Текст книги "Некрономикон. Аль-Азиф, или Шепот ночных демонов"

Абдул аль-Хазред
Некрономикон. Аль-Азиф, или Шепот ночных демонов

Труды и странствия, лишения и победы, утраты и обретения, самоотверженно выношенным плодом которых стало это повествование, а также его само до последней строки я посвящаю Ирине Азер – прекраснейшей из женщин Грядущего.

Автор

 
В шепоте демонов услышанное.
Говорившими с ними рассказанное.
В видениях, ими навеянных, явленное.
В манускриптах, ими продиктованных, прочитанное.
С изображений, ими изваянных, увиденное.
В проистекшем из деяний их осмысленное.
 

Аль-Азиф

 
Сквозь беспределья дали путь свой совершая,
Вглядись, о сущий, в лики мирозданья.
И мудрости, на них прочитанной, внимая,
Прозри свое и их предначертанье.
 
 
В пути по вечности не праздно беспределье,
Чредой в теченье вехи направляя.
И воспылал огонь Всезарожденья,
Пустое светом сущим наполняя.
 
 
В огне из тьмы родились свет и камень черный
Впервые от истоков предтеченья.
Те свет и камень стали сущностью и формой,
Друг друга обретя в совокупленье.
 
 
И засияло беспределье многоличьем,
Потоком сущностей и форм вскипая.
Они ж блистали превращений безграничьем,
Друг друга множа, новых созидая.
 
 
Но вот идиллия особая сложилась,
Неистово в ней Жизнь затрепетала,
И форма, что материалом зародилась,
Уже в безбрежье Существом предстала.
 
 
И вновь пучиной беспределье забурлило,
Как острова, миры в себе рождая,
Чтоб жизнь своим их многоличьем наводнила,
Их сущности в свои преображая.
 
 
Они ж, сплетаясь и сливаясь, неизбежно
Все больших высей смысла достигали
И искры разума зажгли в мирах безбрежья,
А искры ярким пламенем вспылали.
 
 
А разум, движимый стремлением познанья
И постиженья сущего в теченье,
Понесся вдаль, неудержим в пылу дерзанья,
Могуч во всех преград преодоленье.
 
 
Он проникал в глубины сущностей безбрежья
И, мудрость поглощая с упоеньем,
Умножив знаньем мощь свою в сто крат, чем прежде,
Безмерной властью овладел с теченьем.
 
 
Ему подвластны стали дали и глубины,
Теченье, вечность и деяний лики.
Способен он нестись в бессмертье сквозь руины
Миров и форм к прозрениям великим.
 
 
Не всякий мертв из тех, кто, вечно недвижимый,
В провале бездны темной пребывает,
И даже Смерть в чреде веков непостижимых
Встречаясь с неизбежным, умирает.
 
 
Тот, кто в пути проникнуть в сущность смерти сможет,
Великое усердно постигая,
Во тьме почивши, тлен забвенья превозможет,
И у путей его не будет края.
 
 
И обреченный роком в бездну быть низвергнут,
Испив свой срок, отмеренный в теченье,
Восстанью к свету будет мудростью подвергнут
В грядущее путей его стеченье.
 
 
Познавший сущности безбрежий и течений
Грядущее и бывшее постигнет.
Идя чредой рождений и перерождений,
Бессмертья и всесилья он достигнет.
 
 
Но путь познания тяжел, тернист и долог,
Преодолим лишь истовым стремленьем,
Неисчислимых жертв ценой жесток и дорог,
Чреват с высот, достигнутых паденьем.
 
 
Проникнуть в тайное лишь два пути открыты.
Один – великой мудрости познанье.
Течет он средь веков грядущих и забытых,
На стойкость посылая испытанья.
 
 
Лишь тяжкий труд – залог его преодоленья
Достигнуть цели свято устремленных,
Несущих бремя сквозь страданья и лишенья,
От устремлений плоти отреченных.
 
 
Второй сокрыт в созданьи формы многосущей
Жестоких черных таинств совершеньем.
В ней обретется сущность многих собирущий[1]1
  Скопидом (пск. диал.).


[Закрыть] –
Их плоти изощренным разрушеньем.
 
 
Тот путь лишь алчный и жестокий выбирает
И, торопясь свой замысел исполнить,
Существ несметных формы прахом обращает,
Чтоб сущностями их свою наполнить.
 
