Текст книги "Гражданский арест. Статьи, не попавшие в Сеть (сборник)"

Виктор Топоров
Гражданский арест. Статьи, не попавшие в Сеть

© В. Топоров, наследники, 2013

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2013

© А. Веселов, оформление, 2013

Предисловие редактора

Эта книга была задумана в июне 2013 года: я предложил Виктору Леонидовичу собрать в книгу те его статьи, которые выходили в досетевую эпоху и теперь доступны только в библиотеках, и Виктору Леонидовичу идея понравилась.

Почти сразу он начал разбирать свой архив: об этом можно судить по его странице в Facebook, где он публиковал некоторые отрывки из найденных материалов. Параллельно он заказал в интернет-магазине свою же книгу «Руки брадобрея», вышедшую в 2003 году. Книга эта – библиографическая редкость (по словам Виктора Леонидовича, она практически не распространялась и бо́льшая часть тиража была уничтожена).

В конце июля Виктор Леонидович позвонил в редакцию: ему доставили старую книгу – и оказалось, что спустя десять лет он собрал почти те же самые статьи. Он говорил о своем открытии с удовлетворением – это свидетельствовало, как он отметил, о том, что состав «Рук брадобрея» действительно был крепким и не потерял своей актуальности. Кроме того, крайне удачной Виктор Леонидович считал рубрикацию, придуманную в 2003-м, и отдельно указал на то, что в новой книге ее нужно будет обязательно сохранить.

В начале августа Виктор Леонидович передал мне папку с газетными вырезками, журналами и машинописными листами из своего архива и экземпляр «Рук брадобрея». Никаких сомнений относительно названия будущей книги у него, насколько я могу судить, не было – Виктор Леонидович считал, что придуманное им весной заглавие «Гражданский арест» отлично подойдет. Подзаголовок «Статьи, не попавшие в Сеть» также придумал он. Дальнейшую работу над книгой мне пришлось вести одному.

Если отвлечься от чисто технических проблем, связанных с переводом текста из печатного вида в электронный, то главная трудность в работе над этой книгой состояла в том, что она все-таки не повторяет старую слово в слово или, точнее, статья в статью, – по сравнению с «Руками брадобрея» состав «Гражданского ареста» значительно расширен. Разумеется, в сборник попали все статьи, которые отобрал Виктор Леонидович, однако он не успел дать никаких указаний о том, в какие разделы помещать новые по сравнению с составом 2003 года тексты, – делать эту работу мне пришлось, ориентируясь на собственное понимание смысла авторской рубрикации.

Помимо домашнего архива и книги 2003 года у этого сборника есть и еще один источник – по просьбе Виктора Леонидовича я написал Александру Терехову, публиковавшему его статьи в газете «Настоящее», и Александр Михайлович выслал мне фотокопии страниц, которые ему удалось обнаружить в своем архиве. Я не успел показать эти фотографии Виктору Леонидовичу, но все же взял на себя смелость включить в состав «Гражданского ареста» статью «Русские партии: исчезнуть или слиться?», которая его и открывает.

Статьи из «Рук брадобрея» попали в «Гражданский арест» в том виде, в каком они были напечатаны в старом издании, за одним исключением: текст статьи «Фантомные боги» был восстановлен в журнальном объеме (тогда как для издания 2003 года он был значительно сокращен). Другие тексты печатаются здесь без учета редакторской правки, присутствующей на печатных листах, которые остались от подготовки к изданию старого сборника, – в ту книгу она так и не попала, и мы не знаем, одобрил бы Виктор Леонидович эту правку или нет. Впрочем, она в любом случае весьма незначительна – Топоров всегда писал «набело».

