Текст книги "Величайшие речи русской истории. От Петра Первого до Владимира Путина"

Перейдем теперь к сообщению относительно Семенова и Баку. В Баку он ездил? Ездил. Оно имя признал? Признал. Остальные отрицал, но его отрицаниям мы цену знаем. Он отрицал документы, которые писали Комаров. Лорис-Меликов и др. деятели, с ним действовавшие. Возможно, что Симский был болтун. И разве нам важно, что Симский был болтун? Важно то, что Окладский его выдал. А какой он был – болтун или не болтун – это нам не важно, это нас мало интересует. Важен факт работы, пусть слабой, но работы его там, когда он был в Тифлисе.

И тут мы подходим к последнему моменту, это – его путешествию в Петербург в 1889 г. и к делу Истоминой и Фойницкого. История найдет время для того, чтобы проанализировать этот эпизод революционной жизни. Те документы, которые имеются в распоряжении Суда, которые нами оглашались, найдут свою оценку в свое время и в своем месте, мы в нее входить не будем и не будем анализировать, насколько серьезной деятельницей была Истомина, каково было ее поведение на суде, у жандармов. Не в этом суть процесса. Но это был террористический кружок. Вот что важно. Важно установить характер, важно установить, что с этим кружком был связан провокатор Гаккельман, важно установить, что в помощь ему для ликвидации был направлен старый террорист – Окладский. Окладский был связан с кружком Миллером-Гаккельманом; важно установить, что Окладскому была предъявлена фотография Истоминой, и он ее опознал. Старые, прежние методы, повторенные в более мелком масштабе. Здесь встретились старые приятели, которые встретились, как приятели, и принялись за дело, как приятели. И вся болтовня Окладского относительно того, что он в этом отношении не имел задачи провокации террористов и террористических актов, остается только одной болтовней.

В области террора Окладский был единственным лицом, которое имелось в полном распоряжении Дурново, он нужен был для этого и только он мог эту помощь оказать. Он был вызван и дело свое сделал, когда вошел в сношения с Бруггером, Истоминой и «всю правду» рассказал Дурново, как отметил тов. Кон.

Нам остается перейти к анализу последнего периода. Здесь говорили о пробеле, который отличает этот период, и говорили о том, что в распоряжении обвинения нет данных, которые могли бы установить деятельность Окладского в этот период. Я должен сказать, что объективных данных нет. Нет данных сейчас, кроме факта получения 150 рублей, кроме косвенных указаний, которые здесь прошли в показании двух свидетелей, косвенных предположений и косвенных улик, не имеющих документальной доказательной силы, но здесь мы имеем такое совпадение – в одном случае Иван Александрович Петровский и в другом случае – Иван Александрович Петровский. Два этих случая совпадают с террором, с террористической деятельностью, и мы видим, что в этом деле был использован Петровский, а не другой провокатор. Все это в своей совокупности и то, что не могло быть неизвестным деятелям департамента полиции: тот факт, что 150 рублей продолжают выдаваться, в сопоставлении с фактов, что во главе департамента полиции стоял В. Е. Плеве, все это вместе, – я не говорю о годах после того, как Плеве был убит, – все это вместе показывает, что в этом отношении имелись все данные и все предпосылки для возможного построения гипотезы, но я говорю, что это – гипотеза, и поэтому я готов уступить защите этот период.

Но нам важно определить другое – то, что совершенно случайно вскрылось в последние минуты следствия. Я попрошу обратить внимание на показания монтеров, устраивавших вместе с Окладским электричество в квартире Дурново и у всех остальных в департаменте полиции.

Все они говорили: «Бог его знает, что за человек. Вхож к ним, со всеми чуть не за панибрата, мы не знаем, как держать себя по отношению к нему и вместе с ним работать».

Вот впечатление, которое было у других монтеров. И когда случайно зашел разговор о том, чтобы сделать его начальником всей электрической энергии департамента полиции, поручить ему «электрификацию» департамента полиции, тогда один из этих деятелей высказал опасение: «Ну, а если вдруг он взорвет всех, все-таки бывший террорист».

Все эти замечания чрезвычайно характерны для определения того положения, которое он занимал в этих недрах. «Свой» человек. И тот факт, что в 1924 году он пошел на квартиру к дочке Дурново, – правда, она существует сейчас в ипостаси кухарки, но он пошел к ней, чтобы пить чай и спросить, – не даст ли она ему работы.

