Текст книги "Величайшие речи русской истории. От Петра Первого до Владимира Путина"

Прав был тов. Кон, когда он указал на в высшей степени знаменательный, значение имеющий для нашего процесса момент его второго разговора с Плеве. Товарищи могли видеть, с каким вниманием исследовался этот момент на судебном следствии. Государственное обвинение придает серьезное значение ему. Здесь мы искали ключ, который помог бы раскрыть момент предательства. Прав опять-таки тов. Кон, когда он говорит, что даже документы, представленные уважаемым П. Е. Щеголевым, не исключают этой возможности наступления предательства именно в этот момент, ибо то, что Комаров об этом не говорит в своем докладе, не означает того, что Комаров должен был об этом знать или что Комаров должен был бы, если бы знал, именно в этом документе об этом писать. Таких выводов сделать нельзя, и факт наличности этого документа не опровергает гипотезы тов. Кона. Между тем, самый факт его беседы, показания об этой беседе, которые дал Окладский дважды: один раз в своей автобиографии, и второй раз – в своих показаниях здесь на суде, в связи с анализом обстоятельств этого дела, попыткой установить, как это было: писался ли протокол, сохранился ли он, – а мы слышали, что протокола нет, позволяет нам установить только одно: беседа имела место на политическую тему и должна была закончиться постановкой того вопроса, который вытекал из всех теоретических предпосылок Плеве, – предложением работать в охране.

Окладский пишет, что Плеве отослал его обратно в крепость, обозвав «фанатиком», что Плеве рассердился при этом и топал ногами. Это тоже характерное показание. Оно могло вырваться у Плеве в результате неудачи его попыток, – когда человек бился до 3-х часов утра и убедился в том, что из Окладского ничего нельзя выжать, что он не воспринимает логических указаний. Но это не исключает момента, что предложение все же было сделано. Эта гипотеза остается в достаточной степени правдоподобной. Если я не поддерживаю ее, то только потому, что она для оценки всего процесса и роли Окладского значения не имеет. Нам все равно объективно, в какой момент – до суда или после суда – Окладский стал предателем. Это ни уменьшить, ни увеличить роли его не могло.

Но совершенно верно, что его поведение на суде является исключительным и, с этой точки зрения, оправдывающим гипотезу. Я задал вопрос: «Были ли уговорены предварительно роли?» Окладский не понял, что ему, пожалуй, было выгоднее ответить, что были уговорены такие роли, ибо и Тихонов высказывал смело свое отношение к существующему строю, и оба они могли быть им представлены так, что, мол, раньше было уговорено, чтобы два рабочих этаким образом держались.

На этом можно было построить оправдание своего поведения и разбить гипотезу т. Кона. Вместо того Окладский сделал другую ошибку. Кто его тянул за язык говорить на суде насчет смягчения участи, когда прокурор ничего еще об этом не говорил? Кто его просил свое заключительное слово построить так, чтобы говорить: «Я не хочу смягчения своей участи», как будто бы ему ее уже предлагают, как будто бы оно лежало готовым на столе, и он должен был его с гордым жестом отвергнуть? Если прокурор не говорил о смягчении, а настаивал на применении смертной казни, если в предыдущем не было никаких разговоров на эту тему, ибо мы здесь, кроме угрозы Плеве о том, что с рабочими расправятся так же беспощадно, как с остальными, если «не будут придерживаться террора», – других данных не имеем, так что если защита скажет, что разговоры о смягчении участи между жандармами и Окладским были до суда, то я буду очень благодарен и использую этот факт. Поскольку, как говорил здесь Окладский, этого не было, и никто не говорил ему о возможности смягчения, тем более странным представляется факт, что человек сам начинает с того, что никакого смягчения не требует. Сопоставьте с гипотезой Кона этот факт, и чрезвычайно симптоматическое значение получит та часть показаний Окладского, указанных в обвинительном акте по процессу «16», где он говорит, что в результате уговоров Гольденберга он согласился вступить на путь цареубийства.