 
Внимай, о сущий! Вот твое предначертанье:
Метнуть свой жребий собственной рукою.
Да будет путь твой озарен лучом дерзанья,
Забвенью неподвластен и покою![2]2
  Стихи автора.


[Закрыть]
 

Предшествие
Двуликая Ночь

И приходит Ночь…

Знойный изнурительный день, наполненный жестким и плотным, почти осязаемым светом немилосердного и неумолимого солнца, сменяется наконец прозрачными бархатными сумерками, несущими умиротворенность и предвкушение блаженного отдыха. Напряженные усилиями члены расслабляются, разморенное жарой тело дышит легко и радостно. Можно наконец освободиться от душного необъятного халата и шемага и подставить ветру обнаженную голову. Ветер, который днем, налетая жестким потоком, обжигает лицо и руки упругими струями жара и песка, заставляет глаза слезиться от пыли и скрипит песком на зубах, сейчас нежно обнимает и ласкает кожу, словно атласное покрывало. Ветер этот живителен: он уносит напряженность из тела, тяжесть из головы и проясняет мысли. Он наполняет грудь легким воздухом, отчего кровь начинает быстрее струиться по жилам, проникая в самые дальние и глубокие уголки тела и принося в них целебные соки, отчего приходит неописуемое блаженство.

Сумерки смягчают дневные цвета и тени, которые режут глаза своей неестественной резкостью и вместе с тем расплываются и предательски искажаются, колышась в мареве. Сумерки делают их приятными и гармоничными, постепенно блекнущими и уступающими место спокойным серым тонам, все более сливающимся по мере сгущения темноты.

С наступлением сумерек вместе с освобождением восприятий многократно расширяется мир ощущений. В остывающем воздухе явственно проступают запахи пустыни, притупленные днем ее горячим дыханием, иссушающим и обжигающим нос изнутри. От него не спасает даже повязка на лице. Окружающий мир кажется совершенно лишенным запахов, и диву даешься, насколько пестр букет ароматов этого, казалось бы, совершенно пустого мира. Пробивающаяся сквозь толщу песка к поверхности влага уже не высыхает сразу и не уносится горячим ветром, а, слегка смачивая пыль и песок, наделяет их собственным, хотя и мало примечательным ароматом, который, однако, хорошо оттеняет другие, позволяя определять окружающее. Пустынная растительность, несмотря на свою скудность и чахлость, пахнет в это время настолько сильно и освежающе, что неудержимо влечет к себе животных и людей. Запахи же пробегающих поблизости животных в этом букете ощущаются особенно резко, напоминая о том, что пустыня все-таки не мертва. Источник воды сразу выделяется среди этого смешения оттенков, так как имеет в пустыне особое значение для всего живого, а недалекий оазис источает истинное великолепие, присущее лишь дыханию самой жизни. И ко всему этому разнообразию неизбежно примешиваются запахи, которые путник принес с собой. Это запахи огня и дыма костра, отзывающиеся в душе теплом и уютом домашнего очага, ароматы согревающейся еды, пробуждающие естество от бесплотных грез. Холсты шатра, кожа и металл, ткани одежды, пропитанной многодневным по́том, разнообразная утварь, упряжь верблюдов и лошадей, разогретые за день, тоже отдают остывающему воздуху свои источения. Они напоминают ищущему о том, что он пришел из мира людей, и мучительно терзают сердце вопросом: суждено ли ему вернуться в него. Дурманящий же дымок опиумной курильницы возвращает в мир грез о великих тайнах, во имя открытия которых он покинул свой мир и пришел в этот гибельный край, обрекши себя на бесконечные скитания и лишения, а может быть, и на смерть.

С исходом знойного дня обостряются также ощущения вкусов. Днем пересохшие рот и язык почти не могут отличить куска лепешки или вяленого мяса от лоскута мешковины. С наступлением же вечерней прохлады еда раскрывает весь удивительный букет своих вкусов и ароматов, и даже глоток застоявшейся в бурдюке воды изумляет разнообразием оттенков. Свежедобытое нежное мясо, кажется, само тает во рту, а терпкий чай и упоительный рахат-лукум будят воспоминания об усладах далекой и привычной городской жизни.