Факт, что он пошел к этой дочке Дурново в 1924-м году, показывает, как крепка связь, связавшая его тесными узами с ними, и какой, действительно, свои человек он был в доме директора департамента полиции Дурново. Это характерно. Эти характерные черты, может быть, объясняют и то, что его держали за панибрата в качестве электромонтера и смотрели сквозь пальцы на получение им до конца 150 рублей жалованья.

Я остановлюсь теперь на его поведении после революции, поскольку этот эпизод с точки зрения объективно-уликовой не имеет особого значения, но он имеет кардинальное и решающее значение с точки зрения основных принципов общей части нашего Уголовного Кодекса и определения степени общественной опасности Окладского в настоящий момент. С этой точки зрения имеют значение всякие мелочи, определяющие фигуру и физиономию Окладского после революции.

Кто он был в момент революции? Рантье, на крови революционеров построивший свое благополучие, – рантье, имеющий пожизненную пенсию от государства, от царизма в 150 р., имеющий добавочный заработок в 120 р. и имеющий маленький собственный домик в 5 комнат, верх которого он сдавал менее состоятельным жильцам. Российский рантье от департамента полиции – вот что такое он был до революции.

Спрашивается: что же, когда революция отобрала от него 150 р., отобрала от него 120 р., отобрала домик в 5 комнат, что ему оставалось? Злоба и ненависть в отношении революции, и страх, и ужас, заставившие его сделаться постоянным подписчиком «Былого». Вот зачем он изучал «Былое». А вдруг раскроют, а вдруг установят – и расстреляют. Пять револьверов хранил он при себе. Правда, два револьвера у него взяли революционные солдаты, когда они по пролетарскому, революционному нюху пришли к нему с обыском и взяли у него сначала один револьвер. Второй раз пришли к нему в Саратове с обыском и взяли другой револьвер. Третий револьвер он сам разобрал на части и спрятал, а четвертый и пятый передал: один – своему знакомому, у которого в доме он жил, а другой – тестю для того, чтобы вооружить домовую охрану.

В этом же самом зале в свое время мы рассматривали этот знаменитый институт домовой охраны 1917—18 гг., и мы знаем, что из себя представляла эта охрана. Это была своего рода «гард-мобиль» перепуганной буржуазии, которая думала, что сейчас придут пролетарии ее резать. Тогда всякий сброд, начиная от прежних радикально-настроенных студентов и кончая хитрованцами и различными служками церковных приходов, организовывал эту домовую охрану, а соответствующие лица принимали меры для их вооружения и использования в надлежащее время и в надлежащем месте. Я не думаю, чтобы Окладский и его знакомые задавались такими высокими целями. Это едва ли, но, что они представляли из себя соответствующий кадр для пополнения этой охраны, – это верно. В то время нашлись буржуазия и обыватели, панически настроенные в отношении революции. Окладский был панически настроен вдвойне – и, вообще, как мелкий буржуа, у которого революция взяла все, и как бывший провокатор, боявшийся, что его убьют.

Вот с какими чувствами он вступил в революцию, и вполне понятно отсюда вытекает, что он делал затем. Он устраивал собеседование за чашкой чая с Бернерами и дамами, с которыми он подружился, а это были, по его собственному описанию, люди, «слабо в революционном отношении настроенные: потом он вошел в соприкосновение с теми, про которых он прямо сказал, что «они склонны были быть черносотенцами». Так осторожно выразился Окладский. Вот среда, в которой он в дальнейшем вращался. Затем он поступил на железную дорогу в качестве начальника мастерской, и там его служба окончилась тем, что он был исключен из профессионального союза, так как среди рабочих было страшное недовольство им с указанием на его возможную близость к бывшей полиции и на то, что он, по всей вероятности, черносотенец или член союза «Русского Народа». Эти слухи заставили органы ГПУ обратить на него внимание и потребовать анкету, и в этой анкете органы ГПУ под рубрикой, к какой партии принадлежит, – увидели, что он принадлежал к партии «Народной Воли», судился, сидел в крепости в 1882 году. «Что же он, – черносотенец, не то полупровокатор и в тоже время член партии «Народной Воли»?