Это показывает двойственность и колебание у Окладского, линии у него не было, было колебание и в ту, и в другую сторону, было нащупывание почвы, было искание путей, а это уже не вяжется с гордым поведением его на суде.

Теперь сопоставьте картину его поведения 30 октября на суде, утверждающего тогда, когда его никто об этом не спрашивает: «Я не приму никакого смягчения и сочту это как оскорбление – сопоставьте это с картиной в ночь на 2-е ноября, когда, по донесению Комарова, он так обрадовался этому смягчению, что даже туфли потерял, побежав в свою камеру, чтобы очухаться от неслыханной свалившейся на него радости. Сопоставьте его слова этому самому Комарову до момента, когда тот объявил ему о помиловании, когда Комаров намекнул ему о возможности помилования, что он больше заслужил помилование, чем Квятковский. Что значат эти слова? Почему Комаров намекнул? За что?

В результате беседы, в которой Окладский уже показал относительно Морозова, когда его тоже об этом специально не спрашивали, или, может быть, он ответил и на прямой вопрос, что тоже показательно. Он ответил, как пишет Комаров: «Помилование всех едва ли возможно, ибо у Квятковского четыре преступления, а у него, Окладского, только одно». Что это значит? Расшифруйте. Это значит следующее: «Я во всяком случае заслужил больше помилование, чем Квятковский». Вот что значит эта фраза. Я заслужил больше, ибо я совершил только одно преступление, а Квятковский четыре преступления. Вот что сказал в ночь со 2-го на 3-е ноября Окладский, и когда после этого Комаров ему объявил: «Вы помилованы», он с радостью побежал в Куртину, потеряв туфли. Сопоставьте это с картиной на суде, которая имела место за несколько дней, и сделайте выводы о линии поведения Окладского.

Теперь дальше – поставьте с этим в связь телеграмму, которую послал Лорис-Меликов в Ливадию, где он присоединяется к ходатайству, чтобы была смягчена участь всех подсудимых. На эту телеграмму Окладский ссылается в своей автобиографии. Что и в какой-нибудь степени опровергает содержание этой телеграммы? Разве мог Лорис-Меликов в официальной телеграмме царю специально докладывать, кроме всего остального, и о переговорах с Окладским, и о его согласии служить Департаменту Полиции? Конечно, нет. Об этом он царю докладывать не мог. Но с момента первого разговора с Плеве вопрос не в этом, а в том, что Окладский мог все это время трепетать и не знал – надуют ли его жандармы, как они надували многих, как они надули Рысакова, пообещав много, а в конце концов повесят, а может быть и не надуют. Вот чего мог не знать Окладский, вот чем обгоняются постоянные колебания и радость, и переходы от героизма к самому низкому предательству. Эти колебания были и в беседах с Плеве, и в этом промежутке времена нужно искать ключ к предательству.

И все то, что мы говорили относительно стремления Окладского преувеличивать свою роль в революционном движении, все это целиком совпадает с этим моментом, характеризующим его как неустойчивого, шатающегося человека, который, будучи в первый раз арестован, – я отмечал на судебном следствии, что это был его первый арест, ибо прежние аресты на два-три дня не могут идти в счет, – встал непосредственно перед возможностью немедленной насильственной смерти. Я думаю, что так как эта возможность стояла перед ним с момента его первого ареста и первой беседы с Плеве, то вопрос о предательстве должен быть фиксирован в этот промежуток времени, и можно принять, что он имел место на первом же допросе с Добржинским и Никольским, может быть не в непосредственной беседе с Плеве. Но уже при первой же беседе почва была нащупана, как мягкая и уступчивая, которая и дала, в конце концов, что было нужно.