Сборник «Руки брадобрея» важен для анамнеза настоящей книги еще и годом своего выхода – Виктор Леонидович не раз говорил, что в 2003-м он перестал писать «про политику» только потому, что не было издания, готового предоставить ему для этого площадку. Именно поэтому, когда два года назад сначала «Свободная пресса», а потом, уже на полную катушку, обновленные «Известия» такую возможность ему дали, Виктор Леонидович воспринял ее едва ли не как возвращение из ссылки – ссылки в литературную критику. Мы не успели обсудить с ним возможность включения в состав «Гражданского ареста» новых, написанных за неполные два года сотрудничества с известинским отделом «Мнения» (тогда им руководил Александр Бирман, который, к слову, и пригласил Виктора Леонидовича в газету), статей – это решение я принял на свой страх и риск: без этих текстов, хотя бы в какой-то мере представительной их части, представление о Топорове как политическом мыслителе, мне кажется, останется ограниченным. Пользуясь случаем, я от своего имени и от имени редакции «Лимбус пресс» хочу поблагодарить «Известия» и лично Арама Ашотовича Габрелянова за любезное разрешение опубликовать здесь эти колонки.

Название для нового раздела нашлось само собой – по заголовку одного из текстов: «Новый наряд политики». Оно удачно не только потому, что тавтологически замыкает ряд «После политики» – «Вместо политики» – «Вместе с политикой», но и потому, что подчеркивает тот факт, что для Виктора Леонидовича, по сути, за десять лет ничего не изменилось, что та борьба, которую он вел в последние годы жизни, – это та же борьба, промежуточные итоги которой он подводил в «Руках брадобрея». Политика могла сменить платье, но для Виктора Леонидовича наряд на публицистическую вахту в начале десятых был возвращением на тот пост, который его вынудили оставить в начале нулевых.

Разумеется, в настоящем предисловии не было бы ровным счетом никакой необходимости, если бы свое предисловие успел написать автор, – но ни у меня, ни, кажется, у самого Виктора Леонидовича не было ни малейшего сомнения, что это еще успеется. В сложившихся обстоятельствах я решил использовать в качестве предисловия автора запись Виктора Леонидовича в Facebook от 22 мая 2013-го.

Вадим Левенталь

«Гражданский арест» – запись из Facebook

Сегодня придумал новую книгу. То есть ничего оригинального: очередной сборник статей. Но для меня авторские сборники статей начинаются с названия книги. «Похороны Гулливера», «Руки брадобрея», «Жесткая ротация». Каждое из них не просто осмысляется и обыгрывается в соответствующем сборнике, но становится каркасом или, если угодно, сюжетом книги. Нет названия – нет и сборника. Есть название – сборник непременно приложится, а уж как издать его – дело техники.

И вот сегодня мне пришло в голову название четвертого сборника статей. «Гражданский арест». Это отсутствующая у нас, но принятая в ряде западных стран процессуальная практика. Гражданское лицо, сугубо частный человек, столкнувшись с преступником (у него нет ни малейших сомнений в том, что перед ним преступник), с риском для собственной жизни хватает его за шкирку, – тут и полагается воскликнуть: «Гражданский арест!» – скручивает и передает или как минимум пытается в руки тем, кому по должности надлежит ловить преступников, но кто почему-то не торопится это делать. То есть в нашем случае – широкой общественности. Полагаю, именно этим я и занимаюсь как литературный критик. Не только этим (и не только как литературный критик), но тем не менее новая книга моих литературно-критических фельетонов будет называться «Гражданский арест».

Виктор Топоров, Facebook, 22.05.2013

После политики

Русские партии: исчезнуть или слиться?

[1]1
  Настоящее. 2000. Декабрь.


[Закрыть]

Очередную годовщину трагической гибели Галины Васильевны Старовойтовой ее соратники по Августовской революции 1991 года и иным достославным деяниям отметили, «изгнав из рядов» недоубиенного отрока Руслана Линькова, личного секретаря, а затем и преемника питерской Пассионарии на посту председателя тамошней «ДемРоссии». В параллельном и от этого вдвойне ненавистном «Яблоке» чуть было не скушали самого Григория Алексеевича. Кириенко из СПС пошел в путинские сатрапы, остальных попросили не беспокоиться. Близкие по духу партийцы памяти Святослава Федорова чуть было не подались в социал-демократы к полутоварищу Селезневу – но непонятно, чего и у кого требовать социал-демократам в стране, где расчеты ведутся черным и серым налом. Притих Травкин, поскучнел Брынцалов, и уж вовсе невесть куда потерялся попик-расстрига Глеб Якунин.

