Текст книги "Гражданский арест. Статьи, не попавшие в Сеть (сборник)"

Предварительные итоги странной войны

[17]17
  Культура. 07.12.1996.


[Закрыть]

Фаза, в которую вступил конфликт в Чечне, – без массового кровопролития и с декларируемым обеими сторонами желанием договориться – не настраивает, однако же, на хоть сколько-нибудь оптимистический лад: все принципиальные противоречия сохраняются, все проблемы и предпосылки для возобновления военных действий наличествуют во всегдашнем объеме (если отвлечься от общего ощущения: война выдохлась), пятилетний мораторий может быть как прерван в любую минуту, так и растянут на неопределенный срок, но и во втором случае опасность силового решения будет постоянно витать в воздухе. В разговорах о чеченской проблеме часто заходит речь о колониальной войне, при этом ссылаются на трагический опыт Франции и Алжира, на судьбу португальских колонии и тому подобное. Но в таких рассуждениях присутствует очевидная подмена. Даже если воспринимать случившееся в Чечне как национально-освободительное восстание, кивая при этом на крушение империй во второй половине нашего века, то не следует забывать и главного: распались не просто империи, а империи колониальные, независимость получили не мятежные провинции, а заморские территории; грубо говоря, от Франции отпал Алжир и при определенных обстоятельствах может отпасть Корсика, но никак не Нормандия или Прованс… Чечня же была – и в каком-то смысле остается – не колонией, а провинцией; отпадение же провинций в новейшей истории не зафиксировано. Более того, исторический опыт свидетельствует о том, что конфликт может завершиться лишь по одному из трех сценариев:

1) подавление сепаратистского мятежа с полным уничтожением национального очага мятежников;

2) замирение, то есть восстановление статус-кво с некоторыми изменениями в ту или в другую сторону;

3) окончательный распад империи, в ходе которого независимость – добровольно или вынужденно – обретают не только взбунтовавшаяся, но и остальные провинции. Поскольку третий вариант неприемлем для российской стороны, а второй – для руководства и, возможно, для народа самопровозглашенной республики Ичкерия, то наиболее вероятным является, увы, все-таки первый. В отличие, например, от соседней Грузии, события в которой развиваются, скорее, по третьему сценарию. И если проводить историческую параллель, Чечню ждет, не исключено, судьба древней Иудеи, которая после двух войн была уничтожена Римом, так же, как наша страна, переживавшим не лучшие времена…

Об этом неприятно думать и вдвойне неприятно писать, но и закрывать глаза на подобную – трагическую, но почти неизбежную – перспективу не стоит. Не стоит хотя бы потому, что следует осмысленно и ответственно – и уж во всяком случае без пустой риторики – подходить к имеющейся и лишь временно утратившей предельную остроту проблеме. «Отпускать» или «не отпускать» Чечню – так вопрос не стоит и стоять не может. Вопрос заключается в том, как убедить чеченцев остаться в составе России, не затоптав при этом их национальный очаг.

В этой связи интересны мирные инициативы генерала Лебедя, дружно поддержанные «демократической» общественностью и столь же дружно принятые в штыки «патриотической». И то и другое произошло явно по недоразумению. Похоже, никто не вдумался в предложенную самим генералом параллель с «похабным» Брестским миром. Или в училище воздушно-десантных войск историю страны преподавали лучше, чем в университетах, которые заканчивали и оппоненты, и приверженцы хасавюртских соглашений?

Брестский мир был заключен большевиками на основе незыблемой веры во всемирную революцию. Колоссальные территориальные и материальные уступки воспринимались поэтому как нечто сугубо временное. Необходимо было «обустроиться», и прежде всего заняться военным строительством, а уж там посмотрим… Думается, сходными мотивами (помимо очевидной сиюминутной политической выгоды для себя лично) руководствовался и генерал Лебедь: прекратить бессмысленное кровопролитие, взять, разумеется, законным путем власть в стране, восстановить экономику и, прежде всего, армию, а затем – допустим, через пять лет – вновь задать руководству Чечни все тот же вопрос, но имея в запасе качественно иные силовые аргументы. И задать его именно тогда, когда жар непосредственного кровавого столкновения уже схлынет.

