Текст книги "Принцесса вандалов"

Впрочем, Изабель не нуждалась в защите, поскольку действовала не только с согласия, но и по просьбе принца и его друзей. Что же до Мадемуазель, которая выслушала благодарность принца, но не дождалась от него никаких теплых чувств, то в своих «Мемуарах» она написала: «Он бы должен был благодарить меня не просто с любезностью». И двумя строками ниже: «Мне было трудно перенести его равнодушие!» Но какие бы чувства ни испытывала Мадемуазель, супруга принца Конде вскоре оправилась после бесконечных недомоганий, вызванных неблагополучной беременностью, и надежда на брак развеялась как сон.

В то же самое время госпожа де Лонгвиль и ее младший брат писали из Бордо принцу: «С огромной радостью узнали о сражении в Сент-Антуанском предместье и о том, что вы прекрасно себя чувствуете после столь доблестного дела…»

Изабель после нелегкого дня вернулась домой, а ночью к ней приехал ее принц, мечтая насладиться в ее объятиях желанным отдыхом после ратных трудов…

Глава III
Аббат Фуке

Отдыхом? Как же! Едва утолив жажду обладания своей обожаемой любовницей – и не один только раз! – принц вместо благодетельного сна, который был так ему необходим, вновь вспыхнул гневом, не оставлявшим его в течение всего дня. Ему не давала покоя мучительная мысль. Париж, тот самый Париж, который недавно обожествлял его, теперь от него отвернулся и не открыл ворота! Не приди им на помощь Мадемуазель, парижане позволили бы им всем погибнуть перед накрепко закрытыми воротами, равнодушно наблюдая, как они умирают! Но они заплатят ему за равнодушие и подлое предательство! И в первую голову парламент и эшевены, которых он обвинит в измене!

Негодовал принц и на испанцев. Негодяи не выполнили своих обещаний! Пошли они хотя бы небольшой отряд, и он бы помог им в сражении!

Принцу и в голову не приходило, что именно флаги союзников-испанцев, которые он присоединил к своим собственным, вызывали особое недоброжелательство парижан.

Сражались вместе с Конде только люди де Бофора, который воевал из ненависти к Мазарини.

Изабель смотрела на разъяренного Конде с ужасом, но ничего не могла поделать, так как он пригрозил запереть ее, если она посмеет вмешиваться в его дела! После чего уселся за стол и написал гневное послание в Мадрид. Затем призвал – в дом Изабель! – своих офицеров, отдал им приказ, и вскоре они привели к принцу немало сомнительных личностей, какие всегда появляются во время смут. День третьего июля проходил в суете, появлялись, исчезали какие-то люди, о чем-то переговаривались и договаривались. Изабель в этих переговорах не участвовала. Она могла лишь волноваться за верных друзей, которые, сильно пострадав, залечивали раны.

Изабель навестила де Немура в особняке Вандом. Со времени совместного путешествия в Монтаржи Изабель поддерживала дружеские отношения с его женой. Как выяснилось, рана де Немура оказалась не такой опасной, как казалось поначалу, когда он лежал, залитый кровью. Тем не менее с постели он пока не вставал. Ларошфуко уехал к себе в имение вместе с сыном и секретарем Гурвилем, из-за раны он почти потерял зрение и опасался полной слепоты. Гито также отправился в родные края. Но больше всего Изабель тревожилась о своем брате, обожаемом Франсуа, который исчез неизвестно куда. Ей посчастливилось встретить Варанжевиля, его близкого приятеля, и он успокоил Изабель. Оказывается, Франсуа де Бутвиль получил легкое ранение и теперь лечится у одной из своих прелестных подружек, имя которой он не стал называть. Впрочем, Изабель не интересовалась именем. Она поняла одно: брат по-прежнему неразлучен с обожаемым принцем и всюду следует за ним по пятам. Утешало, что он, скорее всего, останется в стороне от очередной авантюры, которую, как опасалась Изабель, затевал принц. Волновалась она не напрасно.

