Текст книги "Гражданский арест. Статьи, не попавшие в Сеть (сборник)"

И здесь начинается наш стилистический, только стилистический анализ.

Тем фактом, что на «внезапно смертном» Маневиче нашли наличных денег и кредитных карточек на сумму, сопоставимую с бюджетом ленфильмовской кинокартины, в связи с чем наивные следователи в качестве одной из рабочих версий начали разрабатывать тему Маневича как держателя общака «молодых реформаторов», мы сознательно пренебрежем, отметив разве что стилистический изыск, а именно оксюморон «общак “молодых реформаторов”», – правда, в наши дни это едва ли можно признать оксюмороном.

Несомненное внешнее сходство главного младореформатора Анатолия Чубайса с Адольфом Гитлером (позор записным патриотам: они этого так и не заметили!), равно как и сам факт «клятвы над гробом», придали действу повышенную театральность – в плане давнишней постановки «Карьеры Артуро Уи» польским режиссером в товстоноговском театре (в переводе ныне восьмидесятилетнего поклонника творчества Бориса Полевого – Ленинград, как известно, город маленький). Главный же стилистический парадокс заключался в ином: коллеги и соратники любили и превозносили Маневича именно и как раз за то, за что их самих (а значит, увы, и его) ненавидела вся страна: за разбойничью приватизацию. Ненавидит вся страна и подозревает – справедливо или нет, не имеет в данном случае значения, – и в профессиональной некомпетентности, и в личной и групповой коррумпированности, и в прямой зависимости от Запада. Заверения и хвалы, звучащие из этих уст, поневоле оборачиваются в общественном сознании своей полной противоположностью, а мысль о героическом служении (и героической гибели) человека, отчасти и благодаря которому в стране и со страной произошло именно то, что произошло, становится явно издевательской. Не «прошла весна, настало лето, спасибо партии за это», а скорее «спасибо партии родной за любовь и ласку…». Этот вариант двоемыслия не описан все тем же Оруэллом, меж тем он-то и является для нашей интеллигенции (променявшей Державу на журнал «Огонек», по десятилетней давности слову одного из питерских прозаиков) краеугольным.

Для иллюстрации этого положения отвлечемся от трагической, что ни говори, судьбы Михаила Маневича и поговорим о человеке откровенно и празднично благополучном – о профессоре Евгении Ясине. Видный ученый, теоретик политэкономии развитого социализма в годы застоя, экономический советник Михаила Горбачева (а затем и Бориса Ельцина), один из авторов знаменитой программы «500 дней», министр экономики, а затем министр без портфеля в двух правительствах Черномырдина, он был безжалостно отставлен мимолетным Кириенко под предлогом упразднения должности.

Долгое время (практически всю жизнь) державшийся в тени, профессор Ясин стал – в связи с бесцеремонной отставкой – героем всей либеральной прессы. Процитируем одну из великого множества апологетических статей:

«…ликвидация должности… вместе с тем, для кого она была создана при Викторе Черномырдине, – одно из немногих намерений, воплощенных в жизнь премьером Сергеем Кириенко. Так что молодой премьер, скорее всего, ждет не соболезнований, а поздравлений. Поздравляем.

Известно, как утрачивают секреты ремесла. Когда не могут повторить какое-нибудь сооружение “без единого гвоздя” или выковать дамасский меч из бочарного обруча, как правило, объясняют тем, что вот, мол, мастер ушел и унес с собой в могилу секрет. <…> Но представьте себе совершенно неординарную ситуацию: секрет умер и оставил мастера ни с чем. Что-то подобное… произошло с нашим правительством, выступающим в роли Мастера, от которого ушел Секрет. Этим секретом и является Ясин. <…>

Очень скоро стало ясно, что без его мудрого понимания или четко выраженного недоумения очень трудно формулировать задачи правительства. Вначале его прибирает к рукам президентская администрация в качестве главного экономического аналитика, а потом и правительство. Ясина начинают все больше ценить на Западе. Функционеры международных финансовых институтов все чаще воздерживаются от выработки рекомендаций или заключений относительно России, не обсудив проблему с Ясиным.