Отметим, что эту – как бы к ней ни относиться – логику уже успел потерять новый секретарь Совбеза Иван Рыбкин, и его миссия обречена на провал хотя бы поэтому: он может что-то делать в Чечне и с Чечней, но сам не понимает, зачем это, а не что-то прямо противоположное, делает. А раз так, то страна скорее рано, чем поздно вновь втянется в войну.

Силовые решения политических конфликтов остаются, к сожалению, и в наши дни неизбежной практикой. Может ли быть что-нибудь внешне более бессмысленное, чем Фолклендская война или оккупация Гренады? Но и то и другое случилось. Однако разумные правители используют канонерки именно как последний довод, тогда как неразумные с них и начинают. Среди многих странностей чеченской войны (включая главную: ее подлинные причины, так и остающиеся неназванными) – ее начало, не сопровождавшееся ни мало-мальски внятными ультиматумами (ультиматум, впрочем, был, но мы не дождались срока его истечения), ни объявлением чрезвычайного или военного положения, ни хотя бы приблизительным «протоколом о намерениях», ни – и с этого, возможно, следовало начать этот перечень – идеологическим и пропагандистским обеспечением уже начатой акции. В результате общей реакцией на начало военных действий стало даже не возмущение, а недоумение: началось неизвестно что. Неизвестно что началось, неизвестно что растянулось на два года без малого, неизвестно что унесло десятки тысяч человеческих жизней.

Американцы, в частности американские СМИ, преподносят в этом отношении образцовый урок, нагнетая массовую военную истерию задолго до начала очередного тура военных действий в Ираке или где-нибудь в Боснии. Наши СМИ, не столько возмутившись, сколько растерявшись, сразу же принялись нагнетать истерию антивоенную. Не брезгуя при этом и таким приемом, как идеализация противника и заведомая дегероизация действующих войск своей страны. Ссылки на то, что в начавшемся в Чечне конфликте с обеих сторон действуют граждане Российской Федерации, выглядели лукавыми и недостойными.

Версия о «чеченских деньгах», которыми якобы были подкуплены российские СМИ, не выдерживает критики. Дудаевцы подкупали журналистов не столько деньгами, сколько словоохотливостью, имеющей для репортеров и интервьюеров значение куда большее. (Отдельный вопрос, почему журналистов практически беспрепятственно пропускали в расположение повстанцев, почему, раз уж идет война, не была введена военная цензура на телевидении, почему даже после Буденновска с телеэкрана раз за разом разглагольствовал Шамиль Басаев, и многое другое; в демократических странах Запада все это было бы просто немыслимо.) А если вспомнить о традиционном и, увы, совершенно оправданном недоверии общества к СМИ, прежде всего электронным, то не стоит удивляться и раздвоению в отношении к войне: на одном уровне стрекотали телекамеры, выступали правозащитники, сновали туда и сюда депутаты-посредники, метались обезумевшие солдатские матери; на другом царили апатия, равнодушие и растерянность, прерываемые лишь в тех семьях, куда приходили похоронки. Апатия стала повсеместной реакцией не только на антивоенные, пацифистские и продудаевские выступления СМИ, но и на контрпропаганду (как ни иронически звучит это «контр-»…), которую с некоторым опозданием взял на себя Александр Невзоров. И виртуальный мир, заключенный (в одностороннем порядке) с первого апреля, и второй, столь же виртуальный, с первого июня, и возобновление военных действий сразу после завершения выборов, и падение Грозного – все это воспринималось, вопреки неиссякающему потоку жертв войны, с нарастающим равнодушием: чеченских повстанцев, мятежников террористов и диверсантов (называй как хочешь) общество не полюбило, а своих миротворцев разлюбило окончательно. Война не закончилась, а выдохлась; генерал Лебедь лишь поставил диагноз; да и рост его личной популярности после заключения Хасавюртского соглашения, так напугавший его истинных и мнимых соперников, имеет иную психологическую подоплеку: Лебедя возлюбили не за то, что он остановил войну (с которой страна так или иначе свыклась), а за то, что он на фоне всеобщего бездействия или, в лучшем случае, имитации деятельности что-то сделал. Многие, и прежде всего военные, отнеслись к принятому генералом решению крайне отрицательно, но решение, пусть и кажущееся ошибочным, общество предпочло нерешительности.