В эту ночь никто не спал в особняке, еще недавно носившем имя Валансэ, а теперь окончательно принадлежавшем Изабель, так как она его выкупила. Поток молчаливых людей устремлялся в двери особняка и вытекал обратно. Входили подозрительные незнакомцы, проводили несколько минут в кабинете с де Конде и уходили, прикрываясь плащами. Эти плащи особенно настораживали – ведь эта июльская ночь была нестерпимо жаркой.

Изабель, прежде чем лечь в постель, приняла прохладную ванну, потом обтерлась душистой водой с ароматом розы и жасмина, но… забыла надеть ночную рубашку. В спальне у изголовья кровати она оставила две горящие свечи.

Конде пришел уже заполночь, и Изабель сделала вид, что спит, наблюдая за ним из-под длинных ресниц.

Она услышала, как тяжело он задышал, глядя на нее и торопясь освободиться от одежды, но, когда он уже держал ее в своих объятиях, она вдруг освободилась неожиданно резким движением и встала. Принц недовольно позвал:

– Иди ко мне!

– Нет! Сначала я хочу знать, что вы затеяли, призвав ко мне в дом всех этих странных людей!

– Это не женского ума дело!

– Хотела бы я услышать, что сказала бы на этот счет ваша сестра! – И, смягчив тон, продолжила: – Я могу только догадываться, что́ вы пережили у ворот Сент-Антуан! Предполагаю, что сейчас вы думаете только о мести. Но я заклинаю вас – остановитесь! Не превращайте несчастье в катастрофу!

– Глупости какие! – упрямо мотнул головой принц. – Я хочу тебя! Сейчас! А поговорим мы потом!

Изабель не успела сказать ни слова. Несмотря на усталость, сил у господина принца оставалось еще немало. Изабель стояла, держась за резной столбик кровати, Людовик схватил ее в охапку и бросил на кровать. Прижал руками ее раскинутые руки, навалился и раздвинул коленом ноги, потом вошел так грубо, что Изабель вскрикнула, но крик не остановил его. Напротив! Жажда насилия словно бы удвоилась. Не останавливаясь, он бормотал что-то невразумительное, терзая ее, и она вдруг поняла, что он невменяем. Она хотела позвать на помощь, закричала, но он впился ей в рот поцелуем, скорее похожим на укус…

Мучения ее внезапно прекратились. Мощный рывок оторвал от нее безумца и бросил на пол, где он остался лежать, не двигаясь.

Изабель вскочила и увидела перед собой Бастия, бледного, словно смерть.

– Зверь вас ранил, – сказал он, показывая на пятна крови на простыне. – Я позову…

– Не надо никого звать, – одернула она его, убедившись, что Конде лежит неподвижно. – Возвращайся немедленно к себе. Он не должен тебя увидеть. Мне есть что ему сказать. И пришли мне госпожу де Рику!

Но Бастий стоял, не двигаясь с места, пожирая ее глазами, и тогда Изабель опомнилась, сообразив, что на ней нет даже ночной рубашки. И властно повторила:

– За дверь! Живо! Пока он не опомнился!

Бастий скрылся за дверью, уступив место Агате, которая, по своему обыкновению, находилась неподалеку и, как всегда, сразу разрядила атмосферу.

– Вот это я понимаю, удар! – воскликнула она, взглянув на принца. – Будем надеяться, что не смертельный!

– Не болтай глупостей! Лучше помоги мне уложить его на кровать и принеси что-нибудь, чтобы привести его в чувство!

– Думаю, вы нуждаетесь в помощи ничуть не меньше! Стоит только взглянуть на эти кровавые пятна! Как только я услыхала ваш крик, я сразу же побежала…

– Да нет, ничего серьезного! Заживет… я надеюсь…

Пока Агата обтирала лицо Конде мокрым полотенцем, Изабель завернулась в белый шелковый халат и принесла жертве Бастия вино. Агата усадила принца, подложив ему под спину подушку, и влила вино в рот.

Алкоголь мгновенно оживил принца. Агата тут же исчезла, передав стакан с вином госпоже. Когда Людовик открыл все еще затуманенные глаза, он увидел перед собой Изабель, закутанную в белый шелк, которая смотрела на него, прислонившись к витому столбику кровати и держа в руках стакан с вином.