Это заинтересовало всех, он был вызван в ГПУ и сначала признал ложность заполненной им анкеты. Признал, что он никогда ни в какой партии не состоял, написал это только для того, чтобы его оставили на службе.

Я тогда спросил, одновременно ли с этим ходил он к Дурново искать службу. Оказывается, что одновременно. Итак, с одной стороны, ходил к Дурново, а в другой, писал в анкете, что он народоволец.

Чрезвычайно характерен по цинизму его ответ, данный им в свое время в ГПУ: он полагает, что в общей борьбе за революционное освобождение нашей страны есть доля его работы, и что он с презрением отвергает мысль, что он мог состоять в союзе «Русского Народа». Наоборот, он вместе с революционерами помогал освобождению трудящегося класса и много сделал для его торжества. Я не знаю пределов этого цинизма, я не мог себе представить, что возможно надругательство и издевательство над всем, что есть лучшего, подобные тем, до каких дошел уже Окладский, когда он грязными руками предателя пытался вписать свое имя в ряды борцов за торжество революционных идеалов.

Товарищи, мне думается, что эти мелкие факты в высшей степени характерны для разрешения этого последнего момента. Я начал с указания на то, что самым характерным эпизодом нашего процесса был момент, когда старые народовольцы перед пролетарским судом победившей революции давали свои показания для обличения предателя, предавшего и продавшего их. Я сказал, что и наше торжество отразилось в этом моменте постольку, поскольку в этом революционная рабочая масса воздала должное первым поборникам революционной борьбы и, вместе с ними и при их помощи, поставила своей задачей оградить революцию на будущее время от предателей, подобных Окладскому. Наше отличие от народовольцев и от методов и форм их борьбы в том, что мы уже можем не бояться Окладских, как таковых.

Мы всегда знали и знаем, что революционное движение масс в самом себе несет гарантию против опасности отдельных провокаторов и их действий, что массовое движение рабочих, покончивших со старым режимом, уже в силу своей грандиозности и мощности, не может быть объято и подорвано отдельными людьми и провалами, что мы можем поэтому идти смело вперед, ибо мы победили благодаря тому, что мы, как движение масс рабочего класса, пошли всем строем, и не было сил и препятствий, которые могли нас остановить. Это, конечно, говорится не с тем, чтобы в какой-либо степени поставить под сомнение заслуги «Народной Воли». Это говорится как историческая параллель двух методов. Это говорится как указание, что уже наступил момент в объективной истории развития человеческих отношений и революционной борьбы, который решает дело окончательно, ибо до этого момента, даже если бы конституционные иллюзии, связанные с возможностью воззрения и перемены Александра III, осуществились при отсутствии широко революционного движения масс, царизм нашел бы средства и способы вернуть то, что мог потерять в отдельные моменты паники и расстройства. Но эти исторические параллели, которым мы учим и на которых мы учимся и воспитываем поколение будущих борцов, которым передаем свое дело, эти исторические параллели не избавляют нас от ежечасной и ежедневной обязанности бдеть строго над интересами революции, как таковой.

История Окладского показывает, что историческое сплетение вещей, случайностей, в исторической зависимости, в объективной реальной жизни представляет тонкую канву переплетающихся отдельных моментов, и в ней отдельные лица и отдельные их действия имеют также свой удельный вес. И история «Народной Воли» это лучше других показала, и история предательства Окладского лучше других демонстрировала это, и мы не можем поэтому, как орган пролетарского суда, оставить сейчас без внимания эти факты и пройти мимо деятельности Окладского и сказать ему: «Иди и впредь не греши!». Если бы здесь Окладский дал нам хотя бы в какой-нибудь мере, хотя бы в какой-нибудь степени доказательство того, что к его словам, к нему можно отнестись с какой бы то ни было позой доверия, мы могли бы поставить вопрос иначе. Но перед нами человек с совершенно опустошенной душой, с душой, где не осталось ни капли элементарного понятия об обязанностях человека по отношению к другим, по отношению к своим собратьям, по отношению к революции в целом и к рабочему классу, из среды которого он вышел. Человек, который умеет и сейчас использовать свое революционное прошлое и свое революционное имя для личной выгоды, который в состоянии сегодня идти к дочке Дурново, а завтра, если бы ему удалось быть за границей, быть может, в порядке новых секретных поручений придти сюда с особыми задачами и целями, готовый для личного благополучия в настоящем или в будущем продать все, – такой человек не может быть нами третирован только как исторический хлам, который нам не опасен, а мимо которого мы можем пройти только с выражением презрения. Нет, мы здесь должны поставить прежде всего вопрос об общественной опасности Окладского как такового.