Звуки, не заглушаемые больше пронизывающим слух, словно стрела, звоном раскаленного песка в дрожащем знойном мареве, тоже, как бы просыпаясь, проступают все отчетливее. Ветер уже не завывает в дюнах, а почти беззвучно шепчет свои таинственные заклинания. Иссушенные кустики оживленно переговариваются между собой в его порывах. То здесь, то там слышатся шорохи пробегающих ящериц и мышей или монотонный шелест проползающей змеи. Если прислушаться, можно явственно различить журчание воды в источнике, хотя он находится на расстоянии полета стрелы. Вслушиваясь в эти голоса пустыни, невольно проникаешься благоговением, понимая, насколько велика, безгранична и всесильна жизнь, творящая свое даже в таких бесплодных уголках мира. Тихое же потрескивание костра, всхрапывание верблюдов и позвякивание их колокольчиков, редкий лай собак и приглушенные голоса в лагере вселяют гордость за то, что человек способен в угоду стремлениям своих души и разума покорять самые непокорные дали.

Пустыня – это бесплодный и жестокий мир, в котором есть место лишь тем существам, которые зародились вместе с ним и которым больше ничего не остается, кроме как существовать в нем. Всякого же вторгшегося в него чужака он встречает грозным натиском всего арсенала своего оружия, и лишь очень немногие способны ему противостоять. Солнце, которое во всех других частях света рождает и ласкает жизнь, здесь безжалостно убивает ее, если она не найдет в себе сил или хитрости противостоять его испепеляющим лучам. Солнце раскаляет землю, и она уподобляется углям пожарища. Солнце раскаляет воздух, и он уподобляется невидимому огню, обжигающему дыхание. Солнце иссушает все вокруг на огромных пространствах, обрекая живое на изнурительные скитания в поисках воды, а нередко – и на смерть от жажды и зноя. Воздух же дрожит и волнуется, искажая и размывая очертания, рождая предательские миражи. Мельчайшая пыль, стоящая в нем, при каждом вдохе проникает глубоко внутрь, вызывая мучительный кашель и удушье, застилает мутной пеленой глаза и, вместе со слепящим солнцем и пляшущим воздухом, делает зрение почти бесполезным, сбивая путника с пути и доводя до отчаяния. Здешний воздух днем почти непригоден для дыхания. Горячий и грязный, он с каждым вдохом наполняет грудь смертоносной пылью, а с каждым выдохом уносит из нее живительную влагу, изнуряя тело жаждой и тяжестью. Жажда преследует здесь все живое, даже если есть возможность ее утолять, ибо проглоченная вода сразу же выходит обратно через кожу. Поэтому животные стараются держаться вблизи источников, тем более что здесь встречается больше растительности. И лишь ящерицы, змеи да черепахи не тяготятся этими бедами. Они, кажется, даже не замечают ни палящего зноя, ни тяжелого воздуха, не ведают ни жажды, ни голода.

Но всем этим не исчерпывается жестокость пустыни. Песок – то, что все время под ногами и от чего некуда деться. Поглотивший огненные лучи солнца, он обжигает даже обутые ноги, которые при каждом шаге утопают в нем, разъезжаясь в разные стороны, так как не находят твердой опоры. Хождение по песку – тяжкий труд, отнимающий все силы, не отнятые еще солнцем и жаждой. При каждом шаге и дуновении ветра песок взмывает вверх, попадая и набиваясь всюду. Он, словно грубая ткань, истирает кожу, образуя на ней язвы, калечит глаза, попадая в них, словно точильный камень истачивает зубы, проникая в пищу. А уж гонимый ветром, становится подобен бичу Шайтаны́, беспощадному и нестерпимому, от которого не спасают ни одежда, ни укрытия. Ветер же, властелин и тиран пустыни, вступив в союз со всеми ее злыми силами, являет здесь подлинно неистовую ненависть ко всему живому. Он преследует всех и всюду, не давая ни пощады, ни передышки, оглушая и ослепляя, унося последние силы и надежды. Если же кто-то осмеливается бросить ему вызов, ярость его становится безграничной, и он превращается в самум…