– Что… Что произошло? – пробормотал он, протирая глаза.

– Ничего особенного, – ответила Изабель с пренебрежительной насмешкой. – Вы потеряли голову и попытались, как я полагаю, обойтись со мной, как обходитесь с девками в борделе, которыми, как говорят, вы не брезгуете. И я себя защитила!

– Защитили от меня? – засмеялся он. – Как бы вы сумели, ведь вы были целиком в моей власти! Кто-то пришел вам на помощь?

– Да! Моя горничная. Ей показалось, что вы меня сейчас задушите! Она потянула вас назад, а я высвободилась и толкнула вас ногами в грудь, а потом ударила тем, что под руку попалось! Вот этим пузатым флаконом.

Людовик взял в руки увесистый стеклянный шар и повертел его.

– Выходит, я должен перед вами извиниться?

– Да, должны, – сказала она сурово, скрестив на груди руки. – А я-то думала, что меня любят!

Он встал и подошел к ней.

– Вы не можете сомневаться во мне, Изабель! Я люблю вас! К несчастью, вы, похоже, обладаете властью сводить меня с ума. Простите и подумайте о том, что завтрашний день будет очень тяжким.

– Кстати, почему бы нам не поговорить о завтрашнем дне? В какую новую авантюру вы вознамерились кинуться?

– При чем тут авантюра? Я всего лишь хочу дать урок бесстыжим парижанам, которые посмели закрыть передо мной ворота, погубив тем самым нескольких моих друзей.

– Я могу понять ваше желание, потому что разделяю ваше горе и ваш гнев, но подумали ли вы, что, набросившись на тех, кто еще несколько дней назад пел вам хвалы, вы играете на руку Мазарини? Они по-прежнему его враги, и вы хотите посечь ваших самых надежных союзников. И конечно, с помощью испанцев, которые вошли вместе с вами в город. Я не обрадовалась, увидев их, и могу поручиться, что парижане тоже.

– Они здесь как… наблюдатели. Вы меня прощаете?

– На сегодня да.

– Тогда, сердечко мое, идите ко мне скорее!

– Сегодня нет. Я нуждаюсь в лечении, так что сегодня вы получите от меня только поцелуй.

– Всего-навсего?

– Всего-навсего. Мы увидимся завтра вечером!

Она быстро коснулась губами его губ, не дав ему времени заключить себя в объятия, и заперлась в ванной комнате.

Про себя же она со вздохом подумала, что тоже его хочет… Но ни за что на свете она не хотела бы, чтобы он узнал об этом!

Изабель заснула и проспала несколько часов. Людовик уже уехал к себе в особняк, ему там было гораздо удобнее вести переговоры с Месье, его соседом, но ей он оставил ласковую записку, советуя завтра не выходить из дома и проследить, чтобы все двери были на запоре, и открывать их только людям, которых она хорошо знает.

– Своевременный совет! – иронически усмехнулась Изабель. – После того, как я видела этих ужасных типов, которые целый день толклись у меня в доме! Если он задумал новый мятеж, а я очень этого опасаюсь, то я непременно окажусь в него замешанной, хочет он того или нет. Из-за этих негодяев я могу увидеть здесь завтра отряд гвардейцев, которые пришли меня арестовать.

Изабель задумалась о том, не лучше ли провести этот день у госпожи де Бриенн, которая жила в Сен-Жерменском предместье.

Бастий был уже готов отвезти туда ее и Агату.

– Будет еще лучше, если вы проведете там не один день, а несколько, – посоветовал он.

Изабель прекрасно знала, что обрадует госпожу де Бриенн своим приездом, но все-таки еще колебалась. Бастий поторопил ее.

– Поезжайте и как можно скорее! Я вернусь и пригляжу за домом! Денек обещает быть жарким!

День был не просто жарким, он был страшным.

