Текст книги "Дайте ей взлететь. История счастливого отца"

Наследие моей Бейбей

Если отец внушил мне любовь к учебе и увлечение ораторским искусством, то мать одарила своей безграничной добротой. В исламе есть притча о том, как один человек пришел к пророку Мухаммеду и сказал: «О посланник божий! Кто из людей более всего достоин моей искренней привязанности?» Пророк ответил: «Твоя мать».

Мужчина спросил: «А потом?» Пророк сказал: «Потом твоя мать». Мужчина снова спросил: «А потом?» Пророк ответил: «Потом твоя мать». Мужчина продолжал: «А потом?» Пророк отвечал: «Потом твой отец».

Эти три отсылки к матери напоминают мне о том, как я, впервые опубликовав собрание своих стихов на пушту в 2000 году, посвятил его трем женщинам, которые, в разном смысле, были матерями для меня: моей первой, настоящей матери; моей второй матери, на которой женился отец, когда мама умерла; и моей третьей «матери», доброй женщине, обращавшейся со мной как с сыном, когда я в годы учебы поселился у нее в доме.

Мою родную мать звали Шахрук, сокращенно Шаро, и я очень ее любил и люблю, хоть она и ушла от нас в другой мир. Она всегда заботилась обо мне. Мама была добра ко всем своим детям, но ко мне – особенно, возможно, потому, что мой старший брат женился, когда я был еще совсем маленьким, и дальше за ним ухаживала его жена.

Меня считали маминым любимцем. Она постоянно мне что-то рассказывала: о людях, которые жили по соседству, как они боролись с бедностью, много трудились и преодолевали тяжелые времена. И как, несмотря на все испытания и превратности судьбы, они учились и добивались чего-то в жизни: получали хорошую работу и, при определенном везении, становились богатыми. Она сама никогда не училась, но высоко ценила образование. Она знала, что единственный способ для меня переселиться на виллу и зажить той жизнью, о которой мечтали они с отцом, это выучиться и найти хорошую работу. Общественный уклад не позволял ей внушать такое своим дочерям, однако она внушала это мне, а я, в свою очередь, внушил то же самое Малале.

Моя мать была красивой, с очень светлой кожей – гораздо светлей, чем у меня. Но крепким здоровьем она не отличалась. Когда мы приходили с ней к врачу-мужчине, ее записывали как «мать Зиауддина» или «жена Рохула Амина». Иногда доктор навещал маму у нас дома, и тогда я стоял рядом, держа его чемоданчик, и передавал стетоскоп или термометр. Мне казалось, таким образом я оказываю матери услугу, но она не шла ни в какое сравнение с тем, что мама делала для меня.

Перейдя в последний класс старшей школы в соседней деревне, где преподавал отец, накануне экзаменов, которые мне предстояло сдавать в шестнадцать лет, я переехал в комнату в нашем крошечном гостевом домике. Там я мог заниматься до поздней ночи, лежа на койке в окружении книг, при свете керосиновой лампы. Каждые пару часов я замечал, как какая-то тень мелькала за окном. Она походила на мираж, и я думал: «Это правда Бейбей или все-таки привидение?»

Однажды ночью она спасла мне жизнь: лампа опасно наклонилась над подушкой, и огонь грозил поджечь постель.

К сожалению, я не смог ответить ей тем же. 5 мая 1985 года моя мама умерла. Мы сидели на терраске у нашего дома с ней и с сестрой. Это было непростое время: я сдавал экзамены и уже понимал, что не получу тех оценок, которые требовались, чтобы пойти учиться на врача.

Одна из моих старших сестер приехала к нам погостить и спала с мамой в одной комнате. Я не придавал этому особенного значения, но сейчас все понимаю. Когда сгустились сумерки, я взял маму на руки. Она была такой хрупкой, легонькой и почти не могла ходить. Я понес ее в дом, а она смеялась и шутила со мной: «Зиауддин, поставь меня на пол! Что ты делаешь? Куда меня несешь?» Я положил ее на кровать в нашем маленьком доме, а сам пошел к себе, к своим книжкам и керосиновой лампе. На следующее утро я проснулся от криков и причитаний сестры: «О Бейбей, о моя Бей, Бейбей!» Они проникали повсюду. Я вбежал в комнату и увидел маму, лежащую на кровати точно так же, как я ее оставил. Она была мертва. Никто не ожидал, что мама умрет. В тот же день сестры обмыли тело, и мы похоронили ее. Только одна из сестер, жившая в Карачи, не присутствовала на похоронах. Она приехала на автобусе три дня спустя, после долгого путешествия. Новость о похоронах моей матери разнесли по всей деревне те же мужчины, которые кричали азаан, чтобы все могли прийти с ней попрощаться. Мне с трудом верилось, что их слова относятся к человеку, которого я любил больше всех на свете.

