Текст книги "Минута молчания"

Когда лодка с участниками траурной церемонии двинулась в путь и медленно заскользила в направлении моста перед отелем У моря, я попросил Фредерика не сразу следовать за лодкой, а объехать сначала Птичий остров. Он удивленно посмотрел на меня, но сделал то, о чем я попросил его.

Я смотрел и не верил своим глазам: я видел Стеллу, она сидела на прибитом к берегу бревне, сидела в своем зеленом купальнике и курила, она, похоже, радовалась чему-то, возможно, тому, как я, по пояс в воде, пробирался к ней. При нарастающей неуверенности я придал сидящей черты твоего лица, Стелла, и, пока наш буксир огибал Птичий остров на небольшом расстоянии от берега, я представлял себе, как мы, взявшись за руки, ходим по берегу и вдруг осознаем под вязами, что у нас обоих есть тайное право на владение этим островом. Меня не интересовало, что думал про меня Фредерик, за косой, где спорили между собой морские птицы – этот вечный базар с разинутыми клювами и растопыренными крыльями, – Фредерик спросил меня, не хочу ли я сойти на берег; я отмахнулся и дал ему понять, что он может поворачивать домой, следовать за остальными участниками траурной церемонии, чья лодка уже причалила к мосту перед отелем У моря, и они уже покинули ее, я это видел в бинокль, и расселись в садике за столиками кафе.

Жизнь – как это, очевидно, и должно быть, уже взяла свое: кельнеры разносили по столикам напитки и закуски – прежде всего пиво, сосиски и фрикадельки с картофельным салатом, – заказы на порции фруктовых тортов гости еще не успели сделать. Я нашел свободное место за круглым столом, господин Куглер, наш воспитатель по искусству, уже сидел там, рядом с ним начальник порта Тордсен, кроме них я поприветствовал еще своего одноклассника Ханса Ханзена и кивнул какому-то незнакомому человеку с круглой головой. Его звали Пюшкерайт, в прошлом учитель, который вот уже много лет жил на пенсии, но по-прежнему поддерживал тесные отношения с нашей гимназией. Он преподавал историю. Как я узнал, этот Пюшкерайт был родом из Восточной Пруссии, из мазуров, говорящих на особом польском наречии; стоило мне произнести это слово, как все, кто его услышал, заулыбались, да я и сам улыбнулся, оно объясняло многое, однако звучало как-то ласково. За остальными столиками царило гнетущее молчание, и все обменивались друг с другом только взглядами, что соответствовало моменту, Пюшкерайт решил, что пришло время вспомнить о похоронах в его семействе, например, дедушки, жившего в скромном домике и умершего в полной гармонии с самим собой. После совместной заупокойной трапезы каждый, кто мог и был готов к этому, рассказывал о памятных событиях из жизни покойного, все говорили о его чистосердечности, упрямстве, радушном лукавстве, а также о его доброте и юморе. Про умершего было высказано столько подробностей из его жизни, что стало казаться, он присутствует на собственных поминках – некоторые его достопримечательности были уже положены к нему в гроб, стоявший в комнате, – и тут вдруг появился некий гениальный музыкант и заиграл на своей гармошке, призывая всех потанцевать. Начальник порта, привыкший, очевидно, мыслить в масштабах пространства, пожелал узнать, а было ли там вообще место для танцев, на что этот Пюшкерайт сказал: «Да, конечно, мы поставили гроб на попа, и места для танцев оказалось предостаточно». Он рассказывал истории, что называется, доисторического периода. Я был уверен, что старый бортрадист, сидевший за соседним столиком, все слышал и не одобрял эти разговоры, он встал и попросил минуточку внимания, а потом сказал ровным голосом: «Никаких разговоров, пожалуйста, здесь и никаких историй».

От меня не скрылось, что господин Куглер вдруг начал пристально разглядывать меня, откровенно и обдумывая какую-то ситуацию, а через некоторое время он сделал мне знак рукой, призывая подойти к нему и сесть рядом с ним. Он доверительно сообщил мне, что учительский корпус решил почтить память фрау Петерсен прощальной церемонией в актовом зале в следующую среду. «Само собой разумеется, что кто-то из учеников должен произнести речь в память о своей учительнице, и так как вы, Кристиан, являетесь спикером класса, то я подумал о вас, и не только я, – сказал он, – эта минута молчания должна стать достойным момента траурным торжеством». Я не мог, Стелла, не мог я принять его предложение, потому что, стоило мне только представить, чего от меня ждут и что будет позволено сказать, во мне всколыхнулись воспоминания, с такой силой охватившие меня, что я не смог их прогнать: я видел перед собой подушку, пространство, которое мы для себя открыли и делили друг с другом. Я понял, что не могу рассказывать об этом в школе, хотя бы потому, что эти откровения грозят мне потерей того, что было для меня важнее всего на свете – может, не надо все это тревожить, а просто хранить в полном молчании то, что делало нас счастливыми. Нет, Стелла, я отказался говорить на траурной церемонии. Куглер очень сожалел об этом, и я попросил у него извинения за мой отказ. Мне расхотелось и дальше оставаться среди гостей, участников захоронения, которые теперь ели и пили и ходили от столика к столику, обмениваясь впечатлениями по поводу только что пережитого. Я не хотел и я не мог, у меня было только одно желание – остаться одному.