В этот день, четвертого июля, парламент пригласил в ратушу именитых горожан: парламентариев, представителей церкви, цеховых старейшин общим числом около четырехсот человек. Мало-помалу Гревскую площадь и улицы, близкие к ратуше, заполнила разношерстная толпа, состоящая из солдат Конде, переодетых ремесленниками, однако, не забывших прихватить с собой оружие, мужланов с разбойничьими рожами и женщин-простолюдинок, не слишком добродетельных на вид. Все они выкрикивали злобные ругательства в адрес Мазарини. К их шляпам и чепцам были прицеплены пучки соломы, кое-кто прикрепил себе по жгуту соломы к плечу. Между тем ранним утром к набережной Сены подплыли баржи, груженные дровами, и грузчики уже разгрузили их, положив поленья поближе к ратуше.

К часу пополудни народу на площади собралось столько, что невозможно было протолкнуться. «Тайные агенты» все же ухитрялись протискиваться в толпе, раздавая деньги лодочникам, перевозчикам и беднякам, чтобы они кричали, что черный люд за принцев. Улицы, что вели к Гревской площади, спешно перегородили цепями.

В ратуше, раскаленной от зноя, словно печка, именитым гражданам было неспокойно. Ожидали Месье и принца де Конде, и, желая умерить нетерпение, королевский прокурор произнес длинную-предлинную речь, которая никого не успокоила.

Наконец появились принцы. У насупленного Месье солома на шляпу была надета по принуждению: Мадемуазель и де Конде долго его улещивали, прежде чем он согласился. Гастон Орлеанский уселся в кресло под балдахином, де Конде опустился на стул.

В этот миг появился посланец короля с письмом, в котором Его Величество выражал свое недовольство стрельбой пушек из Бастилии и открытием ворот Сент-Антуан, что «спасло мятежников». Однако он нисколько не винил в этом парижан.

Парламент решил выслушать, что скажет по этому поводу Месье. Гастон Орлеанский оказался не на высоте. Он бормотал что-то невразумительное, и смысл его речи уловить было трудно. Его Высочество поблагодарили, хотя и непонятно за что. Конде говорил более вразумительно, но нервно, он поклялся, что готов отдать и кровь и жизнь ради защиты города и изгнания кардинала. Ответ прево купцов едва можно было расслышать, так тихо он говорил, но то, что присутствующие расслышали, было совсем не то, что надеялись услышать.

Де Конде пришел в ярость и, покидая ратушу, громко воскликнул:

– Эти люди ничего не хотят делать для нас! Они за Мазарини!

Слова его послужили сигналом. С воплями и улюлюканьем толпа ринулась в ратушу, подожгла двери, принялась расстреливать и резать всех, кто попадался навстречу: советников и эшевенов.

На пять часов, примерно до одиннадцати часов ночи, смутьяны стали полными хозяевами города. Они грабили, жгли, резали. Ни де Конде, ни Месье не подумали вмешаться. Единственное, что сделал де Конде, чтобы угасить разбушевавшийся огонь… и жажду, это прислал пятьдесят бочек вина. Вино и утихомирило разбойников. Упившись так, как никогда еще не упивались, они валились с ног и засыпали. В конце концов, герцогу де Бофору, королю Чрева Парижа, удалось навести в городе какое-то подобие порядка и оказать помощь охваченной пожаром ратуше.

Очевидным стало одно: день Соломы, который мог бы стать наивысшим пиком Фронды и привести к власти Конде с благословения Месье, стал ее концом. Ощущение безнадежности сделало Мадемуазель проницательной, и в своих «Мемуарах» она напишет:

«Этот день – таково мое впечатление – будто удар дубины, прикончил наше дело. Он лишил доверия к нам людей благонамеренных, остерег отважных, уменьшил рвение тех, кто обладал им в избытке. Словом, все, какие только могли быть дурные последствия, воспоследовали за этим днем…»

И вот возникла одна из парадоксальных ситуаций, которые так свойственны французам. Люди были пресыщены войной, и кровавый день четвертого июля довел это пресыщение до отвращения. Сторонников войны не было, все жаждали мира. Но оставался один важнейший вопрос: как достичь его? Все мечтали о мире, но путь, ведущий к нему, каждому виделся по-своему. Мир с точки зрения королевского двора, мир с точки зрения парламента и мир с точки зрения Конде и его союзников сильно отличались друг от друга, потому что все стремились к власти. Фронда, по сути, вернулась к исходной точке, с какой началась, но время изменило соотношение сил.