Мой отец очень горевал, но через несколько месяцев решил жениться повторно. Такое поспешное замещение умершей жены считается у нас нормальным, так что я не задавал никаких вопросов. Мужчины в нашей стране не живут в одиночку. Я понимал, что отцу необходима женщина, которая возьмет на себя заботу о нем. Мой брат взялся подыскать ему жену из свободных женщин, живших неподалеку. Не было и речи о красоте или влечении: отцу требовалась женщина, которая будет обслуживать его, как это делала мама – стирать одежду, готовить еду и ухаживать за детьми. Жена – это обязанности, и без нее семье не выжить.

Несмотря на чувство утраты, я не думал о том, что мама только что умерла, а отец уже собирается жениться. Вместо этого я думал: «Ему нужна женщина, чтобы выжить. У меня появится новая мать».

Все решилось быстро. Отец женился на вдове средних лет; вскоре она заняла в нашем доме и в семейном кругу то место, которое раньше принадлежало маме. Я сильно тосковал, но не собирался этого показывать перед моей второй матерью, потому что не хотел ее огорчить. До свадьбы кто-то из соседей сказал отцу: «Ты женишься на другой женщине, но не забывай: никогда не поминай предыдущую жену при нынешней. Ревность между двумя женами одного мужа не знает себе равных. Даже между двоюродными нет такой! Это самая страшная ревность в мире».

Во время Курбан-байрама я ходил на кладбище, чтобы навестить умершую мать, но никогда не говорил об этом новой. Зачем ранить ее чувства, ведь она такой же живой человек? Это наверняка ее заденет, да и мне ничего хорошего не даст – так что нет никакого смысла.

Моя вторая мать жива до сих пор. Она находилась в нашем доме в Мингоре, когда в октябре 2012 талибы напали на Малалу. Именно ее Тур Пекай просила молиться за нашу дочь, потому что «Господь уважает стариков с сединой в волосах».

С самого начала моя вторая мать говорила Малале: «Ты можешь стать новой Беназир Бхутто – главное, чтобы ты прожила дольше нее».

Неравное положение моих сестер и матери оказало большое влияние на меня. Даже в десять лет я уже стремился помогать женщинам в нашей деревне. Я был слишком мал, чтобы расценивать это как протест; помню, что такая помощь просто доставляла мне удовольствие. У многих из них сыновья уезжали на заработки в страны Персидского залива, а сами они были безграмотные: когда от сына приходило письмо, та, кто так его ждала, не могла прочесть ни строчки, чтобы узнать новости. Не знаю, как я об этом догадался в столь юные годы, но я начал читать им письма вслух, а потом исполнять роль писца. Я писал письма за этих женщин, вкладывая в них все мысли и чувства точно в том виде, в каком они их выражали, чтобы продолжалась их связь с сыновьями, по которым они так скучали и которых любили, как мама любила меня.

В Баркане у меня была одна из двоюродных сестер, судьба которой сильно сказалась на мне: я понял, что неравенство зачастую влечет за собой и физическую жестокость. Здесь я буду называть свою кузину Нур Биби, чтобы не открывать ее настоящее имя. Она старше меня на четыре года, и мы до сих пор поддерживаем с ней связь; теперь она живет в другой части Пакистана. Как я, она лишилась матери, но это произошло, когда Нур Биби было два с половиной года, поэтому у нее не сохранилось счастливых воспоминаний, чтобы тешить ими душу. Отец женился на другой, но эта женщина оказалась весьма суровой, так что моя сестра часто представляла себе, как могла бы жить, не умри ее мать. В четырнадцать лет ее выдали замуж в семью с более высоким социальным статусом. Брак считался очень выгодным, но муж оказался психически неуравновешенным человеком: он грубо обошелся с ней в первую брачную ночь и продолжал издеваться и дальше. Нур Биби пролила целые реки слез. Годы шли за годами, а слезы не прекращались. «Зиауддин, что мне делать? Что делать?» Ко времени маминой смерти я превратился в весьма романтичного юношу. Я читал много стихов и мечтал о чистой и вечной любви, такой, что охватывает тебя целиком и возносит на облака.