Мне показалось, как раз наступил подходящий момент молча удалиться, когда раздался мощный гул сильного мотора – приближалась быстроходная лодка, все встрепенулись, и тут показалась моторка, наверняка приписанная к одной из ближайших военно-морских баз, она тянула за собой на длинном тросе парусник – парусное судно со сломанной мачтой. Меня не удивило, что такая лодка оказывала посильную помощь, флот порой брал на себя исполнение таких услуг, приходил на помощь каждому, кто попадал в открытом море в беду, доставляя потерпевших аварию к родным берегам. Это была все та же злополучная Полярная звезда, которую они, очевидно, залатали по мере возможности и теперь волокли куда-нибудь на верфь при военно-морской базе, Тордсен тоже так предположил. Полярная звезда – я хотел бы все-таки узнать, кому пришла в голову мысль назвать так парусник. Не спеша маленький караван прошел мимо нас, на борту никого не было. Даже не сама буксировавшая парусник лодка, а лишь увиденная картина навсегда будет жить в моей памяти, так я предположил и не ошибся.

Я отправился домой, пошел вдоль пляжа, у меня болели глаза. Под ногами шуршали и трескались высохшие половинки ракушек, моего ухода, похоже, никто не заметил. Я заблуждался. Там, где на берегу лежала килем вверх перевернутая старая корабельная шлюпка – облезшая и непросмоленная, – меня окликнули, на шлюпке сидел господин Блок, мой школьный директор, его не было за столиками в кафе, он выбрал это место, чтобы побыть одному. Вялым жестом руки он призвал меня сесть рядом с ним. Ему, всегда такому чопорному и сдержанному, однажды уже унизившему меня, приспичило поговорить со мной. Какое-то время мы молча сидели друг подле друга и смотрели вслед буксиру с парусником, они удалялись в открытое море, но вдруг он повернулся ко мне, посмотрел на меня явно благожелательно и сказал: «Мы соберемся в актовом зале, Кристиан, на траурную церемонию. В память о фрау Петерсен будут произнесены речи». – «Я знаю, – сказал я, – я только что об этом узнал». – «Вы спикер класса, – сказал он, – мы так подумали, что вы произнесете несколько слов от лица учеников, совсем коротко, только слова признания, несколько добрых слов о том, что значит для вас утрата такой многоуважаемой учительницы». Я молчал, тогда он продолжил: «Если я не заблуждаюсь, эта утрата коснулась вас лично». Я только кивнул и не смог справиться с тем, чтобы на глазах не выступили слезы. Он воспринял это без всякого удивления, даже погладил меня по руке, задумался на мгновение, а потом спросил: «Итак, Кристиан?» Я почувствовал, что мой отказ разочарует его, тем не менее сказал: «Я не могу». Когда он спросил меня о причине моего отказа, я не ответил ему, ведь в лучшем случае я мог сказать только одно: «Слишком рано, возможно даже, чересчур рано для меня». Он не рассердился и только захотел под конец узнать: «Но в траурной церемонии вы примете участие?» – «Да, приму».

Вместо послесловия

Генрих Детеринг

профессор Гёттингенского университета, специалист по новейшей немецкой литературе и сравнительному литературоведению

Это простая история. Ученик влюбляется в молодую учительницу английского языка, возникает затруднительная ситуация, все заканчивается несчастным случаем и внезапной смертью возлюбленной. Надеясь удержать непоправимое в словах, влюбленный юноша наконец находит эти слова, которых ему не хватало во время школьной траурной церемонии: из минуты молчания рождается повествование.

Своеобразная интрига новеллы Зигфрида Ленца едва ли вытекает из ее простого сюжета, гораздо в большей степени из сдержанного повествования, его камерно-музыкальной точности и удивительного такта. Сравнимо в какой-то мере разве что с «Бегущей лошадью» Мартина Вальзера – переплетение лейтмотивов и предметных символов проистекает как бы само собой, обусловленное особым вниманием к реалиям действительности. Там это пейзажи Боденского озера, тут морского побережья Балтийского моря. Это пейзажи Шторма и Андерсена, маленькая, скупыми штрихами нарисованная гавань, прибрежный порт вблизи датской границы, оказывающийся местом действия трагедии. Естественные природные силы в прямом смысле вершат человеческой жизнью – пусть и низведенные до малого формата будничных событий.