Коммунисты меж тем проявили всегдашнее малодушие: курского губернатора, знаменитое «голенище с усами», а заодно и весь Всероссийский Еврейский Конгресс победили, а порадоваться победе по-нашему, по-русски, как у них, у интернационалистов, и положено, почему-то постеснялись. Против бюджета поголосовали-поголосовали да и струсили. Антинародный режим Ельцина в первом издании прокляли, а во втором – приняли. Ленина в Мавзолее вроде бы отстояли, а Дзержинского получили только в уменьшенной копии. В настолько уменьшенной, что многие принимают его за «казанского городового» Ерина. Или за прокурора Скуратова – в чем мать родила под шинелью.

Александр Коржаков выпускает газету, а партия «Единство», она же «Медведь», – одну книгу за другой, и все про Путина. Владимир Жириновский понимает, что его не посадят, но никому со стороны аналогичных гарантий предоставить не может – ни за какие деньги. Вот-вот вся эта компания дружно проголосует за новый закон о партиях, устроив себе политическое харакири. Впрочем, по многим данным, оно уже состоялось. Однопартийная жизнь в новой России с самого начала оказалась искусственно пресечена, а многопартийная как-то не заладилась. Теперь собираются ввести двухпартийную, и обе партии пойдут на выборы под лозунгом «За нашего Путина!». Если, конечно, не отменят сами выборы. Да и вообще – до них надо еще дожить. И дожить, по возможности, хорошо.

Скептики полагают, будто у нас всего одна партия – КПРФ. Но на самом деле нет ни единой! Коммунистические или сходные с коммунистическими убеждения разделяют – осознанно или стихийно-одни люди, за Зюганова и К^о голосуют и агитируют сплошь и рядом совсем другие. Избираются от КПРФ на различных уровнях третьи, дела на уровне обкомов и райкомов решают четвертые… Но это, конечно, мелочи. Политические партии создаются для того, чтобы побороться за власть в стране. За высшую власть, что в наших условиях означает президентское кресло. Но ни в 2000 году, ни даже в 1996-м, когда у партии были, казалось бы, все шансы на победу, КПРФ за президентский пост всерьез не боролась, а только более или менее искусно имитировала такую борьбу, прекрасно понимая (у Зюганова не было на этот счет никаких иллюзий, и «мемуары» Ельцина лишь подтверждают это), что власть им никто не отдаст. Не мытьем, так катаньем. Вспоминаются два анекдота 1996 года.

«– Товарищ Ельцин, у меня для вас две новости, хорошая и плохая, – говорит тогдашний председатель Центризбиркома Рябов.

– Начинай с плохой.

– Зюганов получил 75 процентов.

– А какова же хорошая?

– А вы получили 85 процентов!»

Второй анекдот носил куда более зловещий характер: «Товарищ Зюганов победил в первом туре с подавляющим перевесом, но так никогда и не узнал об этом…»

Имитируя борьбу за президентский пост, Компартия объективно играла на руку «беспартийному» (в обоих случаях) президенту: ведь на Западе не догадывались, что наблюдают борьбу нанайских мальчиков. И по окончании президентского марафона коммунистов – недавних якобы непримиримых противников победителя – оба раза сильно и разнообразно награждали… Сегодня, когда коммунистическими или близкими к коммунистическим настроениями на самом деле охвачено большинство населения (об этом дальше), КПРФ не аккумулирует эти настроения, а скорее канализирует их, решая свои – и собственных руководителей – конкретные задачи. В этом смысле она поразительно похожа на нынешние профсоюзы, но еще поразительнее тот факт, что партийные боссы не могут сговориться с профсоюзными и даже на праздничных или протестных демонстрациях всякий раз выстраиваются в разные колонны. Самороспуск КПРФ – вопрос одного-двух десятилетий; потом съезды придется проводить в домах для престарелых.