Но главный феномен профессора состоял, пожалуй, в том, что он умел сохранить нормальные отношения практически со всеми, с кем ему приходилось работать. <…> Объяснение этому простое и банальное. Лично мне кажется, что профессор всегда абсолютно искренне переживал за судьбу страны. Впрочем, нет, он переживал за нее гораздо больше и честнее, чем многие, если не сказать – все остальные. <…>

Правительство не принимает соболезнований по поводу утраты Ясина. А жаль. Не Ясина, конечно».

(Журнал «Итоги» от 18 августа 1998 г. С. 58.)

Номер «Итогов», в котором напечатана апологетическая заметка «Всегда ЯСИН» (выделенное слово набрано в журнале красными литерами), был заслан в набор до дефолта, а вышел в аккурат в «черный понедельник». Так, впрочем, бывает, и наши авгуры вечно попадают впросак, а потом встают, отряхиваются и начинают по новой. Куда интереснее и показательнее другое: в заметке превозносятся до небес исторические заслуги главного теоретика обанкротившихся реформ. «Абсолютно искренне переживающему за судьбу страны» профессору следовало бы застрелиться. И неправда это, будто профессора не стреляются, – читайте газетную хронику. Не стреляются разве что те, кто умеет «сохранить нормальные отношения практически со всеми». И вдобавок, как это произошло в случае с Ясиным, ухитряются силами семейного клана практически «приватизировать» Центробанк.

Но опять-таки речь не об этом. И тот же Ясин (возможно, подобно покойному Маневичу) может в порядке исключения оказаться честным человеком. И дело даже не в том, что такое возможно только в порядке исключения. И в том и в другом случае мы превозносим врача, под ножом у которого умер больной. Вопрос о том, берет или не берет этот врач на лапу, вторичен. Да, больные, случается, умирают под ножом у врачей; у каждого врача; но ведь у каждого бывают – в том или ином процентном соотношении – и удачные операции. А наш эскулап прооперировал одного-единственного – и зарезал его. За что же, спрашивается, хвалить такого профессора – за «мудрое понимание» или за «четко выраженное недоумение»?

Вернемся, однако, к Маневичу. Его тоже превозносят – и всё на тот же допотопно-советский лад, в казенной стилистике. В первую годовщину гибели (именно в этот день вышли ясинские «Итоги» и рухнул рубль) школе, в которой учился молодой реформатор, присвоено имя Михаила Маневича. Как некогда с Павлика Морозова или с Зои Космодемьянской, детям предложено и положено «делать жизнь» с запутавшегося в управлении городским имуществом (не запутался, так и не убили бы) чиновника! Однако стилистическое – еще раз подчеркну, исключительно стилистическое – позорище на этом не заканчивается. В школу имени Маневича отправляется корреспондент радио «Свобода» и почтительно расспрашивает директрису о «юном герое» – и предваряет ее сю-сю восторженными придыханиями уже от своего имени. А корреспондент этот – вовсе не какая-нибудь разбитная девица или циничный юноша, равнодушно отрабатывающие свои десять баксов в минуту… Нет, это Михаил Берг – некогда заметный деятель андерграунда, прозаик, главный редактор журнала «Вестник новой литературы» и одноименного издательства. Правда, все это в прошлом. Сперва Берга обижало то, что его – при советской власти – не печатали, потом – что его в годы перестройки не читали, теперь ему все равно. Настолько все равно, что не стыдно расспрашивать директрису школы имени молодого реформатора – и выслушивать от нее, что папа и мама Маневича были активными членами родительского комитета! Круг замкнулся. Остается ожидать появления нового Павлика Морозова: он донесет на отца в налоговую полицию; отца посадят; дед «замочит» внука; убийство в порядке исключения раскроют; историю подхватят СМИ; именем мальчика назовут лицей, в который он приезжал на «роллс-ройсе» учить древнегреческий, а на церемонию прибудет корреспондент «Свободы» – и им окажется все тот же Берг. Во всяком случае, никаких препятствий реализации подобного сценария ни с одной из сторон не просматривается. За это ли мы боролись – вопрос некорректный. Скорее уж: неужели мы такими были с самого начала?

