нужно и можно ликвидировать военный плацдарм социализма в западном полушарии – Кубу. Это уже резко нарушит равновесие в пользу свободы. Сейчас СССР, безусловно, не решится из-за Кубы развязать войну. Затем, нарастив идеологический и военный потенциал и решимость, нужно поддержать борьбу рабов социализма в Польше и ГДР, как наиболее слабые „звенья“, оторвав их от социалистической системы. При достаточной решимости Запада (вплоть до войны) СССР и в этом случае не рискнет начать воину с Западом… А правители социализма, конечно, будут цепляться за каждый лишний день своего царствования: „Умри ты сегодня, а я уж лучше умру завтра“. Отрыв Польши и ГДР приведет в действие упомянутые потенциальные силы освобождения от рабства социализма внутри СССР. Начнется отрыв и других сателлитов и крушение социализма в СССР, а затем в Китае и во всем мире…»[149]149
  «Русская мысль», 1980, № 7, статья «Свобода или рабство?»


[Закрыть]

Люди, сочиняющие подобные планы, и газеты, их публикующие, никак не могут относиться с симпатией к человеку, который, находясь в СССР, выступает по-прежнему за хороший социализм, и которому гораздо ближе пацифистские движения Запада, чем зловещие планы всеобщей милитаризации.

Я публично осудил высылку в г. Горький академика А. Д. Сахарова и еще более жестокие репрессии, которым подверглись в 1980–1981 годах более сотни советских диссидентов. Но я не могу солидаризоваться ни с большинством последних заявлений Сахарова, ни с многими другими аналогичными заявлениями, продиктованными главным образом чувством разочарования и отчаяния.

Итальянский журнал «Экспрессо» посвятил одну из статей судьбе советских диссидентов. Здесь имеется большая фотография А. Д. Сахарова, прощающегося с женой перед отъездом в Горький. И рядом фотография Р. Медведева, спокойно работающего в своем московском кабинете. Эти фотографии снабжены следующим текстом: «Какое заключение можно вывести? Может быть, вот какое. Медведев, который проницательно и смело изучал корни сталинизма, понял, что для европейского Востока подготавливается долгий путь репрессий и процессов. Единственный выход: самому “нормализоваться”, чтобы сохранить хрупкую надежду на возможную, хотя и в высшей степени отдаленную, демократическую эволюцию советской системы».[150]150
  «Экспрессо», 5 февраля 1980 г., с. 28.


[Закрыть]

Автор статьи в итальянском журнале К. Корби, видимо, также считает, что он сказал что-то особенно для меня обидное.

Но меня все эти заключения нисколько не задевают. И я не собираюсь «нормализовываться», но и не собираюсь выступать с какими-то отчаянными призывами к Западу; демократическая эволюция советской системы – это действительно не самое ближайшее будущее. Приблизить и ускорить эволюцию советской системы могут не вздорные планы А. Федосеева и не «хрупкие надежды», а продолжение систематической, настойчивой и непрерывной работы, в которой каждому желающему найдется место, если он будет заботиться о долговременном результате, а не о кратковременном и шумном «паблисити».

Из-за нерегулярной работы почты некоторые из материалов доходят до меня с большим запозданием. Так, например, я лишь недавно узнал о заявлении Л. Плюща о том, что все друзья будто бы покинули Роя Медведева. Когда А. Галича спросили незадолго до его гибели о «левом фланге» в движении диссидентов, он воскликнул: «Откровенно говоря, кроме братьев Медведевых я вообще уже не знаю, во всяком случае в Советском Союзе, никого, кто бы искренне считал себя марксистом… Во всяком случае среди моих знакомых они не попадались… Позиция братьев Медведевых вообще вызывает изумление… Никто до конца им не верит. Трудно сейчас верить разумным людям, обладающим той полнотой информации, которой обладают они, а между тем продолжающим упорно закрывать глаза на вещи совершенно самоочевидные. Стало быть, каждый в меру своей испорченности предполагает какие-то тайные замыслы, которые они ставят перед собой. Знаете, я человек не слишком испорченный и не предполагаю никаких зловредных умыслов… Но создается странное впечатление: вот идет человек, идет совершенно нормально, а на каком-то этапе по непонятной причине начинает спотыкаться. Прямо какая-то черная магия».