Королевская армия под командованием маршала де Тюренна обрела мощь, а войско принца де Конде ослабло. Отряды его армии походили скорее на шайки грабителей, которые разоряли предместья Парижа то со стороны Сен-Клу, то со стороны Корбей, жители которого взяли в руки оружие и стали обороняться. Пример подавали и сами военачальники, которые никак не могли договориться между собой.

Париж залечивал раны, парижане разыскивали смутьянов, которые подожгли ратушу. Теперь горожане подумывали о законных властях с большей приязнью. А законные власти уже покинули Сен-Жермен. Сначала король с королевой-матерью отправились в аббатство Сен-Дени, святилище древней королевской власти, куда свезли раненых в бою у Сент-Антуанских ворот, и королева собственноручно перевязала нескольких пострадавших. Потом королевское семейство проследовало в Компьень. Возможно, все эти группировки, противники и соперники, и смогли бы прийти к соглашению, если бы не одно непреодолимое препятствие – Мазарини! Вечно и постоянно он! Королева отчаянно цеплялась за него и ни за что не желала расставаться!

Противостояние продолжалось. Изабель своими слабыми силами пыталась призвать враждующих к примирению, без которого королевству грозила гибель. А воинственная Мадемуазель была готова ввязаться в любую свару и жила сообщениями о состоянии здоровья жены принца де Конде, которые становились день ото дня тревожнее. Мадемуазель вновь уверила себя, что ее брак с принцем в самом ближайшем будущем – дело решенное, и прониклась к герцогине де Шатильон ядовитым недоброжелательством, с которым и написала в «Мемуарах»: «Конде отныне относился к ней с презрением». Но Изабель и дела не было до домыслов соперницы.

Привычное течение жизни всколыхнула драма.

Девятнадцатого июля де Немур, одолеваемый по-прежнему недостойной жаждой первенства, – ходили слухи, что к его непокою имели отношение и прекрасные глаза Изабель, – в приступе ярости вызвал на дуэль своего шурина де Бофора. Де Бофор, в чьей отваге никто не мог усомниться, попытался урезонить зятя, но тщетно.

– Вы только что получили рану, сражаясь у ворот Сент-Антуан, эта дуэль – просто безумие!

– Жалкая царапина! Она меня нисколько не стесняет, а я жажду покончить с вами. Драться будем на шпагах и пистолетах. До смертного конца!

– Мне кажется, вы лишились разума!

– А мне кажется, что вы испугались, – язвительно произнес де Немур.

Но Бофор уже повернулся к нему спиной, пренебрежительно передернув плечами.

Дуэль была назначена на утро следующего дня в парке, окружавшем особняк Вандом, куда каждый из соперников привел с собой еще по четыре секунданта[13]13
  Я не смогла отыскать имена других участников дуэли, установив только, что на стороне де Бофора дрался Пьер де Вийяр, отец будущего маршала, и остался в живых. Среди остальных двое были убиты и двое ранены. Особняк, о котором идет речь, стоял там, где теперь находится Вандомская площадь. (Прим. авт.)


[Закрыть]. Настоящее сражение, в котором должны были скреститься десять клинков из-за безумной прихоти де Немура.

Все держалось в строжайшей тайне, о дуэли никто не знал, и де Бофор до последней минуты делал все возможное, чтобы образумить безумца. Но безуспешно. И вот пистолеты в руках. Де Немур стреляет первым и промахивается. Де Бофор делает последнюю попытку кончить дуэль. Но де Немур вместо ответа бросает пистолет, хватает рапиру и ранит де Бофора в руку, обозвав трусом. Обозлившийся герцог стреляет и убивает наповал соперника, попав ему в грудь.