Сама по себе формулировка «сепаратистский мятеж» была найдена с роковым опозданием. «Восстановление конституционного порядка» явно не срабатывало, не говоря уж о том, что оно будило дурные ассоциации с «поэтапной конституционной реформой». Но и «гражданская война», о которой заговорили миротворцы, пришлась не в пору. И на этом необходимо остановиться: антикавказские настроения, оправданные или нет, объективно наличествовали на момент начала войны и подогревались не только многими главами администраций, но и борьбой этнических преступных сообществ, играющих и в экономической, и в общественной жизни всевозрастающую роль. Представление о том, что Россия оккупирована «черными», которым пора преподнести настоящий урок, объективно работало на войну, хотя и эту карту государство не сумело разыграть по-настоящему.

И здесь мы подходим к еще одной особенности этой странной войны: с российской стороны ее вело не общество, а государство. Бессильное, не умеющее наладить ни вертикальные, ни горизонтальные административно-командные связи. То самое государство, которое, войдя в системный кризис, не может, да и не хочет выйти из него, которое сползает по склону в надежде на то, что он не завершится обрывом. То самое государство, у которого не получилось ничего – ни цивилизованный «развод» со странами СНГ, ни экономическая реформа, ни взаимовыгодные отношения с Западом, ни обуздание преступности. Было бы удивительно, если бы ему удалось провести «маленькую победоносную войну», и было бы еще удивительнее, если бы оно сумело этой войны избежать.

В Америке имел место «вьетнамский синдром». Хотя остается неясным, в какой мере он имел место в действительности, а в какой – всего лишь оказался золотой жилой для голливудского кинематографа. Во Франции после Алжира едва не началась гражданская война, но никакого «алжирского синдрома» не наблюдалось. Не слышно и об «индийском» или, допустим, «палестинском» синдромах в туманном Альбионе.

«Афганский синдром» в нашей стране также представляется порождением перестроечной публицистики. Колониальную войну в Афганистане СССР выиграл (насколько ее можно было выиграть в этой принципиально не примиряюшейся с колонизаторами стране) и ушел оттуда, оставив боеспособный режим Наджибуллы, павший впоследствии лишь из-за прекращения нашей страной помощи в одностороннем порядке (США и Иран продолжали поддерживать моджахедов). И роль, которую играют сегодня «афганцы» в политической и общественной, да и в криминально-экономической жизни страны, едва ли свидетельствует о повсеместном распространении данного синдрома. Другое дело, что государство обошлось с «афганцами» равнодушно, – но с кем и когда наше государство обходилось по-другому?

«Чеченский синдром», о котором заговорили сегодня, также представляется артефактом. По всем выкладкам наших СМИ, он непременно должен возникнуть, но его нет. А раз нет, то, значит, неверны сами выкладки.

Государство провело (и закончило ли, это еще вопрос) одну войну. Средства массовой информации осветили и правозащитники осудили другую. Общество пережило (или точнее, недопережило) третью. Первая воина – неизвестно что – закончилась неизвестно чем. Вторая – поражением, которое, однако же, приветствуется. Третья – как бы еще не начиналась и, соответственно, закончиться просто не могла. К сожалению, именно ей, возможно, и предстоит разгореться в обозримом будущем.

В зеркале Иудейской войны: Чечня

[18]18
  Новая Россия. 1996. № 1.


[Закрыть]

Исторические аналогии, даже самые близкие и очевидные, неизбежно условны. Первая и Вторая мировые войны, две великие революции – во Франции и в России, два экономических чуда – немецкое и японское и так далее. Что же тогда говорить о событиях, разнесенных во времени на тысячелетия: и люди, и нравы, и языки, и религии – все другое. И если такая параллель тем не менее начинает просматриваться, то возникает соблазн придать заведомо умозрительной конструкции изящество и завершенность, не то чтобы поступившись фактической стороной дела, но подогнав имеющиеся факты, как очевидные, так и сомнительные, под уже обозначившийся проект. И конечно, подобная подтасовка далеко не всегда имеет преднамеренный или хотя бы осознанный характер.