Ответ, увы, утвердительный.

И лишним подтверждением этого тезиса стала новая трагедия – убийство Галины Васильевны Старовойтовой, а вернее, конечно, фарсовая реакция интеллигенции на это убийство. Те же речи, те же клятвы, те же заполошные обвинения и угрозы, – но на этот раз амбициозные и своекорыстные цели плакальщиков и «мстителей» просматривались на фоне предстоящих выборов (на которых все они без исключения, впрочем, провалились) с еще большей отчетливостью. Венок с надписью «Галине от верного Руслана» (то есть от помощника Старовойтовой Руслана Линькова) смотрелся еще как сравнительно безобидный идиотизм; куда отвратительнее выглядела «пляска над гробом» (по слову Эллы Памфиловой). Изюминка ситуации заключалась в том, что, создав и вознамерившись профинансировать предвыборный блок «Северная столица», покойная привлекла в качестве кандидатов в депутаты творческих и околотворческих интеллигентов – поэта, сексолога-шоумена, «митька». Задумывалось и подавалось это как некий «демократический прорыв» – на смену бандитам и хапугам должны были прийти бескорыстные интеллигенты. Прийти – куда? К распределению «депутатских фондов»? Как выразился один студент филфака: «Я буду голосовать за Кривулина. Он, конечно, идет в депутаты оттянуться за счет городской казны, но пусть уж лучше Кривулин оттягивается, чем какой-нибудь бандюган!» То есть разгадка внезапной тяги к «хождению во власть» была ясна многим – и тем кощунственнее звучала обличительная и сентиментальная риторика. Но не только это сгубило «кандидатов от Старовойтовой»: демократический прорыв, демократическая революция – все это, в некотором смысле, привлекательно и даже возможно – вот только в «революционеры» не след рядиться пожилым полуноменклатурным (имея в виду литературно-художественную номенклатуру нового времени) дядькам, позарившимся на жирный кусок. И «реваншисты», и «революционеры» если придут, то придут уже не из наших траченных молью и битых ржавчиной поколений.

***

Одно из самых смехотворных (и в своей смехотворности показательных) учреждений последнего десятилетия, когда обиженная интеллигенция пришла во власть или размечталась, будто она пришла во власть, – Комиссия по помилованию при Президенте РФ. Возглавляет ее (до недавнего времени на жалованье и в ранге федерального министра) писатель Анатолий Приставкин, заседают в Комиссии и другие писатели (в частности, до самой смерти в ней состоял Булат Окуджава). Одним словом, литературоцентрический уклон, слеза ребенка и т. д. Комиссия рассматривает «расстрельные» приговоры, причем какую-то часть их (возможно, значительную) передает президенту страны с просьбой о замене расстрела пожизненным заключением. В России действует, конечно, мораторий на смертную казнь, но его в любой день могут отменить, так что хлопоты членов Комиссии – а все они убежденные противники смертной казни – вполне оправданны. Раньше, сетует Приставкин, президент миловал часто, но с определенных пор (после убийства Влада Листьева, по-прежнему остающегося нераскрытым) заменяет смертную казнь пожизненным заключением все реже и реже.