Наряду со всеми этими – прискорбными, а в чем-то и постыдными для КПРФ – обстоятельствами ее идеологии с самого начала оказалась присущей некая краеугольная ошибка. Коммунисты словно бы поверили демократам, словно бы сами ощутили себя «коммуняками» и принялись от этого прозвища всенародно открещиваться (вместо того, чтобы эмоционально развернуть его на 180 градусов, как произошло с кликухой «менты» после памятного телесериала). Они всерьез принялись отбиваться от упреков в сталинских репрессиях, в раскулачивании и расказачивании, в подавлении свободной торговли и свободы слова и т. п. От упреков, разумеется, чисто демагогических и народными массами, разумеется, не разделяемых. И вместе с тем коммунисты ельцинского периода ухитрились сохранить, а в чем-то и приумножить как раз то, за что их не любили (ненавидели – было бы сказано слишком сильно) при Брежневе и раньше: казенщину, забюрократизированность, страусову политику чуть ли не по всем главным вопросам. Проголосовав по большому счету против коммунистов, страна выступила не против Ленина и Сталина (или Брежнева с Андроповым – сравни многочисленные социологические опросы), а против партсобраний и характеристик за подписью «треугольника», против социалистических обязательств и ленинских субботников, против беззлобного и, в общем-то, безобидного вранья, которым отличалась поздняя – а значит, памятная многим – КПСС. Кроме того, КПРФ понапрасну решила разыграть «русскую карту» (хотя и ее, конечно, разыграла половинчато и трусовато) и ошиблась с харизматическим лидером: Аман Тулеев Ельцина не то чтобы победить, а принудить к поражению мог бы, Зюганов – никогда. Компартия если не исчезнет, то сольется с «Единством» в пропрезидентскую (вернее, конечно, подпрезидентскую) партию, которая будет именовать себя Народной. С коммунистической идеей дело обстоит несколько сложнее.

***

Великая французская революция прошла под ложными, взаимоисключающими лозунгами свободы, равенства и братства. Свобода исключает равенство, а равенство – свободу, а уж братством-то не пахнет в обоих случаях. Западная цивилизация пошла по пути имитации свободы и имитации равенства (время от времени давая крен то в одну, то в другую сторону: за свободу агитируют либералы, за равенство – социал-демократы) и, в общем-то, преуспела. При этом необходимо учесть, что Великая французская, как и другие буржуазные революции, на первом этапе примиряла свободу и равенство (понятия, повторю, антагонистические) в порыве к освобождению: освобождаясь от сословного гнета, люди тем самым как бы обретали равенство. Тот же эффект с поправкой на местную экзотику был присущ и национально-освободительным революциям XX века: изгоняя колонизаторов, аборигены освобождались от них и становились как бы равны. Революция 1917 года в нашей стране опиралась на идею тройного освобождения – национального (для нерусских народов), сословного и классового. Классовое освобождение – то есть изменение формы собственности и ликвидация эксплуатации человека человеком – было при этом лозунгом заведомо демагогическим.