Трудно описать отчаяние госпожи де Немур. Горько и искренне оплакала и Изабель того, кого любила в трудное для себя время и в ком тогда так нуждалась… Известил ее о дуэли Бастий – ее и принца де Конде, который был вместе с ней, – и она поспешила на место схватки, но все было уже кончено. Странно, но молодая вдова захотела видеть именно Изабель. После их совместного путешествия в Монтаржи она испытывала к герцогине дружеские чувства. И Изабель будет навещать ее в монастыре Визитасьон Сент-Мари на улице Сент-Антуан, куда она удалится на время траура.

Изабель не знала, что и думать, получив письмо с соболезнованиями по поводу смерти де Немура от Мадемуазель, которая раструбила по всему Парижу, что принц де Конде отдалился от герцогини де Шатильон и теперь одаряет ее своим вниманием. Она твердила это тем громче, чем печальнее были вести о здоровье Клер-Клеманс, супруги принца, чьей кончины Мадемуазель ожидала со дня на день. И не сомневалась, что по прошествии положенного времени вдовец женится вторым браком на героине Сент-Антуанских ворот!

Но у Изабель было много забот и помимо распускаемых Мадемуазель вымыслов. Де Конде сообщил ей по секрету, что архиепископ Парижа, монсеньор де Гонди, отказал бедному де Немуру в достойном погребении, так как он умер без исповеди и покаяния, не получив отпущения грехов. Конде потерпел неудачу в переговорах с архиепископом и теперь просил Изабель взять эти хлопоты на себя. Он полагал, что красивая женщина сможет добиться большего от священнослужителя, известного своей слабостью к прекрасному полу. Изабель вернулась с победой: де Немура разрешили похоронить с положенными почестями.

Через несколько дней пришла весть, что принцесса де Конде разрешилась от бремени девочкой, которая не прожила и нескольких минут, но сама принцесса чувствует себя неплохо. Сладкие мечты Мадемуазель растаяли как дым. Несостоявшийся вдовец оставил мысль жениться на принцессе крови и самой богатой невесте Франции и перестал уделять ей внимание, что ничуть не удивляло Изабель. Она догадывалась, что во время своих посещений Тюильри принц всячески чернил ее и клялся простодушной Мадемуазель, что Изабель не внушает ему ничего, кроме пренебрежительного равнодушия[14]14
  Нет сомнения, что в двойной игре принца и нужно искать объяснения тем отзывам, какие мы встречаем в «Мемуарах» Мадемуазель относительно герцогини де Шатильон и подтверждения которым не находится больше нигде. (Прим. авт.)


[Закрыть]. Де Конде вел двойную игру, но не счел нужным продолжать ее, как только узнал, что Клер-Клеманс в очередной раз выкарабкалась из своих болезней. Напрасно Мадемуазель писала, что он закрывал перед Изабель дверь, когда она приезжала, желая с ним повидаться. На самом же деле он укрывался в ее объятиях от тоски и приступов ярости, которые вызывал в нем несчастливый оборот событий, виной чего был в немалой степени он сам.

Но такой оборот, между тем, был легко объясним: все только и говорили, что о мире. Все стосковались по мирной жизни, и Изабель мечтала о ней не меньше других, опасаясь каждую минуту, что Конде с оружием и обозом перейдет на службу к испанскому королю, утомившись от просьб о денежной и военной помощи. И увлечет за собой Франсуа… Как избежать этого? Сколько бы ни думала Изабель, но она и все, кто был одних с нею мыслей, вновь и вновь упирались в одно непреодолимое препятствие: Мазарини!

Кардинал был достаточно умен и в конце концов смирился и принял весьма унизительное для его гордости решение. Он решил удалиться от двора, поставив себе в заслугу, что жертвует собой ради интересов Франции, и отправился воевать с испанцами на дальнюю границу. Девятнадцатого августа в Компьени кардинал попрощался с королем, который был растроган его решением, и с королевой, которая едва сдерживала слезы. А затем он двинулся по направлению к Седану, взяв с собой значительный эскорт, чтобы не опасаться засад по дороге.