Прекрасно понимая опасности, подстерегающие на этом пути, рискну все же поделиться с читателем предположениями и размышлениями, представляющими, возможно, не только схоластический, но и практический интерес. Речь пойдет о сопоставлении одного из самых трагических событий нашего времени – продолжающегося кровопролития в Чечне – со знаменитой Иудейской войной почти двухтысячелетней давности, закончившейся, как известно, разрушением Храма, гибелью Города и уничтожением еврейского национального очага, попытки воскресить который начались всего сто лет назад.

Могущественный (хотя и переживавший не лучшую пору – гражданских войн, смены строя, экономического упадка и длительного противостояния сильным соперникам, в особенности на Востоке и на Севере) Рим в конце концов сломал сопротивление небольшого окраинного народа, которому, вопреки всем усилиям, так и не удалось поднять на борьбу с Империей соседние им, во многом родственные (хотя зачастую враждебные или полувраждебные) племена, и обошелся с побежденными в общем и целом с неприсущей себе беспощадностью. У Рима долго не доходили руки до Иудеи, потом они не раз оказывались заняты другими, на тот момент более неотложными делами, но как только мятеж Иудеи стал свершившимся фактом, ее усмирение (а если понадобится, то и уничтожение, чем дело в итоге и закончилось) оказалось всего лишь вопросом времени. Времени, сил, средств, высокой концентрации стенобитных орудий и иных военно-технических новшеств той поры; военно-дипломатической изоляции мятежников (с отсечением от них потенциальных союзников); внесения раздора в их ряды методами посулов, подкупа и дезинформации о посулах и подкупе и, конечно, прежде всего, методичной безжалостности.

Вопрос о том, а не отпустить ли Иудею на все четыре стороны, в Риме не ставился и не мог быть поставлен, ибо там независимо от личных и групповых политических пристрастий и амбиций и без малейшей оглядки на справедливость и мораль со всей четкостью осознавали закон саморазвития и самосохранения империй: безостановочное поступательное движение. Проигранные войны в Риме рассматривали всего лишь как проигранные битвы, отпавшие или временно захваченные врагом колонии – как собственную территорию, которую предстояло отвоевать при первой же возможности; Рим мог закрепиться на том или ином рубеже, но никогда не считал его окончательным.

Беспримерное сопротивление мятежных иудеев вызвало со стороны Рима и беспримерную реакцию, о которой уже шла речь выше, – уничтожение их национального очага. Мужество и героизм, примеры которых (как, впрочем, и примеры чудовищного коварства) мы находим в поведении обоих участников конфликта (условно говоря, у обоих на деле имелись и третья, и четвертая силы), говорят нам не только и не столько о ярости и неистовстве, с которыми велись боевые и партизанские действия, сколько о том, что обе стороны ни на йоту не сомневались в правоте своего дела. А усомнившиеся становились предателями, как стал им Иосиф Флавий – автор «Иудейской войны» и ряда других сочинений, в которых трагическая история воссоздана с большей объективностью, чем это бывает обычно (потому что историю войн, как известно, пишут победители, позиция же Флавия – при всей понятной неловкости – оказалась куда взвешеннее).

Само это ощущение изначальной убежденности сторон конфликта в правоте своего дела, при всей несовместимости, в том числе и моральной, этих «дел», и позволяет, в первую очередь, сравнить Иудейскую войну с чеченской.

А стоит задуматься над этим, как черты сходства – внешнего и сущностного – начинают нарастать лавинообразно.

Чем была Иудея в первом веке до нашей эры, лет за сто до событий, получивших название Иудейской войны? Клочок плодородной земли, окруженный пустынями и горами. Причем с плодородных земель иудеев мало-помалу вытесняли: здесь возникали все новые поселения военизированного типа, в которых обитали эллины и эллинизированные «лица ближневосточной национальности». Люмпенизация сельского населения приводила, с одной стороны, к рассеянию (иудеи переселялись в другие римские провинции, где занимались торговлей и тем, что бы сегодня назвали криминальным бизнесом), а с другой – к массовому уходу «в разбойники»: разбойничьи кланы селились в неприступных горных пещерах и терроризировали купцов на больших дорогах, благо Иудея находилась на скрещении многих торговых путей. (Позднее, уже в ходе войны, римлянами была изобретена своеобразная тактика штурма этих неприступных пещер: за неимением вертолетов к лазу в пещеру спускали с вершины горы гигантский короб с десантниками, те врывались внутрь и истребляли там все живое.)