Я еще раз кончаю так же, как я много раз на этой трибуне кончал свою речь государственного обвинителя: пусть смотрят консулы, чтобы какого-либо ущерба не потерпела Республика, не потерпело наше дело, не потерпела пролетарская революция, ибо никаких нет гарантий, что в той или иной обстановке, при тех или иных обстоятельствах Окладский будет безвреден. И на вопрос, что сделать с Окладским, – я отвечаю одним словом: расстрелять!

Верховный Суд РСФСР приговорил Окладского Ивана Федоровича, его же Петровского, к высшей мере наказания и конфискации всего имущества.

Однако, принимая во внимание давность совершенного преступления и преклонный возраст Окладского, Верховный суд нашел возможным заменить высшую меру наказания десятью годами лишения свободы со строгой изоляцией.

Публикуется по: Н.В. Крыленко. Судебные речи. Избранное. М., 1964. С. 299–327.

Окладский Иван Федорович. (1859–1925) – народник. Осенью 1879 г. был приглашен Желябовым участвовать в покушении под Александровском. Работал в динамитной мастерской на Подьяческой улице, летом 1880 г. участвовал в попытке покушения под Kаменным мостом. Был арестован 4 июля 1880 г. На «процессе 16-ти» был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. В 1881 г. подал прошение о помиловании, выдал конспиративные квартиры, целый ряд видных народовольцев и 24 июня 1881 г. освобожден от каторги. С 1883 г. поступил в секретные сотрудники и служил в Департаменте полиции под именем Петровского до Февральской революции 1917 г. Предательство Окладского было раскрыто в 1918 г. Н. С. Тютчевым. Был арестован в 1924 г. Дело Окладского слушалось в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, 10–14 января 1925 года Верховным Судом республики. На суде председательствовал А. А. Сольц, старейший большевик. Государственным обвинителем на процессе выступал заместитель наркома юстиции РСФСР и старший помощник прокурора РСФСР Н. В. Крыленко. Общественным обвинителем был Феликс Кон. Окладского защищал московский адвокат Оцеп^. На суде в качестве эксперта по вопросам историко-революционным давал заключение профессор П. Е. Щеголев. В качестве свидетелей выступали старейшие народовольцы. Окладского приговорили к смертной казни, замененной 10 годами лишения свободы.

Выступление по радио заместителя председателя совета народных комиссаров Союза ССР и народного комиссара иностранных дел тов. В. М. Молотова

22 июня 1941 года

Граждане и гражданки Советского Союза!

Советское правительство и его глава тов. Сталин поручили мне сделать следующее заявление.

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убиты и ранены более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.

Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении, и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено несмотря на то, что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей.

Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в 5 часов 30 минут утра сделал мне, как Народному комиссару иностранных дел, заявление от имени своего правительства о том, что германское правительство решило выступить с войной против СССР в связи с сосредоточением частей Красной Армии у восточной германской границы.

В ответ на это мною от имени Советского правительства было заявлено, что до последней минуты германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству, что Германия совершила нападение на СССР несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фашистская Германия является нападающей стороной.

По поручению правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы, и поэтому сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта.

Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ – отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины. Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы.

Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору.

Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную Отечественную войну за родину, за честь, за свободу.

Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.

Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя тов. Сталина.

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

Публикуется по: Правда. 23 июня 1941 г.№ 174. С. 1.

Вячеслав Михайлович Молотов (1890–1986) – советский политический и государственный деятель. Глава советского правительства с 1930 по 1941 годы, нарком, а затем министр иностранных дел в 1939–1949 и 1953–1956 годах. Радиообращение Молотова 22 июня 1941 г. было связано с нападением Германии на СССР, что явилось нарушением заключенных 23 августа 1939 г. и 28 сентября 1939 г. договоров и началом Великой Отечественной войны.