Я встречался с Галичем несколько раз перед его отъездом на Запад, и он читал некоторые мои книги и рукописи. Я уже не помню деталей наших продолжительных бесед, но хорошо помню, что тема «черной магии» тогда еще не возникала. В эмиграции взгляды людей нередко меняются очень быстро.

Мне уже приходилось говорить и писать, что среди советских диссидентов постепенно распространилась совершенно ложная система ценностей. О человеке начинают судить не по тому, что он сделал для движения, а по тому, сколько раз его подвергали допросам, обыскам, сколько лет он провел в лагере, ссылке или психиатрической больнице. Показательно, что в полемике с моим братом Л. Плющ не нашел ничего лучшего, как заявить, что если Жорес провел в «санатории» (речь идет о Калужской психбольнице) только семнадцать дней, то он, Плющ, провел около двух лет в тюремной психбольнице. Можно подумать, что длительное пребывание в тюремной больнице делает аргументы Плюща более убедительными!

Я признаю мужество людей, которые были подвергнуты за свои убеждения суровым репрессиям и, несмотря на это, сохранили эти убеждения. Сам я не попадал еще ни в тюрьму, ни в лагерь, ни в психиатрическую больницу. Моя судьба в СССР не является ни типичной, ни такой уж легкой, как это пытаются представить некоторые из оппонентов; жизнь и работа независимого ученого в СССР встречает множество трудностей со стороны властей, которые убеждены, что только люди, состоящие на государственной службе, могут писать и печатать свои книги, подчиняясь при этом всем требованиям цензуры.

Я игнорирую цензуру и издаю свои книги и статьи за рубежом, не испрашивая ни у кого разрешения. Я всегда мечтал работать и писать совершенно свободно, излагая в своих произведениях лишь то, что я действительно думаю и что хочу сказать своим соотечественникам.

К сожалению, я один из немногих, кому удается это делать в Советском Союзе. Почти любой независимый автор в области науки и искусства, если он отходит от официальной «линии», попадает сразу же под сильное давление идеологических и государственных органов, которые используют различные средства, начиная от поношений в официальной печати, и до увольнения с работы, высылки за границу, а порой и ареста. Далеко не всем удается выдержать это давление. Я говорю это не в порядке упрека. Ученые в любой стране вовсе не обязательно должны быть одновременно и умелыми политическими борцами. Когда великого европейского гуманиста ХVI века Эразма Роттердамского упрекнули однажды в недостатке борцовского мужества, он с усмешкой ответил: «Это был бы тяжелый упрек, если бы я был швейцарским наемным солдатом. Но я ученый, а для моих занятий нужен покой». Пока еще ученые в СССР, и в первую очередь независимые ученые, не знают покоя. Остается надеяться, что времена и условия изменятся к лучшему.

Насколько мне известно, Солженицын в последние годы не высказывался публично ни о моей, ни о Жореса публицистической деятельности. Но он приступил к переизданию своих работ, при этом один том Собрания сочинений будет специально посвящен солженицынской публицистике. Не лишне поэтому отметить, что Солженицын в полемике со мной очень часто грубо искажал мои мысли и высказывания. Впрочем, он искажает и более известные тексты.

Я приведу, чтобы не утомлять читателей, только один пример. Так, критикуя мою книгу «К суду истории», Солженицын пишет или говорит: «К чему же, оказывается, не был готов так называемый научный социализм или научный марксизм? Оказывается, они только не могли предвидеть, что возникнет опасность для деятелей и членов коммунистической партии! Пока они уничтожали беспартийных, все шло закономерно. И эсеров и меньшевиков… Но вот коммунисты не знали опасностей с неожиданной стороны для самих себя, от руководства своей же партии!»

На 961 странице: «У нашей партии… не было еще в те годы необходимого опыта диктатуры пролетариата. Поэтому партия была застигнута врасплох. Удар по партии (а по народу не в счет. А. С.) пришел совсем не с той стороны…» Партия «не могла знать всех опасностей, которые подстерегали советских людей» на пути к светлому обществу. И в чем же тогда научность марксизма?[151]151
  «Русская мысль», 16 января 1975 г.