Печальные реалии жизни сестры шли вразрез со всеми поэтическими идеалами. Я страшно расстраивался из-за ее страданий. Не мог и дальше мириться с глубокой несправедливостью такой жизни. Брак, пускай даже по договоренности между семьями, все равно означал для меня любовь. Я мечтал о любовном союзе, но брак моей сестры строился на неуважении и несчастье.

Когда мне исполнилось шестнадцать, ей было уже двадцать лет. Подростком она прожила в браке всего пару месяцев, а потом сбежала домой к отцу. Когда отец умер, она перебралась к одному из братьев. При патриархальном укладе женщина – всегда бремя, и именно так произошло с моей сестрой. Она кочевала от отца к мужу, назад к отцу, потом к брату, не имея средств на самостоятельную жизнь и даже не мечтая о независимости.

Начался долгий процесс по освобождению моей двоюродной сестры от брачных обязательств, заключенных через родственников. Ее родной брат подал прошение в суд о разводе, но семья мужа начала сильно на него давить. Развал брака считался постыдным, и моя сестра продолжала постоянно плакать. Я стал одним из ее самых близких друзей, ведь рядом не было больше никого, чтобы ее поддержать. Ее страдания значительно повлияли на мои взгляды.

Отчаявшись получить помощь от государства, она начала возносить Богу особые молитвы каждую полночь, протягивая руки к небу и в буквальном смысле умоляя о снисхождении и спасении. Я понимал, что общество ее не защитит, что правоохранительные органы давно умыли руки.

Бедняжка начала посещать каких-то колдунов, мошенников и обманщиков, игравших на ее чувствах, которые обещали переломить несчастный ход ее судьбы.

«Зиауддин, – сказала она мне как-то вечером, – пожалуйста, пойдем со мной на кладбище». Я, хоть и был уже подростком, считал кладбище очень страшным местом, но сестре кто-то дал амулет, велев закопать его на самой старой могиле, какую та сможет отыскать. Тогда его сверхъестественная сила изменит ее судьбу. Она так умоляла, что я не смог отказать. Мы пошли на кладбище. Сестра бродила между могил, словно сама сошла с ума. Отыскав самую старую, она начала копать землю руками, громко распевая молитвы.

Два года спустя ее ранил в ногу неизвестный мужчина, вооруженный автоматом Калашникова. Сестру отвезли в больницу с четырехсантиметровой раной; она пролежала там четыре с половиной месяца, прежде чем смогла вернуться домой. Она до сих пор прихрамывает при ходьбе. Мне на тот момент уже исполнилось восемнадцать, я больше не жил под одной крышей с отцом в Баркане и начал навещать ее в больнице. Я много читал и встречался с разными людьми, и мои представления о жизни все дальше отходили от традиций общины, в которой я вырос. Я думал, что если у меня родится девочка, я ни за что не допущу, чтобы ее всю жизнь держали в страхе, как сестру. Прошло еще восемь лет с того выстрела, за которые ее дважды неудачно выдавали замуж, пока, наконец, в четвертом браке она обрела свое счастье.

Когда я размышляю о том, чего достигла Малала, я вспоминаю и других женщин в моей жизни, которых я любил, моих родных и двоюродных сестер, которых не мог защитить от жестокости и несправедливости окружающего мира. Насмотревшись на то, как жили они, я поклялся, что свою семью буду строить по-другому. Эти женщины – тетки, двоюродные сестры и бабушки Малалы, – жили мечтами других людей и подчинялись чужим желаниям. Внутри у них всегда хватало силы, но она оставалась втуне: нераскрытая, недооцененная. Никто не хотел верить в нее.

Когда живешь в окружении людей с подобными судьбами, неизбежно меняешься сам. Я начал переосмысливать представления своего отца, и его отца, и всех их предков в Пакистане за столетия до того.

Песня свободы

Я был очень покладистым ребенком. Отец мог сколько угодно возмущаться, сравнивая нас с богатыми кузенами, или отчитывать мать за какие-то мелочи, но я никогда не перечил ему. Там, откуда я родом, сыновья подчиняются отцу, что бы тот ни приказал. Однако когда стали известны результаты экзаменов, которые я сдал в шестнадцать лет, вскоре после смерти матери, отец понял, что мне не суждено исполнить его мечту и стать врачом. Интерес к моему образованию с его стороны тут же пропал.