Теократическая форма правления (Синедрион) была ослаблена религиозными распрями между фарисеями (наиболее ревностно чтившими каноны классического иудаизма), саддукеями (исповедовавшими доктрину невмешательства Бога в земные дела, отрицавшими загробную жизнь и настаивавшими на свободном для каждого выборе между добром и злом) и ессеями (ведшими аскетическое существование в общинах, скорее, коммунистического типа).

Одновременное наличие теократической (республиканской) формы правления и института царской власти (династия Маккавеев, на смену которой после серии гражданских смут и тайных политических убийств пришла династия Идумеев) обозначило еще один рубеж внутреннего противостояния: цари смещали (и порой убивали) первосвященников, те, в свою очередь, активно участвовали в междинастических и внутридинастических заговорах. Цари с какого-то времени начали искать дополнительную и куда более важную для них легитимацию у римских военачальников и даже командиров среднего звена и соглашались принять из римских инстанций сравнительно скромные (княжеские) титулы тетрарха или этнарха.

Здесь, на Востоке, римские военачальники сплошь и рядом оказывались коррумпированы: получив взятку от одной из вечно противоборствующих сторон, они могли продать или передать ее представителям оружие, а то и придать роту-другую (они назывались манипулами) римских воинов. Могли взять под свою опеку город, выставив в нем гарнизон, но могли, по получении новой взятки, этот гарнизон убрать или обратить его ударную мощь против недавних подопечных. Наряду с этим применялись и прямые поборы (один из римских военачальников, цезареубийца Кассий, сказал, что оставит иудеям лишь золотое сияние солнечных лучей), но рядовых жителей страны тяготили не столько эти поборы, сколько жадность собственных властителей, стремившихся, впрочем, направить народный гнев в сторону Рима. И с другой стороны, римские наместники в Сирии и прокураторы в Иудее порой искусственно разжигали волнения вплоть до локальных восстаний, чтобы, спровоцировав беспорядки и безжалостно подавив их, утопить в крови память и свидетелей собственных злоупотреблений и прямых преступлений. И подобные провокации удавались тем проще, что между иудеями и другими народами Палестины (в первую очередь, эллинизированными) существовал постоянный антагонизм.

Израильское царство подпало под власть Рима в ходе и по итогам большой ближневосточной войны с Парфянским царством. Произошло это в первом веке до нашей эры при Гнее Помпее. Значительная иудейская популяция осталась, однако, под властью парфян – и сто двадцать лет спустя, в ходе Иудейской войны, восставшие тщетно рассчитывали на ее помощь. Значительное иудейское население имелось также в Александрии Египетской, стремительно росла и еврейская колония в Риме (только в одной депутации к императору Гаю Калигуле участвовало свыше восьми тысяч римских евреев). Религиозные, культурные и торговые связи между иерусалимскими, александрийскими и римскими евреями были весьма серьезными, в этом же треугольнике плелась и постоянная сеть политических интриг.

Статус Израильского царства на протяжении ста двадцати лет римского владычества постоянно менялся: многое здесь зависело от успеха того или иного царя (или претендента на престол) при римском дворе, от благорасположения или, напротив, нелюбви правящего императора. Сильные цари – безжалостный Ирод и до поры до времени удачливый Ирод Агриппа – добивались полной автономии, получали в качестве римских вассалов под свою эгиду новые (или некогда входившие в состав царства, но позднее отпавшие) земли. При слабых царях статус оказывался низведен до уровня рядовой римской провинции, а прокуратор получал юридическое право казнить и миловать жителей Иудеи. В последние годы жизни Ирод Агриппа предпринял попытку создать союз равноправных (то есть в равной мере подчиненных Риму) ближневосточных царств – некий, не отклоняясь от нашей темы, аналог Конфедерации народов Кавказа – и, по некоторым сведениям, готовился развязать большую войну с Римом, но его внезапная смерть положила конец этим планам, успевшим, впрочем, вызвать более чем настороженную реакцию в Риме.