[Закрыть]

Здесь Солженицын разбирает и цитирует мою книгу почти совсем так же, как ее разбирали и цитировали в райкоме и в горкоме КПСС при моем исключении из партии. Только там ставили иные задачи. Но метод был одинаков – прочитать и даже процитировать из книги не то, что там написано, а то, что нужно, чтобы в глазах читателей рецензии (или это читатели «Русской мысли», или члены бюро райкома или горкома) представить книгу в как можно более невыгодном свете.

Да где же это написано в моей книге, что «пока они (т. е. коммунисты) уничтожали беспартийных, все шло закономерно»? Что «народ не в счет»?

Перечисляя волны сталинского террора, я только на странице 377 русского издания начинаю раздел об ударе сталинских карательных органов по основным кадрам партии и государства. Уже в самых первых разделах я осуждаю неоправданный террор Сталина в 1918 году против военных специалистов. Я осуждаю фальсификацию процесса против правых эсеров в 1922 году И пишу о ничем не оправданном терроре 1929–1933 годах в сельских районах, осуждаю террор и раскулачивание. Специальная глава книги (с. 233–280) посвящена незаконным репрессиям против технических и иных «буржуазных» специалистов. Здесь подробно разоблачается фальшь судебных процессов 1928–1931 годов («Шахтинский», «Промпартии», «СМ», «Союзного бюро»). Да и в разделе о репрессиях против коммунистов я везде пишу, что еще больше гибло беспартийных, прежде всего, рядовых рабочих, служащих и колхозников. Примеры этих незаконных репрессий против всего народа, против беспартийных разбросаны во всей книге (например, в разделе «Цель и средство…» о незаконном выселении целых станиц на Кубани, в разделе о репрессиях во время войны и после войны – о незаконных выселениях целых народов и о репрессиях против военнопленных и т. д.). Я во многих местах как раз иронизирую над теми догматически настроенными коммунистами, которые увидели произвол и беззакония только в 1937–1938 годах. Да ведь и в том месте, откуда Солженицын цитирует, пишу не только о партии, но обо всем народе, обо всех советских людях. Но там, где говорится обо «всех советских людях», Солженицын предусмотрительно ставит многоточие.

У меня написано:

«Следует учесть, что у нашей партии и у всех советских людей не было еще в те годы необходимого исторического опыта, опыта диктатуры пролетариата. Они не знали и не могли знать путей и средств борьбы против произвола и беззаконий со стороны своего же советского государства и партии. Первыми встав на путь строительства социализма… советские люди не знали и не могли знать всех тех опасностей, которые подстерегали их на этом пути» (с. 811–812 русского издания).

А вот как цитирует этот абзац Солженицын:

«У нашей партии… не было еще в те годы необходимого опыта диктатуры пролетариата». Партия «не могла знать всех опасностей, которые подстерегали советских людей» на пути к светлому обществу.

Искажения, казалось бы, не очень большие – пропустить в одном случае слова «у всех советских людей», а в другом случае вместо слов «советские люди» поставить слово «партия», правда, вне кавычек. Но эти «малые» искажения решительно меняют концепцию автора книги и позволяют Солженицыну высказывать свои «критические» замечания. Для человека, который призывает всех «жить не по лжи», который написал как-то, что одно слово правды весь мир перевернет, как-то зазорно в полемике со своими оппонентами прибегать к столь мелкому и нечестному искажению истины.