Мне предложили место в колледже Джехандзеб, лучшем в Свате, но отец согласился лишь частично оплачивать мои расходы. Колледж находился довольно далеко, в Сайду-Шарифе, в километре от Мингоры. Образование в нем было бесплатное, но я не мог там учиться, живя в Баркане. У нас не было родни поблизости, чтобы у них остановиться. Отец изучал религию в традициях талибов – обитая в мечетях и получая от местной общины средства на пропитание и кое-какую одежду. Он не понимал, почему за эти вещи надо платить, особенно с учетом того, что мои шансы стать врачом стремились к нулю. Я мечтал уехать из Шанглы, несмотря на всю ее красоту, чтобы посмотреть мир и учиться – как можно больше учиться.

Однако отцу это казалось пустой тратой денег. Он поддержал Зиауддина-Сокола, когда тот вставал на крыло, но теперь я летел не туда, куда отец хотел. Помню, как я целыми днями бродил по горам, заливаясь слезами. Будущее не сулило мне ничего хорошего. Я представлял, как буду пасти буйволов и учить зачаткам грамоты мальчишек из горных деревень.

Когда все, как мне казалось, было потеряно, вдруг произошло чудо. Я начал помогать в школе в горной деревушке Севур, где работал мой брат. Школа считалась одной из самых отсталых, к ней надо было полтора часа карабкаться по горам из Барканы, и учились там одни крестьянские ребятишки. Учителя не хотели там преподавать и не питали никакого уважения к ученикам, семьи которых жили в нищете. «Пусть так и останутся неграмотными», – говорили про них люди. Но мой брат был настроен решительно, и я начал ему помогать. У школы не было даже собственного здания – вместо него использовали мечеть. Одна из моих теток вышла замуж за мужчину из этой деревни, и, когда я преподавал в школе, их приехал навестить родственник мужа моей тетки. Его звали Назир Пача, и он жил со своей женой Бахт Мина Джайяй в деревне под названием Спал-Бандай, неподалеку от колледжа Джехандзеб. Назир Пача зауважал меня за преподавательский труд в этой глуши. Я уже лишился всякой надежды поступить в колледж Джехандзеб и, когда сказал ему, что мне предлагали там место, не стал упоминать, по какой причине не пошел учиться. К моему громадному удивлению, он вдруг предложил: «Приезжай и живи у нас». Пока автобус вез меня из Барканы в их красивую деревню, я чувствовал, что моя жизнь принимает новый оборот. Его предложение стало настоящим Божьим благословением, потому что оно означало свободу. Свободу мыслить по-своему и самому строить свое будущее. Моя студенческая жизнь протекала нелегко, я был беден, но интеллектуально богател с каждым днем и постепенно прославился как искусный оратор и защитник прав студентов. Все время учебы в колледже я перебивался случайными заработками да редкими денежными поступлениями от отца или брата. Я не мог рассчитывать, что отец поддержит меня в трудный момент. Иногда я плакал от отчаяния, но принимал обстоятельства такими, каковы они были, потому что знал – отец не изменится.

У него всегда были высокие идеалы. Он постоянно поминал Ганди и Икбала, но, поступив в колледж, я начал понимать, что его высокопарные речи имели мало общего с повседневной жизнью. Уехав из дома и пересмотрев свои взгляды, я осознал, что у отца тоже были свои недостатки. Они есть у всех, и все мы переживаем поворотный момент, признавая их за своими родителями. Но я не стал меньше его любить. Я знаю, что недостатки есть и у меня, готов признать их перед своими детьми и позволить им реагировать так, как они сочтут нужным.

Из тех лет я сделал несколько важных выводов относительно родителей. Первый – это то, что мы, идя по жизни, запоминаем все, что было у нас в отношениях: и хорошее, и плохое. Этот брат или эта сестра обращались со мной хорошо? А друг – он поддержал меня в трудную минуту? Пришел ли тот-то и тот-то ко мне на помощь, когда я в этом нуждался? А я помог ему в ответ? Все отношения строятся на обмене подобного рода, и это, по-моему, очень по-человечески. Когда кто-то хорошо обращается с нами, мы стараемся ответить тем же. Когда кто-то нас подводит, мы это запоминаем. В идеале, если люди поступают по отношению к нам плохо, мы все равно должны относиться к ним по-доброму. Но, как мне кажется, отношения родителей и детей все-таки выходят за эти рамки. Если выражаться в терминах подчинения, то дети должны выполнять, что говорят родители. Я не сторонник подобных крайностей, но считаю, что уважение здесь принципиально. Если мы хотим, чтобы родители в чем-то изменились, то должны действовать уважительно и с одобрением. Детям надо учиться уважать их взгляды и в то же время поступать по-своему. В моих более поздних отношениях с отцом я перестал оценивать его поступки как хорошие или плохие. Я всегда обращался с ним по-доброму и всегда его любил. Иногда очень тяжело любить того, кто тебя разочаровал или заставил плакать от отчаяния. Но думая о том, что отец мне дал, а не о том, чего лишил, я помогал себе концентрироваться на его хороших сторонах.