Достойное и благородное дело достойных и благородных людей, не правда ли, что же тут смехотворного?.. А то, что Комиссия передает президенту не все дела, а только какую-то (пусть, возможно, и значительную) их часть. Таким образом убежденные противники смертной казни во главе с Анатолием Приставкиным применительно к той части дел, которая поступает в Комиссию из суда, но не передается президенту, оказываются последней инстанцией, подтверждающей, а значит, и выносящей смертный приговор. Так литсотрудник в «толстом» журнале не может собственной волей заслать рукопись в набор (у него отсутствует право первой подписи), но вполне способен ее «зарубить». И «зарубленную» им рукопись главный редактор рассматривать уже не станет. В той же ситуации – и это как раз максимально напоминает положение членов нашей Комиссии – находится завотделом. «Это не пойдет», – говорит он о стихах или прозе, а «не пойдет», потому что ему самому не нравится или потому что все равно «зарубит» главный редактор, значения не имеет: рукопись «зарубает» он. И точно так же принципиальные противники смертной казни, заседающие в Комиссии по помилованию, то и дело сами выносят смертные приговоры, обжалованию не подлежащие. И это парадоксально, но еще не смехотворно. Смехотворно другое.

Сами члены Комиссии явно не осознают подлинного смысла (одного из подлинных смыслов) своей деятельности, иначе, несомненно, в ужасе отшатнулись бы от своего якобы гуманного хобби.

Но точно так же эти – и другие, им подобные, из того же мешка – или, если вспомнить Воннегута, из того же караса, – люди не осознают (не могут или не желают осознавать, это уже вопрос отдельный) ужасающих аспектов своей как бы благонамеренной, даже как бы благотворной деятельности на многих других поприщах. Скажем, если не уклоняться от юридической темы, настаивают на активном допуске адвоката к следствию, игнорируя тот факт, что сегодняшняя адвокатура представляет собой подразделение оргпреступности. Или требуют введения суда присяжных – а кто защитит присяжных, если власть не в состоянии обеспечить даже защиту судей? Или – уже в другой области – пропагандируют страховую медицину, объективно способствуя этим уничтожению медицины бесплатной. Хотят независимого кино и театра – но за государственный счет. Всеми правдами и неправдами вызволяют собственных детей и внуков от призыва на срочную службу – и запугивают страну дедовщиной. Воюют на два фронта с коммунистами и с фашистами, навязывая обществу единомыслие. И, не стоит забывать, эти же люди приветствовали расстрел парламента как средство спасения демократии. И согласились на президентское самодержавие, потому что иного не дано, а из двух зол выбирают меньшее. А в виноватых у них оказывается разве что президент банка «Чара» или уже теперь – «СБС-Агро». И конечно, все, кто не разделяет их чаяний, амбиций и локальных успехов.

Когда-то я выстроил иерархию: либерал-предатели, либерал-паскудники и либерал-идиоты. Думаю, эти термины понятны без расшифровки – и каждый с легкостью укажет на десяток-другой представителей любой из трех категорий, скоротав полвечера у телеэкрана. Здесь же, на примере Комиссии по помилованию, позволю себе заметить, что доля идиотизма присуща всем трем категориям, а варьируется лишь вкус к предательству, вкус к «хорошей жизни» и вольный или невольный мазохизм… Так что же: простим им, ибо не ведают, что творят? Или опять-таки: Бог простит…