Самум – есть ли в каких-нибудь далях, высях или глубинах что-то более ужасное? Что-то более неудержимое, неотвратимое и смертоносное? Порождение черных небес и опаленной земли, вырываясь, подобно обезумевшему злу, из само́й преисподней, мчится ошалелым вихрем над стонущими песками с неимоверным воем и свистом. Ужасающие непроглядные тучи песка и праха вздымаются к потемневшему небу зловещей колышущейся стеной. Поверхность, на которой можно стоять, исчезает. Вместо нее появляется бездонный провал из песка и пустоты, бесконечный в глубь и в вышину, бесследно поглощающий все, что в него попадает. Никто не ведает, на какой глубине можно быть погребенным, угодив в этот кошмар. Все вокруг, над головой и под ногами приходит в неистовое движение. Воздух не движется одним потоком, он бешено вращается множеством вихрей во всех направлениях сразу. Сила их столь велика, что поднимает человека над землей, как пушинку. В непроглядной тьме и крутящихся вихрях пропадает всякое чувство направления, и люди порой гибнут лишь потому, что сбиваются с пути в этой безумной пляске стихии. Гонимые же вихрями потоки песка превращаются в самые кровожадные из существ. Они, налетая и набрасываясь со всех сторон, сбивают с ног и опрокидывают, вгрызаются в плоть безжалостными клыками, сжимают горло беспощадными лапами, наваливаются на грудь невообразимой тяжестью, обжигают тело, струясь по нему, словно огненные змеи. Упавшего же в мгновение покрывают толстым слоем, и далеко не каждый может найти в себе силы пробиться затем к свету.

Самум налетает неожиданно, заставая врасплох и не давая опомниться. Он, как страж и властелин своих древних чертогов, зорко и ревностно хранит их от вторжений чужаков, стремящихся проникнуть в его сокровищницы и постичь великие тайны его мира. И горе тому, кто не почувствует его приближения и не успеет вовремя найти спасительного укрытия. Жестока его расправа с дерзновенными, а тем, кому посчастливилось вырваться из его смертельных объятий, глубоко в сердце врезается она грозным предостережением. Многих путников, стремившихся покорить пустыню, поглотило это чудовище. Но оно поглощает не только людей. Оно поглощает целые города и государства, могущественные и ослепительно прекрасные, которые многие века цвели в благоденствии и поражали все иноземье своим великолепием, стирая их с лика земли и погребая под вековыми барханами, оставляя лишь предания, передаваемые от отцов детям, и легенды, начертанные на ветхих пергаментах или высеченные на древних монументах.

Сумерки – это время кирки и заступа, плодотворное время для ищущего. Самое время – с трепетом обнажить новый участок благословенных руин, чтобы при дневном свете неторопливо и вдумчиво обозреть его, добавив к череде потрясающих разум открытий еще одно. Жажда открыть таящееся просыпается в это благодатное время вместе с другими побуждениями и желаниями, угнетенными днем палящим зноем и жаждой телесной. Работа, подобная в дневные часы рабскому труду, сейчас доставляет наслаждение своей легкостью и предвкушением отыскания чего-то, что озарит еще хоть один шаг к очередному прозрению.

Алчность познающего не знает границ и вразумления. Прикосновение к неведомому не побуждает лишь ленивых и праздных, видящих предел чаяний в тишине и сытом довольстве, старательно укрывающихся от ветров перемен. Пытливый же благоговеет перед раскрывающимися ему дверьми в его бездны и лабиринты, жадно ловит его отголоски и, затаив вздох, внемлет древним преданиям. И вот, повинуясь безумному порыву, отрекшись от всего удобного и привычного, уже мчится, не ведая себя, по этим призрачным следам в необозримые дали зловещих и сладостных грез о том самом чем-то, что каждый видит по-своему, порой даже не помышляя о награде отыскать его. Он не заботится о том, как он пройдет этот путь, достанет ли у него на это сил и что уготовано ему в конце. Но именно такие, как он, именно в таких безумных порывах всегда первыми раздвигали рубежи познанного, приподнимая завесы неизведанного, и вели за собой тех, кто предпочитал проторенные пути.