Эксплуатация человека человеком понималась Марксом и Энгельсом как категория политэкономическая: эксплуатируемый вынужден работать под страхом смерти или под страхом голодной смерти (внеэкономическое и экономическое принуждение соответственно). Но эксплуатация человека человеком – это философская универсалия: ребенок сосет материнскую грудь, взрослые заботятся о стариках (или поедают их), народ кормит армию, монарх раскрывает государственные закрома и т. д. То, что обычно понимается как разделение труда, фактически распадается на парные действия, причем в каждой из пар можно выделить эксплуататора и эксплуатируемого. И все эти пары разбиваются на два класса: сильный эксплуатирует слабого или слабый – сильного. Второй класс не очевиден, мы склонны априорно предоставлять роль эксплуататора сильному; на деле же чаще бывает наоборот. Во всяком случае, всемирная история развивается сразу по двум направлениям: нарастающая эксплуатация странами «золотого миллиарда» остального человечества (сильные эксплуатируют слабых) и социал-демократизация самих стран Запада под лозунгом так называемого социального общества (то есть эксплуатация сильных слабыми). Сильных слабые эксплуатировали и в нашей стране в советское время: один старательный работник трудился за пятерых лентяев, получая одинаковую с ними зарплату, чтобы не ходить далеко за примером. Связанное с этой «уравниловкой» отсутствие безработицы – пример еще более впечатляющий. Равнение на отстающих в школе. Массовое производство в ущерб эксклюзивному… Ельцинская революция перевернула эту парадигму, разорвав в одностороннем порядке контракт государства с обществом, она обездолила слабых и предоставила сильным практически безграничные возможности их эксплуатировать: от наемных работников до участников и жертв финансовых «пирамид», от разгула и безнаказанности криминалитета и чиновничества (знать бы, где проходит грань между ними) до перевода научно-технической интеллигенции, офицерства, учителей, врачей и т. д. в «опущенное» состояние; раскрытые границы предоставили сильным возможность путешествовать по свету, цена на билеты лишила слабых возможности проведать живущих в другом городе родных, вспомним также товарное изобилие и все, с ним связанное… Парадокс заключался в том, что как раз эту разбойничью революцию активнее других поддерживала закабаляемая и «опускаемая» интеллигенция – так называемая демшиза, тогда как противостояли ей – до поры до времени, пока не научились извлекать удовольствие из сложившейся ситуации – сильные, удачливые, энергичные люди с членскими билетами КПСС в кармане. По сути дела, обманывались – и обманывались жестоко, не понимая собственной выгоды, – и те и другие. А когда начали прозревать, то почувствовали, что заигрались, и, упорствуя в своих заблуждениях, попытались сохранить лицо. Еще на думских выборах 1993 года бросался в глаза занятный феномен: люди, поверившие было Ельцину, а затем и Гайдару и безбожно облапошенные ими, не спешили голосовать за воспрявшую и объективно защищавшую на тот момент их интересы КПРФ, ведь это означало бы расписаться в собственном поражении. Нет, разуверившись в Гайдаре, они голосовали «вбок» – кто за Явлинского, кто за Жириновского, которые и вовсе ничего, кроме любви к собственным персонам, предложить не могли.

Отсюда и изначальная путаница с «правыми» и «левыми» взглядами (а также с «правыми» и «левыми» партиями, хотя о партиях у нас можно говорить лишь условно): во всем мире правые консервативны, тогда как левые стремятся к более или менее радикальным переменам; у нас радикальную (и убийственную для большей части общества) реформу навязали обществу люди правых (либеральных) взглядов, действуя при этом «большевистскими» методами. В частности, сравнение с большевиком пламенного реформатора Чубайса стало уже банальностью. Ситуация приобрела характер горького парадокса: действуя в интересах «сильных» и вопреки интересам «слабых», реформаторы не могли рассчитывать на электоральную поддержку большинства населения. И поскольку либеральные реформы невозможно было провести демократическими средствами, реформаторы начали уповать на русского Пиночета, отведя эту роль сперва беспомощному «отцу» коррумпированной «семьи», а потом – монархически назначенному «преемнику». Конечно, удалось им это лишь в отсутствие реального (а не имитированного) противодействия со стороны политической оппозиции… Следует отметить, что и собственно демократы, иначе говоря – демшиза, решительно разойдясь с либерал-реформаторами в этом вопросе, не проявили хоть какой-нибудь принципиальности: запуганные – или позволившие запугать себя – коммунистической угрозой, они голосовали по порочному принципу «меньшего зла» и теряли последние шансы на мало-мальскую поддержку со стороны общества.