Дополнительную остроту в ситуацию привнес начавшийся в Риме и ставший обязательным для провинции культ императоров: иудеи, по канонам своей веры, не могли обожествлять людей, поклоняться и воздавать иные почести статуям, и в особенности терпеть статую императора в святая святых иерусалимского Храма, на чем, в частности, грозя в случае неповиновения полным истреблением иудеев, особенно настаивал Гай Калигула. Среди прокураторов Иудеи особой свирепостью и алчностью отличались известный по Евангелию Пилат (позднее, правда, отозванный и смещенный) и Флор, при котором и вспыхнула Иудейская война.

Иудейской войной (точнее, Первой Иудейской войной, потому что потом, в уже обескровленной стране, разразилась и вторая) принято считать четыре года, прошедшие непосредственно перед штурмом Иерусалима и уничтожением Храма. Однако спорадические боевые действия велись на протяжении всего римского владычества. Причем идеей независимости от Рима была одержима лишь сравнительно небольшая группа (или организация) так называемых зелотов (ревнителей), основателем которой считается Иуда Галилеянин, да уж вовсе зловещая секта сикариев, которые, орудуя спрятанными в складках одежд кинжалами, убивали в толпе на иерусалимских улицах как идейных противников, так и (для нагнетания напряженности) случайных прохожих. Зачастую за «ревнителей» выдавали себя обыкновенные разбойники: захватив римский или царский арсенал в каком-нибудь городке, начинали после этого грабить купеческие караваны, не гнушаясь и караванами иудейскими.

Впрочем, случались и более серьезные эпизоды, также обладающие пугающим сходством с происходящим в наши дни.

Так, однажды, после городского восстания при Пилате, отряд тяжеловооруженных и практически неуязвимых от лобовых ударов римских воинов, пробиваясь к Храму, попал в засаду на иерусалимских улицах и оказался совершенно беззащитен перед шквальными ударами засевших на крышах домов и на вершине колоннады мятежников. Правда, римляне в этом эпизоде спаслись и даже одержали победу, после того как им удалось поджечь дома и колоннаду и заставить противника спуститься наземь.

По всей Иудее проходили нападения на римские гарнизоны, причем нападающие во многих случаях отпускали легионеров, довольствуясь их разоружением. Подавляя такие локальные вспышки, римляне действовали строго дифференцированно: одни города и крепости сжигали дотла вместе с жителями, другие сжигали, а жителей продавали в рабство, третьи – сравнительно лояльные – обходили стороной, четвертым – если не за прямую поддержку, то за выдержку среди всеобщего смятения – частично скашивали или вовсе отменяли налоги и подати (которых насчитывалось свыше десятка, не считая местных). Впрочем, если в теории здесь и царила определенная имперская логика, то на практике все сводилось к произволу конкретных военачальников и командиров среднего звена.

Перед самым началом собственно Иудейской войны царь Агриппа Второй обратился к подданным с речью, настолько примечательной, что ее имеет смысл привести в существенных выдержках и в данной статье. Свидетельствует Иосиф Флавий (позднее, напомню, один из руководителей восстания, затем римский пленный, а еще позднее – вельможа и официальный историк императорского Рима).

«Я знаю, что многие с большою страстностью говорят о притеснениях прокураторов и о прелестях свободы. Но прежде чем разобрать, кто вы такие и кто те, с которыми вы думаете бороться, я хочу размотать клубок перепутанных между собою предлогов для войны. Если вы только хотите отомстить тем, которые вас обижают, то при чем тут ваши гимны о свободе? Если же рабское положение кажется вам невыносимым, то жалобы на личности правителей становятся излишними: они могут быть очень мягкосердечны, а все-таки зависимое положение остается позорным… Допустим даже, что римские чиновники невыносимо жестоки, но вас же не притесняют все римляне и не притесняет вас император, против которого вы собираетесь начать войну. Ведь не присылают вам правителя, которому предписано быть злодеем, а на Западе не видят, что происходит на Востоке, как вообще даже вести о нас доходят туда с трудом. Разве не нелепо из-за одного человека бороться со многими и из-за ничтожных причин – воевать с такой великой державой, которая вдобавок не знает о наших претензиях? Возможно же, что мы вскоре избавимся от наших тягостей; ведь не вечно же будет у нас оставаться один и тот же правитель, а его преемники будут, вероятно, люди более милостивые. Но раз война начата, то без несчастий нелегко будет ни прекратить, ни продолжать ее. Что же касается свободы, то в высшей степени несвоевременно теперь гнаться за нею. Прежде нужно было бороться, чтобы не потерять ее, ибо первое ощущение рабства действительно больно, и всякая борьба против него вначале справедлива. Если же кто, будучи раз покорен, опять отпадет, то он не больше как возмечтавший о себе раб, но не любящий свободу человек. Да, тогда нужно было напрягать все усилия, чтобы не впустить римлян, – тогда, когда Помпей впервые вступил в страну. Но и ваши предки и их цари, которые далеко превосходили вас и деньгами, и силами, и мужеством, все-таки не могли устоять против незначительной части римского войска; а вы, которые зависимость от римлян получили уже в наследство… вы теперь хотите померяться силами со всем римским государством!»