И хотя народ предпочел бы отправить министра как можно дальше – в Германию, в Нидерланды, а то и в Россию, – в Париже по случаю его отъезда был устроен шумный праздник. Улицы сияли иллюминацией, танцевали на площадях и в гостиных, вино текло рекой, знакомые и незнакомые целовались друг с другом. Месье дал бал в Люксембургском дворце, где блистали самые красивые женщины, из которых Изабель была самой красивой. Блистала там, разумеется, и Мадемуазель, но только не красотой…

Вскоре начало понемногу налаживаться желанное согласие: парламент, горожане, простой народ и принцы решили отправить депутацию к Его Величеству королю и умолять его вернуться в Париж, где он встретит одних только верных подданных.

Однако верность каждый отмеривал по своей шкале. Например, принцы не замедлили напомнить о своих требованиях. А король потребовал, чтобы парламентарии приехали к нему. Отважились на поездку семнадцать человек. И начались переговоры, больше похожие на торги.

По существу, местонахождение Мазарини – при дворе или на границе – не имело большого значения, так как влияние его оставалось непреложным. Все действующие министры были его сторонниками, и шагу не могли ступить без того, чтобы с ним не посоветоваться. Сносились они с кардиналом при помощи тайных агентов, которых развелось великое множество, больше чем по весне фиалок. И если большинство из них так и остались невидимками, благодаря своим серым плащам, привычке прятать лицо и ходить неслышной походкой, их глава вскоре вышел из потемок на свет – признаемся, совсем неяркий свет – кабинетов, где велись переговоры. Его называли серым кардиналом монсеньора Мазарини, хотя он ничем не походил на покойного отца Жозефа дю Трамбле, который ведал канцелярией Ришелье и безупречно исполнял все его тайные поручения.

Таких добродетелей у Базиля Фуке не было, и он был похож на кого угодно, но только не на аббата, и до поры до времени исполнял должность королевского интенданта. Этому опасному человеку – а он действительно был человеком опасным – было тогда лет под тридцать, он был молод, смел, прекрасно ездил на лошади и владел шпагой лучше, чем служил мессу. Внешность у него была тоже выигрышной: тонкие черты лица, небольшие светлые усики, красивые, слегка удлиненные темно-синие глаза, крупный чувственный рот и обаятельная улыбка. Он был уже бароном Данмари, что давало ему право на доходы с аббатства де Ноай. Вскоре его наградят за заслуги орденом Святого Духа. Мальчик из многодетной семьи, сын парламентария, младший брат Николя Фуке, королевского прокурора, которому предстоит стать суперинтендантом королевских финансов и у которого будет своя блестящая и печальная история… Аббат походил на брата только привлекательной внешностью, но у него не было ни щедрости, ни безупречного вкуса, ни неподражаемой элегантности старшего брата.

Зато он был честолюбив, неразборчив в средствах, обладал гениальным даром интриги и способностью к неустанной деятельности. Этими своими чертами он был схож с кардиналом де Рецом, к которому испытывал немалую ревность. Кардинал же его откровенно ненавидел. Свою карьеру аббат начал в качестве заурядного шпиона в сети, которую содержал Мазарини, но с тех пор преуспел, продвинулся по службе, а два года тому назад чрезвычайно отличился, сумев заставить сдаться два города – Клармон и Дамвилье, – занятых войсками Конде. Сделал он это, подкупив гарнизоны, ухитрившись получить – кто знает, каким образом – контрибуцию от Нормандии[15]15
  К тому же владения герцога де Лонгвиля! (Прим. авт.)


[Закрыть] в размере миллиона ста тысяч экю. Сто тысяч экю из этой суммы забрал себе кардинал в качестве компенсации за распроданные фрондерами библиотеку и мебель.

После этого подвига Базиль Фуке стал любимым и самым доверенным лицом Мазарини, продолжая весьма успешно шпионить в Париже и заниматься устройством народных волнений, иными словами, кровавых бунтов против принцев. Вот этому человеку Мазарини и поручил вести переговоры с принцами.

Полагаясь на свой ум и актерские таланты, аббат не сомневался, что в один миг обведет вокруг пальца Конде, желчного вояку, и Месье, который ничего не смыслит в политике и чувствителен лишь к звону золотых монет.