Но приходит ночь…

Она опускается на землю плавно и безмолвно, медленно заполняя нежные бесплотные сумерки своей темной густотой. Она окутывает все вокруг, окончательно поглощая цвета и тени, заливая все предметы одной краской, отчего они то становятся совершенно невидимыми, то вдруг с режущей глаз четкостью проступают на фоне песка, который, кажется, испускает призрачное, едва различимое сияние. Испепеляющее солнце уходит совсем, и его место занимают холодные и далекие ночные светила, которые, словно просыпаясь, неторопливо высыпают на потемневшем небе, как крохотные бриллианты, которые вытряхивают из шкатулки на темно-синий бархат. Их слабый свет, мертвый и призрачный, все-таки освещает и небосвод, и землю, и все вокруг настолько, что можно даже обходиться без факела. Причудливы рисунки, выложенные этими крошечными светящимися зернами. Стоит мысленно соединить их линиями, все небо покрывается сказочными картинами. Причем эти линии и их сочетания можно менять бесчисленное множество раз, и никогда следующий рисунок не повторит ни одного из предыдущих. Этими картинами можно любоваться бесконечно. Они подхватывают и уносят в немыслимые миры волшебных грез, увлекая в невообразимые запредельные дали сквозь череду видений, поражающих разум своим многоцветием и многоличием, то – сладостных, то – ужасающих, то – призрачных и размытых, не оставляющих следа в памяти, то – удивительно ярких и четких, глубоко врезающихся в нее. Созерцание этого буйства бесконечности плодотворно для поэтов, ибо в нем их способность творить слово разыгрывается сверх всякой меры, доводя порой до исступления и даже до безумия. Однако поэты не стремятся забираться в такие далекие и гиблые уголки мира, им больше по душе тенистые парки роскошных дворцов или живописные побережья морей. Путники же, которых судьба забрасывает в безводные пустыни или холодные горы, обычно не наделены даром творения, и поэтому небеса хранят от безумия и тех и других.

Кружение небесных видений увлекает и очаровывает, заставляя забыть тяготы дня прошедшего и испытания дня грядущего, которые, быть может, будут во сто крат мучительнее всего, что уже было. Отдаваясь блаженству грез, не хочется думать ни о чем, кроме того, что впереди еще целая ночь. Ночь – время услад и телесного отдыха. Для души же это – время полета к высям желаемого, которое каждому предстает в своем обличье. Ищущий, присоединив плоды прошедшего дня к познанному раньше, грезит открытиями завтрашнего, пытаясь проникнуть в их откровения через осознание уже открывшегося. Где, как не здесь, в этих уединенных и недосягаемых уголках мира, сокрыто то Неведомое, что испокон веков влекло пытливых, стремящихся постичь великие откровения и мудрости, раскрыть тайны преданий, манускриптов и изваяний, однажды случайно извлеченных из-под песков, древних руин или из людской памяти.

Ночь умиротворяет дневные стихии. Она гасит солнце, успокаивает ветер, охлаждает песок и освежает воздух. И хотя жара почти не спадает, исчезает палящий зной, освобождая от своих объятий дыхание. Следуя за сумерками, когда облегченное тело жаждет труда, а разум – познания, ночь убаюкивает их, напоминая о том, что завтрашний день будет не менее тяжким и сейчас необходимо восстановить силы отдыхом.

Но не только люди в этот час отдаются объятиям отдыха. Отдых опускается на все вокруг, окутывая все предметы и явления, которые при свете дня изо всех сил стараются исполнить свое предназначение, терпя на себе предназначения других. Отдыхает земля, держащая на своих натруженных плечах этот убогий мир и, несмотря на жестокое буйство всех стихий, приносящая ему свои скудные плоды. Отдыхает песок. Он больше не струится по поверхности и не поднимается облаками над нею, гонимый ветром, а устало и безмолвно покоится, испуская в воздух накопленное за день тепло солнечных лучей. Это тепло легко почувствовать, поднеся к нему ладонь, и, кажется, даже увидеть, как оно, колышась, поднимается вверх. Отдыхает воздух, который днем, кажется, стоит над землей неподвижной плотной стеной, и, коснувшись его рукой, можно почувствовать, каких усилий сто́ит ему удержаться и не обрушиться, рассыпавшись по ее поверхности, оставив после себя пустоту. Сейчас же дыхание его легко и блаженно. Кажется, он понимает, что ночь коротка, и стремится как можно полнее насладиться отпущенными часами. Отдыхают небеса, принимающие на себя днем бо́льшую часть солнечного огня. Сейчас они дремлют, окутавшись сладостными грезами, которые сказочными картинами проступают на их темном лике. Отдыхает солнце, закатившись за границу мира. Истратив за день все свое пламя, ослабев к закату и, очевидно, досадуя, что так и не смогло испепелить сегодня все и вся, оно стремится отдохнуть от натуги и накопить за эту ночь еще больше жара, чтобы завтра закончить наконец свою работу. Отдыхает ветер, который тоже сегодня явно не справился со своей губительной миссией и не занес песком всего, что еще виднеется над его поверхностью. Сейчас он лишь лениво колышется над землей, развеивая поднимающееся от нее тепло, и едва слышно шелестит ветвями редких кустиков. Кустики тоже отдыхают, но они отдыхают по-своему. Днем они выглядят мертвыми и иссушенными – кажется, они вот-вот осыплются прахом. Жизнь замирает в них, и они погружаются в тяжелый, граничащий со смертью сон. С наступлением же ночи они с наслаждением пробуждаются от этого жуткого сна и начинают жадно пить живительные соки из самых глубин земли, чтобы успеть заживить нанесенные солнцем ожоги и напоить окружающий воздух ароматом жизни, робким и едва уловимым, но полным силы, утверждающей превосходство этой жизни над слепыми стихиями. Животные, успевшие насытиться, также отдыхают, устроившись в укрытиях, недоступных для врагов. Они изнурены дневной борьбой за жизнь и теперь, как и все вокруг, стремятся восстановить силы для дня грядущего, чтобы продолжить эту нескончаемую борьбу. Сон их глубок, но чуток, ибо эта борьба продолжается даже теперь, и их удивительная способность выживать может понадобиться им в любой миг. И только животные, пришедшие с человеком, отдыхают спокойно, так как чувствуют себя под надежной защитой, ибо никакие клыки и когти не могут сравниться со сверкающим клинком и звенящей стрелой, никакая храбрость и хитрость не может противостоять пылающему огню.