***

Поговорим, однако, о науке. О какой? О советской, разумеется, и о том, во что она превратилась в благословенную нашу эпоху. Поговорим о «физиках» и «лириках», согласно расхожему слогану хрущевской поры, – с упором на «лириков», но не забывая о том, что интеллектуальный тон задавали и интеллектуальный фон создавали «физики» – чаще богатые, чем просто обеспеченные; засекреченные, но привилегированные и вельможные; внутренне независимые, но лояльные, а то и бесконечно преданные. Поговорим о «шарашке» – не в тюремно-солженицынском, но в символическом значении жаргонного слова. В годы перестройки прогремел гранинский «Зубр», повествующий о Тимофееве-Ресовском, с одинаковой невозмутимостью, методичностью и основательностью послужившем сперва советскому, затем нацистскому, а потом вновь советскому режиму. Вокруг документального (ох уж эта документальность – гранинская, да и не только гранинская!) романа кипели характерные для тех межеумочных времен страсти. Можно ли воспевать изменника Родины? – возмущались одни. А можно ли не изменить такой Родине? – парировали другие, вольно или невольно повторяя солженицынскую апологию генерала Власова. Все это, естественно, било мимо цели, что стало особенно ясно чуть позже, когда толпы советских ученых, от академика до лаборанта включительно, устремились не только в Европу, в Израиль и в США, но и в ЮАР, в Ливию, в Иран, да и в другие страны – менее приметные, но от того ничуть не менее зловещие. Как – теми же или сходными маршрутами – разбежались лет за сорок пять до того ученые из разгромленной союзниками Германии. Окончательно выяснилось, что применительно к науке в цене не этика (профессиональная или общечеловеческая) и даже не лояльность тому или иному режиму, а исключительно конвертируемость. Рыночный спрос. Но если на «физиков» спрос был и остается по сей день пусть не достаточным, но хотя бы достаточно высоким, то «лириков» с самого начала попросили не беспокоиться. В том числе и в США, куда по-прежнему с удовольствием, а то и с энтузиазмом приглашают европейских, а случается, и азиатских ученых гуманитарного профиля. Но советская гуманитарная наука – как сама по себе, так и вывернутая наизнанку в перестроечную пору – оказалась не конвертируема в принципе. Разве что пересыхающий ручеек славистики, но и славистов наших на Западе вовсю обижают и стараются вытеснить, заменив автохтонами.

Советская гуманитарная наука – заидеологизированная, а значит, залгавшаяся, забюрократизированная, прокоррумпированная насквозь (по мелочи, но тем не менее), безнадежно и хвастливо провинциальная – не нужна действительно никому. И не нужна тем более теперь, когда преподаватели научного коммунизма превратились в политологов, специалисты по научному атеизму – в религиоведов, знатоки сталинской, брежневской, авторы ельцинской Конституций – в истолкователей международного права, а теоретики социалистического реализма спорят о том, жертвой или палачом был Максим Горький и кто на самом деле написал «Тихий Дон». Кто-кто? Конь в пальто, кто же еще… Нет, не то чтобы они оказались не нужны полностью, но прижимистый, а главное, расчетливый Запад профинансировал их по минимуму – и только в деле внутрироссийского разрушения и обрушения. И только тех из них, кто с самого начала изъявлял готовность быть бо́льшим католиком, чем Папа Римский. А они – люди сообразительные и ловкие (не то как бы дослужились они в советское время до званий, степеней и должностей?) – выстроились в очередь к окошечку, на котором латинскими литерами значится слово «Касса», суя кассиру в качестве удостоверения личности порванные книжечки партбилетов. Любопытно, что никто – ни один человек – не порвал при этом кандидатского или докторского диплома. Тех самых, для получения которых (или, в иных случаях, для скорейшего получения которых) они и лезли и рвались всеми правдами и неправдами в КПСС, куда в годы застоя для людей умственного труда существовала очередь на долгое время (не говоря уже об известных анкетных ограничениях). Элементарная логика покойного генерала Рохлина, отказавшегося принять звание Героя России за участие в позорном деле гражданской войны, почему-то даже задним числом отказала доцентам и завлабам. Даже задним числом, когда тематический репертуар по́том и кровью написанных и защищенных диссертаций вызывает гомерический хохот. А впрочем, вызывал и всегда. Скажем, кандидатская диссертация будущего мэра Петербурга, а ныне скрывающегося в Париже подследственного Анатолия Собчака именовалась: «Влияние органов местного самоуправления на работу коммунального хозяйства и службы быта (на материале Узбекской ССР)». А какая-нибудь вполне рядовая, вполне благопристойная дамочка (уж не буду называть фамилию) утверждала в автореферате докторской диссертации: «Оригинальность данной работы заключается в том, что Уильям Шекспир представлен в ней более прогрессивным автором, чем Кристофер Марло» (диссертация была как раз о Марло). Да и темный гений перестройки А. Н. Яковлев, потеряв в последние годы «всё, кроме чести» (а скорее, наоборот), на голубом глазу продолжает именовать себя академиком. Причем эти хотя бы на виду – а второй слой, третий, четвертый, пятый…

Директор издательства, в котором мне некогда довелось сотрудничать, собрал авторский актив и объявил в открытую: мне нужно стать доктором наук (кандидатом он уже был). Кто напишет за меня диссертацию, тот и получит в издательстве карт-бланш. Серьезный ученый с готовностью откликнулся на это предложение – и докторами наук они стали одновременно.