Дальше мудрый (но нет пророка в своем отечестве) царь пространно перечисляет бесчисленные – и куда более могущественные, чем его подданные, – народы и царства, раз и навсегда подчинившиеся римской власти. А затем переходит к пророческой, хотя и естественной оценке неизбежных последствий войны с Римом.

«Никто же из вас не станет надеяться, что римляне будут вести с вами войну на каких-то условиях и что когда они победят вас, то будут милостиво властвовать над вами. Нет, они, для устрашения других наций, превратят в пепел священный город и сотрут с лица земли весь ваш род; ибо даже тот, который спасется бегством, нигде не найдет для себя убежища, так как все народы или подвластны римлянам, или боятся подпасть под их владычество. И опасность постигнет тогда не только здешних, но и иноземных иудеев – ведь ни одного народа нет на всей земле, в среде которого не жила бы часть ваших. Всех их неприятель истребит из-за вашего восстания; из-за несчастного решения немногих из вас иудейская кровь будет литься потоками в каждом городе, и каждый будет иметь возможность безнаказанно так поступать».

Однако голосу разума внять не пожелали. Иудеи возразили своему царю, сказав, что собираются воевать не с Римом, а только с ненавистным прокуратором Флором. Да ведь вы уже воюете с Римом, раз не платите налогов, посетовал царь. И собравшихся в Иерусалиме ему удалось утихомирить.

Но уже взяли мятежники крепость Масаду и перебили тамошний римский гарнизон, уже начали, предводительствуемые «чрезвычайно смелым юношей» Элеазаром, ущемлять неиудеев, уже «поднялся некий Манаим… отправился во главе своих приверженцев в Масаду, разбил здесь арсенал Ирода, вооружил, кроме своих земляков, и чужих разбойников и с этой толпой телохранителей вступил, как царь, в Иерусалим, встал во главе восстания и принял руководительство над осадой… Люди Манаима ворвались в то место, которое было оставлено солдатами, изрубили всех, которые не успели еще спастись, и, захватив всю движимость, сожгли сам дворец».

Иудейская война началась одновременно как антиримская и как гражданская с оттенком лихой разбойничьей вольницы. «На следующий день первосвященник Ананий был вытащен из водопровода царского дворца, где он скрывался, и умерщвлен разбойниками… Разрушение укрепленных мест и смерть первосвященника поощрили Манаима на безумные жестокости… Против него восстали поэтому Элеазар и его сторонники, которые говорили: после того, как из-за обладания свободой они поднялись против римлян, то не следует теперь переуступить ее одному из соотечественников и мириться с игом деспота». Манаим был свергнут и позднее убит (событие, аналогичное которому, как известно, едва не произошло в Чечне), а полевые командиры продолжили череду убийственных (а объективно, и самоубийственных) злодеяний. Из осажденной крепости выманили римских воинов под началом Метилия на условиях гарантий жизни и свободы в обмен на сдачу оружия. Однако стоило гарнизону оказаться вне стен крепости и разоружиться, как он тут же был, вопреки прежним клятвам, умерщвлен (лишь сам Метилий вымолил для себя пощаду, приняв иудейскую веру и дав себя обрезать). «Для римлян, – меланхолически замечает Флавий, – этот урон был незначителен: они потеряли лишь ничтожную частицу огромной могущественной армии. Для иудеев же это явилось как бы началом их собственной гибели; они сознавали, что теперь дан бесповоротный повод войне и что их город запятнан таким постыдным делом, за которое, помимо мщения римлян, нужно ожидать кары небесной. Они открыто наложили на себя траур, а на весь город легла печать уныния и печали».