В патриархальном обществе дети, как и женщины, считаются собственностью своих родителей. Это становится проблемой для таких, как я, кто не хочет быть чьей-то собственностью. Я хотел найти другой путь, быть собой, открывать новые дороги и жить не той жизнью, которую хотел для меня отец. Но я не собирался отталкивать его. Вместо этого я постарался сделать так, чтобы он гордился тем, как я добиваюсь собственной мечты. В конце концов, надеюсь, я показал отцу, что осуществил свою мечту так, чтобы он мог гордиться мною в сто раз сильней, чем если бы я просто последовал по пути, который он для меня проложил.

Я много размышлял о переменах. Когда начинаешь бороться с коррупцией в государстве, с расизмом, диктаторством или жестоким режимом, таким как Талибан, иногда бывает достаточно внезапного выкрика, плача, громкого возгласа протеста: вспомните хотя бы Мартина Лютера Кинга-младшего, женские голоса в кампании #MeToo (я тоже) или голос Малалы в ее кампании за образование для девочек. Но в те времена для перемен в обществе, к которым я стремился – чтобы с женщинами обращались как с равными, – мне пришлось начать с себя.

Переосмыслив собственные взгляды, что стало гораздо проще после переезда в Спал-Бандай, где женщины жили немного свободнее, я почувствовал, что могу повести за собой и других, причем силой примера, а не принуждения. Думаю, инстинктивно я знал, что ничего не смогу изменить, если вернусь в Баркану и ни с того ни с сего встав посреди нашего глинобитного дома, где мои сестры и кузины до сих пор перебирали рис, разражусь долгой и страстной речью о женской эмансипации и борьбе с патриархатом. Я никогда не собирался насильно менять жизнь в своей общине. Безусловно, я стремился к тому, чтобы мой народ – исключительно для собственного блага – зажил по-другому, но не планировал устраивать революцию.

Перемены во мне произошли не в один момент, а постепенно. Нападение на мою двоюродную сестру было не единственным актом насилия над женщинами, который произошел в нашей деревне. Там случались убийства из соображений чести: однажды, например, юную девушку опоили и задушили мужчины из ее собственной семьи за то, что та полюбила юношу по собственному выбору. Ее мать в поисках утешения стала подолгу просиживать под любимым деревом дочери, но его сильные ветви и ствол слишком уж явственно напоминали о непокорности девушки, и тогда мужчины срубили дерево. Только представьте: потерять дочь, а потом смотреть, как у тебя отнимают единственное, что приносило хоть какое-то утешение!

И вот в такой обстановке я обрел свою любовь, вылившуюся в семейные отношения и отцовство.

Мое первое воспоминание о жене, Тур Пекай, относится к периоду, когда мне было лет шестнадцать. Ее отец дружил с моим дядей, а семья жила в Каршате, неподалеку от Барканы. Мне не разрешалось разговаривать с Тур Пекай, но когда она навещала дядю, то всегда поражала меня своей красотой – с тонкими чертами, зелеными глазами и светлой кожей, которая считается очень привлекательной у пуштунов. Влечение было взаимным, хотя она никак не давала этого понять. Это навлекло бы позор на ее семью, где о браках договаривались старшие родственники, а ни в коем случае не жених с невестой.

Я все еще казался себе некрасивым, но в деревне считался умным и работящим. Пекай – так все ее называли – позднее сказала мне, что больше оценила мой ум, чем внешность. В шесть лет она тоже пошла в школу, но быстро бросила – продала книги за пару монеток и купила на них сласти. Она была там единственной девочкой и очень скучала по подружкам, так что предпочла вернуться к ним. Став постарше, она поняла, что теперь ей учиться уже поздно. Она проливала чернила на платье, чтобы все думали, будто она еще ходит в школу.

Пекай считала, что то, чего ей не хватало – образования, – она нашла во мне. Чего не хватало мне – красоты, – я нашел в ней. Практически сразу после нашей свадьбы я обнаружил, что ее красота выходила далеко за пределы внешней привлекательности.