Эпизодически всплывающий в верхних эшелонах власти (и столь же часто поминаемый в качестве одного из фигурантов «алмазной аферы века») Борис Федоров начал карьеру с поста освобожденного комсорга Центробанка СССР. Но это – наверху. А внизу, допустим, Михаил Золотоносов в одной из питерских газет мстительно пишет о том, как на вступительном экзамене в аспирантуру его завалил небезызвестный ретроград Абрам Новиков. Приводит иезуитские вопросы профессора по истории КПСС и по философии, забывая упомянуть свои тогдашние ответы. А ведь они наверняка ничуть не менее показательны! Ведь не затем шел он (да в свое время и любой из нас) сдавать историю КПСС, чтобы получить «неуд»?

Или все дело в запоздалом прозрении? Вот ведь и академик Яковлев утверждает, что прозрел только в шестьдесят – и продолжает прозревать до сих пор. Или столь позднее развитие присуще все же только академикам?

Отечественная гуманитарная наука поменяла идеологию, но не ориентиры, работодателя, но не цель, тематический репертуар, но не повадки, не кадры. Питерский Университет как стоял глыбой косности и полузнайства, так и стоит, разве что оброс платными отделениями, да расплодилось вокруг великое множество коммерческих университетов – Гуманитарный, Европейский, Балтийский… Высшая школа профсоюзов теперь называется Гуманитарным университетом! Учатся там в основном, покупая зачеты, экзамены и дипломы, лица, занимающиеся бандитизмом и бизнесом, обучают их – политологии, праву, философии – ветераны КПСС и отставники спецслужб. Университет присвоил звание почетного доктора Иосифу Бродскому… На смену кандидатам наук идут бакалавры и магистры, на смену докторам – «ди-пи», но конвертируются не знания и умение, а лишь названия. Потому что изначальная этическая фальшь и этическая же порча никуда не деваются и подеваться не могут.

Та же неконвертируемость была присуща литературе, кинематографу, театру, эстрадному искусству – и во многом со сходными результатами. Однако само это расширение темы указывает на то, что в предыдущие рассуждения вкралась серьезная неточность. Наша наука (как и наша литература) была неконвертируема, но любопытна. Любопытна в вершинных своих проявлениях (со знаками как советскости, так и антисоветскости). Была интересна этнографически и альтернативно – и в этих ипостасях имела при всех аномалиях и деформациях общечеловеческий характер. Скажем, Юрий Лотман, по свидетельству Умберто Эко, знал мало из того, что на Западе предполагается знать ученому такого уровня, но зато развил редкостную изобретательность и интуицию (так у слепых вынужденно обостряется слух). Когда же наша наука (и литература) попыталась вывернуться наизнанку, с тем чтобы предстать в общечеловеческом, а следовательно (верилось, хотелось верить), конвертируемом виде, – вот тогда она и оказалась не интересна и не нужна действительно никому. Так что мастодонты, не пожелавшие поступиться принципами, сегодня куда любопытнее Западу, чем католики бо́льшие, нежели ихний собственный папа. Не говоря уж о том, что последовательный ретроград, даже последовательный обскурант способен внушить уважение, тогда как последовательный приспособленец вызывает только презрение, причем тем большее, чем последовательнее его приспособленчество. И те, кто сегодня (как и десять, как и двадцать, как и тридцать лет назад) в поте лица своего суетится под клиентом, демонстрируя столь популярный у нас профессионализм, занимаются ремеслом пусть и древним, но чрезмерного уважения не вызывающим.