Мои отношения с эмигрантской русской печатью в последние годы продолжали ухудшаться. Если и довелось мне прочесть в прошлом году положительный отзыв о моей и Жореса работе в области публицистики и истории, то лишь в статье польского эмигранта Андрея Дравича. Публикуя эту статью, журнал «Континент», естественно, сделал примечание, что он не может согласиться с каждым из положений А. Дравича. Польского исследователя удивляет в первую очередь та резкость и нетерпимость, которой отличается каждая из русских группировок за границей, и те «неистовые свары, которые раздирают русскую эмиграцию». Он деликатно замечает: «Первое слуховое впечатление каждого, кто склонит ухо в эту сторону, – гам перекрикивающих друг друга голосов. Как правило, сильно нажаты эмоциональные педали, нет недостатка в пророческом пафосе, и легче столкнуться с инвективами и требованиями, чем с обдуманными аргументами… Не нужно доказывать, что само эмигрантское положение, с его – так или иначе, всегда присутствующим– привкусом проигрыша, настраивают драчливо, а разреженный иностранный воздух облегчает резкие и не всегда координированные движения. Об этом знают все эмиграции мира, и как это знакомо польской эмиграции! Согласимся же, что русские оказались в особой ситуации, способной многое объяснить. В стране, которую они покинули, на их памяти не существовало общественное мнение и его организмы. Все, что личности, группы, круги, коллективы могли бы высказать по самым важным вопросам, закисало в стране как в бочке, забитой затычкой официальной линии. Ничего странного, что оно вырвалось с шумом. Идет коллективное обучение политической речи, поиск себя самих, настраивание голосов… Эмиграции приходится платить цену этого разрыва, причем, пожалуй, не слишком высокую, даже тогда, когда борцы на ристалище дискуссий считают дозволенными любые приемы. Нормы и формы явятся со временем – имейте терпение».[152]152
  «Континент», № 25, 1980, с. 212–213.


[Закрыть]

Разумеется, размежевание среди диссидентов и внутри СССР, и за границей было неизбежно; это процесс, который начался давно и еще далеко не закончился. Одни авторы-диссиденты не приемлют самого понятия социализма, ненавидят его и не считают переход к социалистическим формам прогрессом ни в каких отношениях. Самые уродливые модели социализма XX века эти люди называют вполне адекватным воплощением мыслей и идей Маркса и Ленина. Они вполне соглашаются с тезисами официальной пропаганды, что в СССР уже построен «развитый» и «зрелый» социализм.

Другие авторы называют себя социалистами и выступают за справедливый социальный строй, но они не находят многих признаков социализма и социальной справедливости в современных социалистических странах и делают отсюда вывод, что никакого социализма ни в СССР, ни в ГДР, ни в Польше, ни в Румынии еще не было построено.

Я не придерживаюсь ни первой, ни второй точек зрения. Моя концепция, если ее изложить в двух словах, состоит в том, что в СССР причудливо перемешаны элементы подлинного и псевдо-социализма, и положение можно исправить разумными реформами, опирающимися на поддержку снизу и сверху. Может быть, я не прав, и я охотно приемлю любую дискуссию. Меня удивляет лишь крайняя резкость и нетерпимость, с которой и в кругу диссидентов ведется эта дискуссия. Меня удивляет, что и среди диссидентов то и дело появляются свои «вожди» и свои «боссы», свои «фюреры» и свои «аятоллы». Объявляя себя, как правило, сторонниками христианского мироучения, эти люди нередко проникнуты ненавистью ко всей инакомыслящим и не останавливаются в своей полемике перед грубыми выпадами, злобными нападками и прямой клеветой. Выступая во Франкфурте-на-Майне при вручении ему премии Международной книжной ярмарки 1977 года, польский философ-эмигрант Лешек Колаковский сказал:

«…я повторяю принципы, которые мы можем считать воплощением не только самого лучшего, но и самого неотъемлемого и неизменного в моральных учениях великих религиозных пророков и многих крупных философов:

Нет права на ненависть – ни при каких обстоятельствах. Абсурдно утверждать, что кто-то заслуживает ненависти. Мы способны жить без ненависти.

Отказ от ненависти ни в коем случае не означает отказа от борьбы.

Любая справедливость превращается в несправедливость, если пытаться утвердить ее с помощью ненависти, или, что то же, использование ненависти для утверждения правого дела ведет к его самоуничтожению.

Все эти мысли известны с древнейших времен, часть из них – явно моральные оценки, другие порождены опытом…

…Зло не может не существовать в мире, но горе тому, через кого оно приходит, – и это предостережение тоже один из наиболее прочных камней в здании нашей христианской культуры. Без него, то есть без уверенности, что распространенность зла не оправдывает существующее во мне зло, – понятие ответственности будет пустым и ненужным…»

Я могу лишь согласиться с большинством из этих высказываний Колаковского, хотя не являюсь приверженцем ни христианской, ни иезуитской философии.

1978, 1980, 1982