Дальше идет уже история самого предательства. Я остановлюсь здесь на трех моментах из того, что нам известно точно, – на инциденте с Любатович, на инциденте с Тетеркой, на инциденте с Христиной Гринберг. Окладский категорически отрицает: «Нет, к Любатович меня не подсаживали», хотя имеются документы, утверждающие этот факт. Окладский утверждает, что к Любатович его не подсаживали. Почему же ему нужно категорически отрицать, что он хотел предать Любатович, что его к ней подсаживали? Потому что с Любатович, как он сам описывает, он жил, как брат с сестрой, в Туле, потому что признать, что он предал Любатович, это значит – показать себя здесь перед вами в таком свете, что никаких других красок больше не будет нужно, когда опустятся руки и захочется сказать: «Нет предела для человеческой мерзости, нет предела для подлости в человеческой натуре».

Подсаживали его к Христине Гринберг, он также отказывается это признать, хотя имеются об этом определенные свидетельские показания. Почему он это отрицает? Потому что с этим сопряжен другой очень позорный, и тяжелый факт, на который обращали внимание и Швецов, и Кон, это – предательство под чужим именем, предательство, которое вело к тому, что подозрение падало на другого человека, причем обвинение взводилось такое, которое человек объективно бессилен опровергнуть.

Вот почему признать такого рода факт, значит – показать себя таким, что рассчитывать затем на смягчение участи не придется, и этот факт он поэтому не признает, как то же самое, хотя по другим причинам, отрицает в отношении Тетерки. Я обращал внимание на судебном следствии, почему такое значение имел арест Тетерки и факт подсаживания к Тетерке, и почему Окладский говорит, что от Тетерки ничего не удалось разузнать.

Я позволю себе здесь в параллель ко всему тому, что рассказывает Окладский о том, как он себя держал на суде, о том, что заставило его предать, о том, каким он себя рисует и каким в действительности был, противопоставить этого деятеля и предателя психологическому облику Тетерки. Я позволю себе огласить письмо, написанное Тетеркой к своим родителям перед тем, как он ожидал смертной казни, и в момент после объявления ему, что казнь заменена ему бессрочными каторжными работами, Вот письмо этого малограмотного рабочего, участника покушений, в которых участвовал и Окладский.

Что говорит и как относится к предстоящей участи этот малограмотный рабочий? Мы знаем, что многие и многие не выдерживали, когда перед ними вставал призрак виселицы. Мы знаем, что очень многие из стойких революционеров в этот момент сдавали. Тем более будет ценно это письмо. Вот оно:

«11 марта 1882 года. Петербург. 8 час. вечера. Дорогие родители. Здравствуйте. Я получил от вас писанное 4 марта письмо и спешу ответить на него. Почему письмо написала Надя и почему вы ничего о ней не сказали, и кто вам писал ко мне такое уклончивое письмо? Почему вы не описали мне о своем несчастье? Зачем вы не описали мне все, как есть, а все сочинили и уклонились от правды? Ведь это ужасно. Написать целый лист бумаги и ничего не сказать о себе. Вы пишете, неужели мать и отец меня заставляли входить с молодыми людьми в шайки. Дорогая матушка, вы меня никогда не заставляли. Потом: я вас обрадовал, попался туда, где самые разбойники света божьего. Матушка, я вам этого ничего не писал, я ничего не говорил, что вы мне худое наставление давали. А я что думал, полагал себе, что скрылся и вас забыл, но бог услышал вашу молитву, я нигде не скрылся и бог меня наказал, да, бог наказал, но зачем опять молиться, чтобы он опять помиловал меня? Или вы пишете, что письмо вам, родным, писал (вы его изорвали), что же я буду делать, я только и могу вам написать вместо того, другое, но прошу вас не рвите и это, потому что оно последнее, да, это последнее письмо я вам пишу, и вот почему: уже пришел срок приводить приговор в исполнение. Матушка, вот почему я хотел узнать, как вы живете, а вам кто-то писал мне наставления и разную ерунду. Я вам писал уже, что меня обвинили в государственном преступлении, т. е. я был участником в 2-х покушениях на жизнь покойного государя: 25-го февраля был прочтен в особом присутствии Правительствующего Сената приговор, в котором 10 человек приговорены к смертной казни, в том числе и я; 26 февраля меня перевезли в крепость, а нынче, в четверг, 11 марта, кончился двухнедельный кассационный срок, вот почему я не могу, матушка, быть оправдан, а вы мне еще пишете разное поручение перед смертью, но прошу прощения, если в чем обидел или не так сказал; мне очень было неприятно, что от меня скрыли правду и ничего не ответили на мое письмо, что с Надей; о каких вы грехах говорите, но довольно, для меня все понятно: это, матушка, во всем виновата бедность и тяжелый труд, который заставлял вас пить, да что и говорить, в чем вы могли найти себе отраду, я тогда совсем не понимал, но теперь для меня все ясно, как божий день. Что вам еще писать? Вы знаете, что нынче опять праздник, ко мне приезжал мой защитник, и я с ним говорил минут 25-ть, он мне напомнил, что кассационный срок кончается, и не буду ли я подавать на высочайшее имя просьбу о даровании мне жизни, но так как я не имею человеческого права, потому что жизнь моя не от меня зависит, а зависит от того, как будет поступлено со всеми 10-ю человеками, т. е. которые приговорены к смерти. Вы просите уведомить вас, где я буду находиться. Я не знаю. Прошу, не вините никого в моей вине, я сам не ребенок, а потому не сваливайте ни на какие шайки молодых людей. Попросите для памяти мою фотографию. Прошу еще простить, если в чем обидел. Посылаю вам всей, т. е. матери, отцу и Наде горячий поцелуй, жму крепко руку и низкий поклон. Прощайте. Остаюсь любящий вас Макар Тетерка. Я душой спокоен, а чему быть, того не миновать».