Помню, как-то вечером я возвращался домой, после того как весь день пролежал на траве в поле с книгой в руках, и увидел на дороге группку смеющихся девушек, которые шли мне навстречу. С головы до ног закутанные в цветные шали, они казались стайкой экзотических рыбок. Сердце подсказало мне, что Пекай где-то среди них. Со мной был старик, помогавший брату пасти буйволов. «Скорей! – сказал я ему. – Дай мне зеркальце!» Он вытащил из кармана табакерку, и я, глядясь в ее отполированную крышечку, быстро пригладил волосы. Когда девушки проходили мимо, Пекай подняла глаза и поздоровалась со мной. «Пахаир раглай»[1]1
  Приветствую (пушту).


[Закрыть], – сказала она. Я был на седьмом небе от счастья. Такое приветствие, обращенное к юноше, представляло для девушки немалый риск. Годы спустя она рассказала мне, что тогда, приближаясь, прошептала подругам: «Я это сделаю. Я поздороваюсь с ним», – а они ответили: «Нет-нет, Пекай! Не надо! Ты не должна! Это не разрешается».

Оглядываясь назад, я думаю, что именно подобные мелочи отличали Пекай от остальных, но все-таки она соблюдала традиционные ограничения. Однажды, некоторое время спустя, я послал ей свою фотографию, но она тут же вернула ее обратно. Смысл был ясен: я перешел черту. Она не могла рисковать, нося с собой фото парня. Нам приходилось выражать свою взаимную тягу другими, более тонкими способами. Я давал уроки ее племяннику и иногда, открывая его тетрадь, видел там небольшие пометки или замечания, сделанные Пекай. «Кто это написал?» – спрашивал я, а он говорил: «Тур Пекай», – и сердце подпрыгивало у меня в груди. Я знал – она хотела, чтобы я это увидел. Иногда в отчаянии от того, что не могу с ней встретиться или поговорить, я садился где-нибудь в поле и говорил с камнями, изливая им свою к ней любовь.

Моя мама перед смертью подметила эту влюбленность. Помню, как она тогда улыбалась.

Браки в нашем обществе требуют особого устройства, и на них должны давать свое согласие обе семьи. Для моего поколения в северном Пакистане было немыслимо, чтобы девушка пошла против воли отца или братьев. Мы с Тур Пекай не собирались делать ничего подобного. Наш брак тоже организовали семьи, но он сопровождался любовью, и мы оба стремились быть вместе. Малала часто подшучивает над тем, как нас поженили. «О да, Аба, – говорит она, – у меня тоже будет договорной брак, но договорюсь я сама». В душе я думаю, что и Пекай была такой же. В ранней юности, узнав о том, что у кого-то из мужчин умерла жена и он ищет себе невесту – как некогда мой отец, – она скорей бежала домой, чтобы предупредить родных, прежде чем кто-нибудь из них без спроса не договорится выдать ее за старика.

Я женился на Тур Пекай, когда мне было двадцать четыре. Она до сих пор точно не знает, сколько ей лет, потому что рождение девочек никак не фиксировалось на бумаге, но, думаю, она примерно моя ровесница. Наша помолвка длилась целых три года – и все это время я томился от любви. Я не имел права носить у сердца ее фотографию, когда уезжал в колледж, где продолжал учиться, поэтому вместо нее я возил за собой снимок кинозвезды Сельмы Ага, которая, как мне казалось, походила на Тур Пекай. Я рассматривал фото и думал о том, как она дожидается меня в Каршате.

В браке у нас воцарилась полная гармония. Она с самого начала разделяла мои убеждения: стремление помогать людям, служить обществу и бороться за равноправие женщин.

Моя жена была сильная, веселая, мудрая, но все равно из-за общественного уклада осталась неграмотной. Поверить не могу, что когда-то выбрал ее просто по внешности! Когда на свет появилась Малала, сердце сказало мне: «Вот две самые драгоценные женщины в моей жизни». Любовь, которую я испытываю к ним, способна свернуть горы. H2O означает две части водорода и одну – кислорода. Одна и та же формула действует и для капли воды, и для целого океана. Я говорю людям, что, начав применять принцип равенства полов в своей семье, я в корне изменил собственную жизнь. И жизнь жены тоже. И дочери. И жизни наших сыновей, и, в чем я совершенно уверен, жизнь моего отца, когда тот постарел и уже приближался к своей кончине в 2007 году. Мы, семья Юсуфзай, похоронили патриархат в водах Свата, и это принесло нам счастье.