(Правда, все это чересчур схематично. И Запад не однороден, и профессионалы бывают разные, да и вообще я отвечаю за вышесказанное лишь процентов на девяносто пять – девяносто семь, не более. Но ты, читатель, негодовать не спеши: раз ты держишь в руках «Постскриптум», ты наверняка в тех самых трех – пяти процентах праведников, на которых и стоит наш Содом.)

***

Вот еще несколько тестов, чтобы окончательно увериться в том, что все вышеизложенное не имеет к тебе, дорогой читатель, ни малейшего отношения.

Тест № 13. Один из сопредседателей демократического писательского клуба «Апрель» (русский, но порядочный) пропил казну клуба. Мстислав Ростропович купил в Петербурге княжеский дворец на Неве. Внук Б. Н. Ельцина учится в Англии.

В чем из вышеперечисленного больше патриотизма? и аристократизма?

Тест № 14. В «Общей газете» опубликовано полосное интервью с братьями Яковом и Михаилом Гордиными под шапкой «Русский человек через двести лет».

Чей парный портрет украшает публикацию?

Тест № 15. Премьер-министр призвал к физическому уничтожению самых закоренелых преступников.

С кого начнем? Предложите собственный список в порядке убывания по значимости. Доведите до цифры, соответствующей вашей личной кровожадности.

Тест № 16. На чьи деньги существует газета «Завтра»?

Варианты ответов: 1) Березовский; 2) КПРФ; 3) Чубайс; 4) Кобзон; 5) генерал Макашов.

Тест № 17. Чем порадует нас в ближайшем году журнал «Звезда»?

Варианты ответов: Бродским и Довлатовым; Довлатовым и Бродским; Бродским; Довлатовым; объявлением о прекращении издания.

Тест № 18. Сколько подлинников осталось в Эрмитаже помимо «Данаи»? А в Русском музее?

Отвечая, можно назвать не число, а сумму в у. е.

Тест № 19. В письме правительству группа академиков-экономистов настаивает на первоочередной компенсации (с индексацией) вкладов населения в отечественные коммерческие банки. Бывшие завлабы – от Гайдара и ниже – высмеивают экономическое невежество академиков.

Где на 17 августа 1998 года держали деньги экономические академики? И где – завлабы?

Тест № 20. Просуществует ли Россия до 6 июня 1999 года и чем запомнится этот день?

Варианты ответов: 1) Просуществует; не просуществует; просуществует, но не Россия; просуществует, но совершенно напрасно. 2) Вручением премии «Северная Пальмира»; внеочередным выходным; торжественной речью академика Лихачева; академическим содокладом Марата Гельмана; массовыми пьяными дуэлями; прочим.

Тест № 21. Что такое очко?

Единица счета в спортивных состязаниях? Популярная карточная игра? Отечественная разновидность уборной? Половина прибора, корректирующего зрение? Итог российских реформ?

Видишь, как трудно говорить и думать по-русски. А ведь бывает и очко с перебором.

***

Многим памятна ленинская шутка о «свободе» и «свободе от…». Это будет свободная литература, потому что она будет свободна от (кажется) служения пресыщенным десяти тысячам, и так далее. Что ж, «свобода от» наступила. Мы с тобой, читатель, свободны от фантомных богов (но не от фантомных болей), от былых властителей дум, у которых не оказалось ни былого (они сами от него отказались), ни дум, а осталась одна – от нее никуда не денешься – обида. Мы свободны от них – но только в той мере, в какой мы свободны вообще. Слепые вожди слепых – это не про них, здесь уместнее тюремная метафора: вожди опущенные. Опущенные в одном бараке – и выдающие себя за «авторитетов» в другом. Впрочем, об этом (как и о том, что в конце концов происходит с такими «авторитетами») я уже написал лет семь назад. Худо-бедно в обществе настает момент истины – и, услышав очередной вопль: «Меня опустила советская власть!» – запоминаешь лишь то, что кричащего опустили…

Интересно все-таки: как они извернутся сейчас, при очередной смене, как любят выражаться их ученики, общественной парадигмы? А извернутся они наверняка – ограничитель имеется только биологический.