Вот как писал Макар Тетерка накануне приведения приговора в исполнение. Он не считал себя вправе подавать кассационное ходатайство, потому что его жизнь зависела не от него, а от того, как будет поступлено с 10-ю другими людьми.

Так писал этот неграмотный рабочий.

И вот как он относился к факту, когда ему объявили о помиловании, как и Окладскому, о том, что ему заменена смертная казнь бессрочными каторжными работами.

«Здравствуйте, дорогие родители. Первым долгом спешу уведомить вас в том, что вчера, т. е. в пятницу в 11 часов дня комендант крепости объявил мне следующее: «Знаете вы свой приговор?» – «Да, знаю» – сказал я. – «Какой?» – «Смертная казнь» – отвечал я коменданту. – «Государь император даровал вам жизнь, с заменой бессрочной каторгой; молитесь Богу». Я спросил – кому еще дарована жизнь, у его превосходительства, т. е. я хотел спросить: скольким человекам государь даровал жизнь. Но его превосходительство мне ответил, что это не мое дело. Желаю вам встретить Светлое воскресенье и провести его тихо, но с радостью. Когда будете писать, то, пожалуйста, опишете, как вы живете и что с Надей, пишите, пожалуйста, всю домашнюю жизнь. Прощайте покуда, ваш любящий сын Макар Васильевич Тетерка. Напишите, получили ли вы мою карточку».

Не так поступил Окладский. Он сказал, что если кому-нибудь нужно помилование, то ему, потому что у него одно преступление, а у Квятковского четыре. Вот эта красочная выпуклая характеристика, апофеоз героизма рядом с апофеозом предательства.

После этого сопоставления двух фигур позвольте перейти к конкретным делам, которые проделал Окладский.

Я возьму теперь, товарищи, другую из приобщенных книг, я возьму процесс «20» и в этом процессе «20» посмотрю на фамилии лиц, которые были привлечены к, этому процессу. Я цитирую по обвинительному акту: «Александр Михайлов, Николай Колодкевич, Михаил Тригони, Александр Баранников, Николай Суханов, Фердинанд Люстиг, Николай Клеточников, Михаил Фроленко, Григорий Исаев, Иван Емельянов, Петр Тычинин, Григорий Фриденсон, Василий Меркулов, Лев Златопольский, Айзик Арончик, Макар Тетерка, Николай Морозов, Мартын Ланганс, Елизавета Оловенникова, Людмила Терентьева, Татьяна Лебедева и Анна Якимова».