Отдыхают люди… Люди пришли сюда по чьим-то стопам, хорошо зная, что́ ожидает их здесь. Они оставили близких, родные дома, привычную жизнь, мирный труд или ратную славу – все, чем жили испокон веков их предки. Они отреклись от всего этого и пришли сюда, как и их предшественники, повинуясь безмолвному, но громогласному зову, который однажды случайно сорвался с уст мудрейшего, вспорхнул с поверхности древнего свитка или возник в ночном видении. Они проникли в бескрайние пески, поднялись на ледяные горы, переплыли необъятные моря в поисках того, что могло оказаться всего лишь вымыслом торговцев или лихорадочным бредом. Но их безумная жажда овладеть тайным всегда была сильнее здравых наставлений мудрых, и они продолжают свой путь в поисках, невзирая на лишения, трудности и опасности, не боясь взглянуть в лицо смерти. Ночь – время отдыха телесного и полета души, время грез о вожделенном неведомом, время, когда в наслаждающемся передышкой разуме крепнет решимость продолжать избранный путь.

Отдых людей глубок и спокоен, ибо здесь у них нет врагов среди живых существ, к тому же недремлющие дозорные и верные псы чутко стерегут его. Тьма и тишина окутывают спящих путников, погружая их, может быть, в тот самый мир, который они стремятся отыскать. Тишина…

Но стоит вслушаться в эту самую тишину и вглядеться в эту самую тьму, вспомнив прошедшие сквозь века легенды, которые рассказывали им провожавшие их в эту дорогу, как ночь предстает совсем в другом обличье. Словно из небесных и земных глубин начинает проступать что-то, поражающее воображение и не поддающееся осмыслению, повергающее в ужас и сковывающее неодолимым оцепенением безнадежности все попытки противостоять ему.

Сгустившаяся темнота поглощает знакомые правильные очертания, и в ней начинает угадываться нечто смутное, колышущееся и извивающееся, безмолвно подкрадывающееся со всех сторон и неуловимо исчезающее при попытке приблизиться к нему. Сияние же, исходящее от песка, становится вдруг совершенно явственным, волнуясь и танцуя, словно языки пламени.

На темном небосводе вместо великолепных сказочных картин появляются страшные обличья и очертания невиданных чудовищ, явившихся, должно быть, из самых глубин бездонного провала ужаса, которые каждый миг меняют свои оскалы и формы, причем бесчисленные новые никогда не повторяют ни одного из предыдущих, поражая буйством уродливой фантазии создающего их Дьявола. Звезды же, словно их многочисленные глаза, холодные и мертвые, взирают сонно и бесстрастно и в то же время безудержно алчно и кровожадно. Месяц предательски играет светом и тенью, ярко освещая открытые пространства, между которыми таятся совершенно темные укрытия, в которых призрачно движутся неясные тени. Жуткие небесные видения сковывают и парализуют, и невозможно оторвать взгляд от этого неистового кружения духов, которое проникает в самые глубины разума, лишая его всякой способности противиться и заставить тело стряхнуть эти удушающие оковы. Разгулявшиеся в небесах демоны подхватывают и уносят в ужасающие бездны пустоты, из которых нет возврата в этот мир, ведущие лишь в мир безумия. Видения, наполняющие его, вгрызаются глубоко в сознание, оставаясь в нем навсегда черными язвами, делая бессонными все ночи оставшейся жизни. Образы, родившиеся из них, переживают века в страшных легендах, глубоко вбитых в древние камни и память народов, обитающих в укромных уголках.