Речь не идет о дикой или цивилизованной природе, а исключительно только о маленькой гавани и Птичьем острове, о рифе в морских глубинах, о штиле и штормовых порывах ветра на морском пляжном берегу; не о сжигающей страсти любви, а всего лишь маленьком пятнышке, прожженном сигаретой на гостиничной простыне. То простое обстоятельство, что отец рассказчика, будучи «ловцом камней», вытаскивает из морской глубины валуны и насыпает их на подразрушившийся мол, делает возможной небрежно брошенную фразу в духе Хемингуэя в ответ шотландскому эксперту: «We are only fishing for stones».

Каждая деталь в этом описанном мире может постоять за себя, чем обязана той тщательности, с какой каждая из них служит эффекту реального. Практически можно даже не заметить, что директора гимназии, столь официозное олицетворение образовательного учреждения, зовут «Блок», а учительницу – «Стелла». Это имя может не только всколыхнуть воспоминания о таких литературных образцах, как персонажи Свифта[34]34
  Посмертно изданный «Дневник для Стеллы», состоящий из пародийных памфлетов, написанных в 1710–1713 гг.


[Закрыть] и Гёте[35]35
  Сентиментальная драма И. В. Гёте (1775).


[Закрыть], оно окружает также возлюбленную особой священной аурой. Стелла Марис становится среди этого совершенно буднично изображенного мира рыбаков и бортрадистов для взрослеющего ученика и возлюбленного буквально восходящей над морем Полярной звездой, морем, которое погубит ее самое. Только тот, кто постигнет этот второй смысл имени, поймет ту дикую эмфазу, с которой рассказчик неожиданно посылает вдогонку своей умершей возлюбленной «хвалу» и «славу» в ее честь.

Одновременно она и Ундина, дух воды, эта необыкновенно женственная, «сказочно» красивая женщина: «морская дева»[36]36
  В русском переводе «Русалка».


[Закрыть] Андерсена, которая умирает, покинув среду своего обитания. Незаметно и довольно рано обозначены приметы грядущего бедствия. Это и ее романтическая склонность к валунам, словно это окаменевшие живые существа; или мы видим ее волосы, всегда по-мальчишески коротко подстриженные, спадающими умирающей на лоб; «морское чудище» ищет для себя, как и каждый год во время морского праздника, «морскую деву» – фольклорный аттракцион для туристов. А когда в конце ее тело, обратившееся в пепел, возвращается в лоно природы, что реалистично мотивировано в сцене, где его высыпают в море, Стелла поднимается как «звезда» в небо, к дочерям воздуха, в воздушный и возвышенный мир повествования.

Новеллистическое морское путешествие Ленца благополучно минует как патетику Сциллы, так и сентиментальность Харибды, и все благодаря экономности выразительных средств и широте перспективы, в которой раскрывается это повествование. В той же самой языковой среде, в которой «мы шлепали по мелководью», звучат по радио песни Рэя Чарльза и ведутся беседы о Фолкнере, а учебное чтение Оруэлла порождает политические сомнения. И насколько отчетливо просматриваются реминисценции к традициям классической новеллы, настолько же непринужденно соотносятся эти эпизоды с кинематографическим монтажом, наплывом одних сцен на другие и неожиданной сменой времени действия и перспективы. Противоречивость между привязанностью к памяти о возлюбленной и освобождением от гнета воспоминаний не может быть передано проще, чем путем постоянной подмены интимного обращения на «ты» и дистанцией обращения в третьем лице: «Она подошла к окну, словно ты что-то искала».

Романы, опубликованные Зигфридом Ленцом со времен «Урока немецкого», принесли автору вплоть до сегодняшнего дня спорную популярность. Уход в далекие времена и склонность к рассудительности, если не обходительности, которой восторгались некоторые читатели, часто отпугивали литературную критику, она занимала довольно скептическую позицию; скорее вежливая уважительность, чем искреннее признание, доставалась писателю со стороны критиков. Возражая против этой благоволительной недооценки, настойчиво хочется напомнить, что Ленц в своих коротких рассказах уверенно адаптировал стилистически американскую short story и генуинно свел ее с традициями немецкой новеллистики, как этого не сделал ни один другой автор его поколения, начиная с самых ранних своих произведений и до рассказа «Конец войны», написанного в 1984 году. Тот, кто придерживался точки зрения, что подлинная сила Ленца в этих рассказах, малой форме и средней форме прозы, может убедиться в своей правоте на примере данной повести. Она безупречна, что называется, в рукотворном смысле. И именно поэтому с такой уверенностью достигает той вершины, на которой поразительная точность piиce bien faite[37]37
  Хорошо сделанная пьеса (фр.).


[Закрыть] перерастает в повествовании в волшебную магию слова. Старомодно? Современно? Старые словесные споры сторонников и противников Ленца меркнут перед этой суверенной лаконичностью. В чем, собственно, и заключается прелесть книги. Это простая история.

Frankfurter Allgemeine Zeitung

21 июня 2008 г.