Скольких лиц из этих мы можем установить как лиц, которые были арестованы по непосредственному указанию, по непосредственным данным Окладского? Это, – аресты 24, 25, 27 января, это – аресты Колодкевича, Баранникова, Фроленко, правда, его позднее, Фриденсона; немедленно за Кибальчичем был арестован Арончик, Тригони (читает): «24 января 1881 года обнаружено, что по Казанской улице в д. № 38, кв. № 18, проживает неизвестное лицо под той же фамилией Агаческулова, под которой был записан жилец вышеупомянутой «конспиративной квартиры» № 21, в доме № 11 по Подольской улице. По задержании этого неизвестного, с производством у него обыска, по которому найдены разные противоправительственные издания, он оказался купеческим сыном Григорием Михайловым Фриденсоном. Посредством учрежденного за его квартирой особого секретного наблюдения 25 января был арестован пришедший к Фриденсону неизвестный человек, назвавший себя при задержании Алафузовым, а в действительности оказавшийся дворянином Александром Ивановым Баранниковым, который разыскивался по обвинению в участии в убийстве генерал-адъютанта Мезенцева и других преступлениях. Посредством такого же секретного наблюдения за квартирой Баранникова, а затем и за всеми другими квартирами, в которых производились последовательные обыска и аресты, были задержаны: 26 января в квартире Баранникова Николай Николаев Колодкевич, а в квартире этого последнего 28 января – чиновник департамента государственной полиции Николай Васильев Клеточников и 29 января мещанин Лев Соломонов Златопольский. При производстве дальнейших розысков были получены сведения о том, что одним из наиболее выдающихся руководителей преступной деятельности общества является ныне казненный государственный преступник Андрей Желябов, в постоянных и близких сношениях с которым находится лицо, пользующееся большим влиянием среди революционеров, которое носит прозвище «Милорда» и «Наместника» и проживает «легально» под своей настоящей фамилией.

Означенные розыски, направленные к задержанию Желябова и «Милорда», имели первоначальным результатом арест 28-го января лица, которого Желябов и его сообщники снабдили приобретенными на средства сообщества лошадью и санями и которое должно было в качестве легкового извозчика содействовать исполнению их преступного замысла; лицом этим оказался проживавший в С.-Петербурге под фамилией Веселовского (он же Берегов) мещанин Макар Васильев Тетерка. 27 февраля розыски «Милорда» и Желябова увенчались успехом. Первый, оказавшийся дворянином Михаилом Николаевым Тригони, был арестован в своей квартире по Невскому, проспекту д. № 66, кв № 12, а в тот же день задержан явившийся в квартиру Тригони Андрей Желябов.

Того же 27-го февраля в квартире Тетерки был задержан пришедший к нему его соучастник солдатский сын Василий Аполлонов Меркулов, проживавший в С.-Петербурге под фамилией Яковенко».

Все эти имена мы в той или иной картине, в том или ином сопоставлении тех или иных обстоятельств встречаем вместе с предательством Окладского. Тригони был опознан согласно прямому указанию. Ряд этих лиц арестован 25-го февраля по сведениям и справкам в связи с разоблачением квартиры на Подольской ул., 11. Тетерка был арестован в январе, и сейчас же мы имеем документальные данные о той, что арест Тетерки и арест впоследствии Милорда-Наместника или Тригони был связан с этим арестом. Мы потом установили, что в связи со слежкой за квартирой Милорда была установлена квартира, на которой жили Желябов и Перовская. Мы установили, что когда 1-го марта было произведено убийство Александра II, первая телеграмма, которая пошла, была телеграмма о розыске Фроленко, вторая телеграмма – о розыске Перовской, причем в отношении ее мы натыкаемся на предположение жандармов, что это была Якимова-Баска, потому что она жила вместе с Желябовым, а Окладский показал, что перед Александровским покушением с Желябовым на квартире жила в качестве его жены или квартирной хозяйки Якимова. И поэтому понятно, откуда у жандармов явилось подозрение, что женщина, которая разыскивается по преступлению 1-го марта, была Якимова. Может явиться подозрение, что эти данные дал Рысаков. Я просмотрел показания Рысакова и установил, что допрос его был 2-го марта, а телеграммы были посланы первого марта. И, наконец, мы находим еще более характерные документы, которые имеют непосредственное отношение к делу. Я зачитаю из розыскного дела 1 марта (читает).