Остальные принцы, грозная герцогиня де Лонгвиль и по-прежнему влюбленный в нее ее младший брат де Конти по-прежнему царили на юго-востоке Франции и продолжали заигрывать с испанцами. Герцог де Лонгвиль, окончательно рассорившись с женой, уединился в своем замке Три и не желал никого слушать и ни о чем слышать.

Переговоры должны были происходить в особняке Конде, и туда, как было договорено, явился во второй половине ясного сентябрьского дня красавчик аббат. Дворянин из свиты принца препроводил его в просторный кабинет, где все было приготовлено для встречи, но кабинет был пуст. Аббат недовольно нахмурился, так как сам он был точен как часы. К тому же вокруг стола, покрытого красивым красным с золотом ковром, он насчитал не три стула, а четыре. Кто же еще должен был принять участие в переговорах, кроме Месье и хозяина дома?

Вошедший в кабинет человек не был ни хозяином дома, ни Месье. Это был степенный, исполненный достоинства мужчина средних лет, который назвался господином де Гула, секретарем на службе у Месье, и только он успел представиться, как лакеи уже распахнули створки двойной двери, и на пороге появился принц де Конде, держа за руку самую красивую женщину, какую видел в своей жизни аббат, – герцогиню де Шатильон!

Конде объяснил, что весьма занят и не имеет возможности подолгу сидеть за столом и часами вести переговоры, но вот перед ними его близкий и дорогой друг, который до глубины постиг все его мысли и которому он передает все свои полномочия. Все, что решит герцогиня, будет разумно, а он сам будет время от времени заходить в кабинет, чтобы знать, как продвигаются дела. Затем принц поцеловал руку Изабель и исчез, оставив трех «полномочных представителей» наедине друг с другом: улыбающуюся Изабель и несколько обескураженных мужчин. Но они пришли сюда, чтобы вести переговоры, и они начали их вести. Для начала каждый изложил свою точку зрения, и стало очевидно, что главные проблемы остались прежними: отстранение от власти Мазарини – по крайней мере хотя бы формальное – и подчинение королевской власти мятежных принцев, которые должны были прекратить свои мятежи.

– Господа, – заговорила Изабель, распорядившись, чтобы принесли освежающие напитки, – думаю, вы со мной согласитесь, что сегодняшняя встреча – это лишь первое знакомство. Мы все находимся под впечатлением грозных событий, которые воспламенили Париж четвертого июля, и, быть может, будет разумно, если мы дадим возможность поработать времени. Перед нами лежат изложенные на бумаге пожелания обеих сторон. Дадим друг другу несколько дней, чтобы изучить их и посмотреть, какие пункты будут способствовать нашему сближению.

– Не вижу в этом никакой необходимости, – возвысил голос Фуке. – Высокомерие принцев…

– Прошу вас, остановитесь. Если мы начнем с высокомерия, то неминуемо зайдем в тупик. Вы упрекаете нас, господин аббат, в том, что мы не умерили своих требований? В ответ могу сказать, что ваши требования в противоположность тому, что мы ожидали, продиктованы отнюдь не Его Величеством королем, новичком в искусстве дипломатического фехтования, но лично кардиналом Мазарини. Хотя, по последним сведениям, он благородно удалился не только с поста министра, но и за пределы Франции. И мы надеемся на согласие с правительством без Мазарини, а не с призраком правительства, руководимым все тем же кардиналом, который всего лишь отправился ненадолго отдохнуть! Мы должны быть уверены, что он не вернется, иначе наша встреча – потерянное время, и ничего больше!

После своей небольшой речи Изабель поднялась, давая понять, что встреча закончена.

Вслед за ней тотчас же поднялся и де Гула, явно довольный и успокоенный. Но Фуке продолжал сидеть. Он смотрел на Изабель с восхищением, какое даже не думал скрывать.

– Что ж вы медлите, господин аббат? Или вы намерены здесь поселиться?

– Здесь? Ни в коем случае! Но у вас в доме, госпожа герцогиня, поселился бы с несказанным удовольствием!

– Я вас не поняла, господин аббат. Мне кажется, что для вас наступило время исправить кое-что в вашем документе. До тех пор, пока он не отправит Мазарини обратно в Рим, он нас не заинтересует.