У либерал-реформаторов была поддержка Ельцина (и остается поддержка Путина, правда, уже далеко не однозначная), деньги и СМИ, прежде всего электронные. С какого-то момента они взяли на вооружение и тактику перехвата лозунгов оппозиции (прежде всего в патриотической чести спектра), и, если бы не внутренние раздоры, связанные с переделом уже выведенной из общественного оборота собственности (дело Союза писателей и т. п.), им, возможно, удалось бы навязать обществу однозначно «своего» президента – того же Чубайса или, не исключено, Немцова. Раскол же в среде самих либералов привел к тому, что объединились – и чуть было не взяли верх в стране – центристы, а конечная победа досталась спецслужбам с их весьма специфической психологией, не говоря уже о стратегии, и силовикам, почувствовавшим теперь не столько свою силу, сколько бессилие всех остальных. Либералы получили в итоге Кудрина в Минфине, Грефа – в Минэкономики, Березовского и Гусинского в вынужденной эмиграции и тревожные перспективы на будущее (собственное в том числе, потому что спросят-то с них). Вот-вот позвонят в дверь и спросят: «Драку заказывали?»

В советское время произошел памятный конфуз, связанный с экспериментами над первыми отечественными компьютерами. Машина составила (а по недосмотру он был даже издан) словарь синонимов. Один из словарных рядов выглядел при этом так: «шайка, банда, партия». Возник серьезный идеологический скандал, словарь был изъят из библиотек, а компьютерщикам срезали финансирование.

Вопрос о том, как, на основе чего формируются политические партии, не прояснен: то ли по убеждениям, то ли по интересам; хотя понятно, что на деле убеждения и интересы в той или иной мере совпадают, а какой-нибудь князь-социалист (в царское время), русский националист из евреев или татар, равно как и малоимущий приверженец либеральных реформ, – это скорее психологические аномалии. В частности, я сам в начале гайдаровских реформ поймал себя на любопытной раздвоенности: интересы мои, человека самостоятельного, умеющего зарабатывать (литератора, остро заинтересованного в свободе слова), вроде бы связаны с реформаторами, тогда как убеждения велят принять сторону слабых – тех, кого как раз тогда принялись обманывать и всячески обездоливать. То есть ни к коммунистам, ни к демократам я себя причислить не мог, хотя за коммунистов однажды (в декабре 1993-го) проголосовал. Но это было чисто протестное голосование. Подобная психологическая несовместимость сыграла важную роль и при распаде так называемых творческих союзов: многие оказались в «своей компании» по убеждениям, но не по интересам, или наоборот, – отсюда и всевозможные драмы, в том числе и личные, начиная, допустим, с самоубийства поэтессы Юлии Друниной. Причем в Западной Европе голосуют больше по убеждениям, а в США – больше по интересам (отвлекаясь от традиционного – из поколения в поколение – «семейного» голосования). Республиканцы в США – это прежде всего партия добывающей промышленности, а демократы – партия промышленности перерабатывающей, и электоральный тупик ноября 2000 года связан там, в частности, вовсе не с проблемой «звездных войн» или, шире, взаимоотношений с Россией, а с перегретым биржевым рынком и ценами на нефть, избиратель не может определиться с тем, какой выход из ситуации – предлагаемый республиканцами или демократами – ему выгоднее, и это куда важнее традиционного «имущественного» голосования (крупная буржуазия – за республиканцев, мелкая – за демократов, Юг – за республиканцев, Северо-Запад – за демократов и так далее). Распространяя ту же логику на нашу страну, начинаешь понимать, что, помимо происходящей на поверхности и, конечно же, мнимой борьбы «диванных» и «карманных» партий, инерционного прозябания КПРФ и карьерного зуда, владеющего «Единством», в России подспудно разворачивается та же борьба или, вернее, почти та же: у нас спорят импортеры с экспортерами на одной оси координат и спекулятивный капитал с промышленным – на другой. Это подлинная партийная борьба и реальный прообраз многопартийности (как минимум, двухпартийности), осмысляемые у нас почему-то исключительно как лоббирование. Меж тем если в той же Думе «явлинцев» или «жириновцев» меньше, чем депутатов от Газпрома или от финансовой группы «Альфа», то ясно, в каком направлении развивается в России партийное строительство.