Целых несколько дней просидел Окладский в этой комнате, припрятанный в секретном отделении (читает).

Нам теперь ясны слова из всеподданнейшего доклада Лорис-Меликова, где говорится о том, что, благодаря Окладскому, благодаря негласному опознанию, им опознаны основные работники 1-го марта.

Вот мы имеем новое, окончательно венчающее всю его предыдущую деятельность, показание. И мы теперь вправе спросить: в какой же мере Окладский приложил свою руку и к тому, чтобы расшифровать деятелей 1-го марта? Мне теперь приходит на память защита, которая здесь на судебном следствии пыталась проверить, (это т. Членов), что провал Тригони и опознание Тригони не могли быть между собой связаны, потому что шпики за Тригони уже следили до ареста. Шпики следили, когда Тригони вышел, куда Тригони пошел и т. д. Зачем же надо было опознавать Тригони, когда Тригони шпики знали? И поэтому только 28 февраля он был арестован. Какой же был смысл его опознавать, раз 24-го он был шпикам известен? Может быть, логика защитника Членова сильнее, чем логика Лорис-Меликова или Комарова, но те зачем-то Тригони предъявляли Окладскому. Но это уже дело Лорис-Меликова. Значит, нужно было предъявлять.

Мы можем подойти к этому вопросу иначе. Мы найдем в тех же данных следующие указания относительно того, зачем нужно было предъявлять Тригони (читает): «При производстве розысков были получены сведения о том, что имеется лицо, которое носит прозвище Милорда, проживает легально под своей настоящей фамилией».

Что значит эта фраза? Это значит, что некто сообщил: вот революционер, его зовут так-то, он носит такую-то фамилию, и он именно известен в революционной среде под прозвищем Милорда. После этого нужно было установить наблюдение за лицом, носящим такую фамилию, причем лицо, ранее арестованное, могло сказать: это лицо носит фамилию Тригони, а затем после ареста Тригони должно было сказать: «это лицо есть «Милорд» и «Наместник». Вот, что нужно было сделать, и это было сделано 28 февраля, согласно донесению Лорис-Меликова. Теперь ясна картина важности этих арестов.

Если мы теперь посмотрим на судьбу лиц, которые по его предательству были арестованы 26-го февраля, 28 февраля и 17 марта, когда был арестован Кибальчич, когда был арестован Фроленко опознанием, которое было проделано Окладским, как об этом говорят официальные документы, – когда мы взвесим всю объективную ценность этих арестов, мы увидим, что правы были эксперты-ветераны и эксперт Щеголев, которые говорили, что удельный вес Окладского не может идти в сравнение с удельным весом других подобных ему лиц.

Вот судьба тех лиц, которые были осуждены по процессу «20»: «Суханов, Михайлов, Колоткевич, Исаев, Фроленко, Емельянов, Тетерка, Клеточников, Лебедева и Якимова – к смертной казни через повешение, Морозов, Баранников, Арон-чик, Ланганс и Меркулов – в каторжные работы без срока, Тригони, Терентьева, Люстиг, Златопольский и Фриденсон – в каторжные работы на 20 лет, при чем суд постановил ходатайствовать о смягчении для Фриденсона – на 10 лет, для Люстига – на 4 года.

Александр III, уважив ходатайство суда относительно Фриденсона и Люстига, заменил смертную казнь для всех, к ней приговоренных, за исключением Суханова, ссылкою в каторжные работы без срока. Суханову повешение было заменено расстрелянием, и 19 марта он был расстрелян в Кронштадте. Михайлов, Колоткевич, Исаев, Фроленко, Тетерка, Клеточников, Морозов, Баранников, Арончик и Ланганс вместо каторжных работ были заточены в казематы сначала Алексеевского равелина, а потом Шлиссельбургской крепости, где, за исключением М. Ф. Фроленко, Н. А. Морозова и М. Н. Тригони, все они и окончили дни свои; М. Н. Тригони после 20-летнего заключения в Шлиссельбурге был сослан на Сахалин; М. Ф. Фроленко и Н. А. Морозов освобождены из Шлиссельбурга лишь после 17 октября 1905 года. Емельянов, Лебедева, Якимова, Златопольский, Люстиг и Фриденсон были отправлены в Карийскую каторгу, где Лебедева умерла, а остальные переведены в разное время на поселение в Сибирь. Люстиг потом возвратился в Россию. Терентьева скончалась в тюрьме еще до отправления ее на каторгу».

Вот совокупность, в общем и целом, основного удара, нанесенного Окладским. Вырвано было ядро, вырваны были наиболее крепкие устойчивые люди, а после 1-го марта уже в порядке опознаний, когда он сидел два дня в этом секретном отделении рядом с Рысаковым, и по его указаниям были установлены и опознаны оставшиеся главнейшие деятели 1-го марта.

Вот существо этого предательства, и после этого понятно, почему ему в порядке высочайшей милости заменена была смертная казнь каторжными работами в Восточную Сибирь и почему в дальнейшем Сибирь была заменена ссылкой в Закавказский Край.

Мы имеем затем, кроме того, указания на то, что и в дальнейшем, вплоть до его путешествия в Харьков, и там пытался его использовать, как он говорит, Судейкин тогда, когда там предъявил ему для опознания, с одной стороны, Веру Фигнер, а еще раньше Морозова. Он был лучшим и вернейшим в этом случае орудием для розыска.

Я позволю себе после анализа этих обстоятельств остановиться очень кратко на рассмотрении вопроса относительно мотивов, которые его к этому привели. Конечно, не пытки, хотя мы здесь реабилитировать царское правительство не собираемся. Но Окладского то вовсе не нужно было пытать, не было необходимости. Вот в чем суть и разница в постановке вопроса. Были другие средства. Его можно было, – если грубо назвать по известному рассказу, как буриданова осла, сманить куском сена и обещанием свободы, и его дразнили, и он пошел за этим куском сена, пошел на предательство. Только и всего.

Я обращаю внимание Суда на те документы, которые говорят о том, каким образом он был отправлен на Кавказ. Эти документы мы здесь мало обследовали. Но они сами за себя говорят. Это документы о том, с какой тщательностью и вниманием к нему относились жандармские власти всех степеней, когда его отправляли на Кавказ. Начиная с того, что его имя вообще вычеркнуто и замарано в книге записи арестованных в ночь на 30-е декабря Третьим отделением. Здесь всякий намек старались удалить о том, что он тут бывал. Если взять производство, которое говорит о том, как его перевозили, вы увидите, как от Плеве в Харьков, Тулу и Тифлис летели телеграммы с приказом срочно сообщить, привезен ли арестованный Иван Иванов. А еще раньше сам Плеве пишет генералу Ганецкому, что такого-то, мол, имейте в виду, сейчас от вас возьмут. В дальнейшем Плеве тоже посылал шифрованные телеграммы, при чем пишет прямо, что этот арестант не только оказал услуги, но может опасаться мести со стороны злоумышленников революционеров. Его нужно скрыть, скрыть его имя. Ему должно быть дано другое имя, он должен называться Иваном Ивановым. Когда же Иван Иванов приезжает, то перепуганный терроризированный начальник жандармского управления Тифлиса боится и не знает, как обращаться с этим Ивановым, не знает, что с ним делать, как нужно с ним цацкаться, и с испугу посылает его в крепость.