Есть, правда, и партия силовиков – ничего, по определению, не производящих, зато многое требующих. Но как раз с этой партией все понятно: она (при всех гонениях, которым она время от времени подвергается в прессе; при недостаточном – а когда оно бывает достаточным? – финансировании; при кажущейся разобщенности и межведомственной борьбе) по сути дела является государствообразующей структурой надпартийного свойства; она признает президентство ельцинского выдвиженца в обмен на его ожидающуюся (и демонстрируемую до сих пор) лояльность; она не вмешивается в политику, но самим своим существованием предопределяет ее основные параметры. Речь у нас идет не об опасности (или хотя бы возможности) военной диктатуры, а о военно-полицейском панцире (или, если угодно, корсете), который стягивает общество и страну. То есть партия силовиков как бы вынесена за скобки.

Есть еще, правда, Партия любителей пива. Но и она вроде бы приторговывает голосами на выборах.

***

В годы перестройки партийное строительство началось с забавной истории. Первая альтернативная партия – забытый ныне Демократический Союз – провела съезд и избрала руководство. Вновь избранное руководство отпраздновало свою победу банкетом, на котором перепилось и устроило сексуальную оргию. Наутро, протрезвев и раскаявшись, лишило само себя – за непристойное поведение – только что полученных мандатов. Все это – кроме самоисключения – повторилось затем в стране несчитанное число раз.

В Петербурге есть Партия автономистов; раньше она была радикальнее и выступала за отделение города от страны. Ее можно назвать поэтому национально-освободительной. Состоят в ней человек шесть. В питерском СПС и «Яблоке» счет членов идет на десятки голов – правда, каждая голова на зарплате. Однажды (правда, уже много лет назад) меня пригласили на заседание местного отделения Партии народной справедливости – приезжал ее лидер прокурор Казанник. Помните такого? А в другой раз обратилось за интеллектуальной помощью Движение в поддержку армии. Моя первая жена состоит в КПРФ. Моя дочь дружит с национал-большевиками, которых исследует как социолог. Была у меня подруга-немка – депутат ландтага от партии зеленых; теперь, если не заболела СПИДом, наверное, в бундестаге. Но в заключение этой скучной статьи о бесперспективности партийного строительства в современной России мне хочется поведать о другой приятельнице, сделавшей, не исключено, самый мудрый выбор.

Чрезвычайно хорошенькая и бойкая, она к двадцати пяти годам стала кандидатом наук и старшим преподавателем кафедры научного коммунизма в Московском университете. Одновременно подрабатывала на приличную жизнь полупроституцией. «Полу-» – потому что не иностранцы выбирали ее, а она – иностранцев. Платили ей редко долларами, а чаще – совместными походами в «Березку». Однажды она пригласила меня в университет на выступление новой политической звезды – ректора Историко-архивного института Юрия Афанасьева.

В битком набитом зале Афанасьев пламенно говорил часа три. О социализме с человеческим лицом, который мы наконец-то начали строить. О возвращении к подлинно ленинским нормам партийной жизни. О Латвии, Эстонии и Литве – историческая несправедливость, но исторически необратимая несправедливость, так он высказался.

– Знаешь что? – сказала мне после афанасьевской лекции Лена. – Я приняла решение. Я с этим завязываю!

– Ты перестанешь спать с иностранцами?

– Я уйду из университета!

И ушла. И вышла замуж за итальянца. И укатила с ним в солнечную Италию. Он граф, у него есть фабрика, клиника и, разумеется, замок. С Галиной Васильевной Старовойтовой она тоже дружила, и та, если не ошибаюсь, успела у нее в Италии погостить.