Когда Окладский заявляет, что его, черт побери, послали в ссылку, а не в крепость, начальник жандармского управления говорит: «Виноват, я не причем, я маленький человек, вот приедет светлейший, он разберет». Но Дондуков-Корсаков не знает, как быть с Окладским, который изъявил сегодня желание быть в Тифлисе, а что если он завтра изъявит желание быть в другом месте, что делать в этом случае? И Плеве пишет: «не препятствовать», пусть живет, где захочет, но следить за тем, где он, так как он человек нужный.

Вот какая переписка имела место. Похоже ли это на то, как говорил Окладский, что на него топали ногами, кричали, третировали всячески? Ничего подобного не было. И в этой плоскости совершенно правдоподобно донесение жандармского полковника, что Окладский не только изъявил желание быть в Тифлисе, но и изъявил желание получать сверх того 50 рублей. 50 рублей ему тоже были даны. Но тут маленькое расхождение. Имеется указание на посещение его жандармским полковником Судейкиным, который приказал-де ему явиться в жандармское управление и предложить свои услуги. Сам министр отправил его под особой охраной. Дондуков-Корсаков с ним специально разговаривал. А Судейкин приказал. Судейкин завтра уедет из Тифлиса, а сегодня приказывает: «Ты пойдешь и предложишь свои услуги, а не то я тебя…» Похоже ли это на правду? Или вернее сообщение жандармского управления, что Окладский явился по своей инициативе и по своей инициативе предложил служить за 50 рублей?

Весь тифлисский период для меня важен только в одном отношении. Здесь важно отметить три момента. Это период большой, от 1883 по 1889-й год. Почти 6 лет. И здесь три имени привлекают наше внимание: Оржешковская, Семенов и поездки Окладского в Баку. Относительно Гамкрелидзе и Чебодатари выяснено, что один в тот период был в Восточной Сибири и в Тифлисе не был. Что же касается Гамкрелидзе, то лицо это продолжает вообще оставаться неизвестным. Но относительно Оржешковской счастливый случай помог нам, и мы имели возможность установить, что в отношении Оржешковской показание Окладского совпадает в том отношении, что действительно встреча с Оржешковской была, но не больше. Тут немного неясно – когда это было. Тогда, когда Окладский сказал Гамкрелидзе, что он, Окладский, провокатор и когда ему вынесли общественное порицание? Или же его разоблачили тогда, когда он встретил Оржешковскую в 1886 году? Это неизвестно. Два раза или один раз его разоблачали? По данным, которые имеются, по здравому смыслу и логике вытекает, что все это было один раз с Оржешковской. Тут более твердая почва.

Окладский говорит, что Оржешковская узнала и сказала: «Ты не Александров, а Окладский». И он об этом сообщил сейчас же Тифлисскому жандармскому управлению. Правильно. А Тифлисское жандармское управление, как говорит Окладский, сообщило в департамент полиции. И в результате, когда Оржешковская уехала из Тифлиса, она по дороге была арестована. Правильно.

Защитник Членов. – Это неправильно. Через четыре месяца в Сибири.

Крыленко. – Через 4 месяца. Совершенно верно. Но не так легко, когда человек уехал, его разыскать. Сразу не разыщешь, надо время, и если через 4 месяца жандармы нашла ее в Сибири, то наверно были и этим довольны. Во всяком случае, факт имеет место. Лицо разоблачившее арестовано. Вот что важно, и что верно. А все остальное – ложь. Из этого ясен тот факт, почему разговоры о его предательстве прекратились. Там в Сибири, в ссылке, как показывают наши свидетели, слухи о провокаторстве и предательстве Окладского и о том, что он на Кавказе, только начали ходить и заглохли, ибо источник был прерван. Эти слухи в частичной мере соответствуют той версии, которая вытекает из показаний нашей случайной свидетельницы. Но не больше. Слухи же, что он был найден, опознан и убит, показывают, куда направлялась мысль революционеров, при разрешении вопроса, что надлежало бы сделать с Окладским, если бы он был узнан. Но это были слухи, правда, весьма правдоподобные, но не соответствовавшие действительности, ибо правда и правдоподобность в этом случае, к сожалению, не совпали.