Но демоны не только спускаются с небес. Они выползают из-за дюн, струятся по поверхности вместе с песком, движутся по воздуху вместе с ветром, вытекают вместе с водой из источника, поднимаются по тайным проходам из глубин земли, неистово пляшут в пламени костра и взмывают в черное небо с его дымом. Они несметными полчищами стекаются к стоянке людей, вторгшихся в их владения, чтобы встать непреодолимой стеной на их пути к таящимся в глубоких захоронениях бесценным кладам и великим тайнам, стражами которых они были от самых истоков времен. Они беснующейся толпой окружают человека плотным кольцом и начинают свой головокружительный хоровод, оглушая и вовлекая туда его сознание. Они скачут и скользят вокруг бешеной игрой теней во тьме и слабых отблесках костра, являя свои причудливые, ни на что не похожие очертания, которые невозможно четко разглядеть в их вихревом движении. Они наскакивают и наваливаются всей своей тяжестью так, что едва не валят с ног, приводя в ужас от мысли о том, что же случится, если не устоишь. При их жалящем прикосновении ясно ощущается их леденящее и огненное дыхание, не оставляющее никаких сомнений в их жуткой реальности. Картины темных легенд сплошной чередой всплывают из памяти и теснятся перед ошалелым взором с ослепляющей яркостью и оцепеняющей натуральностью. Реальный мир исчезает, начисто вытесняясь миром мифов и пророчеств, и человек оказывается во власти кровожадных духов и чудовищ, пришедших из земных и небесных глубин, чтобы завладеть его душой и плотью. Молитвы путаются в голове, разум не в состоянии прогнать из себя внедрившиеся в него видения. В последнем безумном порыве он заставляет своего хозяина броситься опрометью во тьму, не разбирая пути, и бежать в никуда, пока не оставят силы, чтобы в конце концов упасть без чувств на остывающий песок. Не каждый затем способен отыскать обратный путь – многие находили свой конец, потеряв направление и заблудившись среди барханов. Не каждый способен в эти кошмарные мгновения противостоять безумию – многие гибли среди песков, потеряв разум. И после падения каждой жертвы пустыня из века в век оглашается беззвучным и оглушающим воем торжествующих демонов, знаменующим их очередную победу и неизменно сопровождающим их кровавую трапезу.

Не каждому под силу одержать победу в этой жестокой схватке. Но сильный способен противостоять кошмару и разогнать окутывающие сознание огненные вихри. Столкнувшись со светлой силой разума, демоны отступают, удаляясь в свои темные обиталища. Вместе с их уходом возвращается реальный мир с его привычными очертаниями, принося смятенной душе тепло и покой, а разуму – гордость очередной победой над злыми силами и сознанием того, что человек способен побеждать даже неведомое. Эта гордость вселяет новые надежды отыскать то, за чем он пришел сюда, за чем приходил туда, где он уже побывал и за чем пойдет дальше и дальше.

Но демоны никогда не уходят совсем. Потерпев поражение в прямой схватке, они не оставляют попыток одолеть человека, используя другие пути. Затаившись в своих темных убежищах, прячась во тьме или просто стоя у него за спиной, они начинают шептать… Они переговариваются друг с другом, советуясь, как лучше разделаться со столь сильным противником, и договариваясь, как затем поделить его душу и плоть. Они рассказывают ему самые страшные из придуманных ими легенд, совершенно немыслимых даже для самой изощренной человеческой фантазии. Они рисуют перед глазами картины, наполненные кровавыми, огненными и пепельными красками. Они произносят заклинания, составленные, наверное, самим первозданным кошмаром, вышедшим из бездны, когда ее осветила первая искра зарождения, и способные вызвать из мрака служителей верховного зла, отмеченных его раскаленной печатью. Они шепчут леденящие душу пророчества, возбуждающие с трудом преодолимое желание выхватить кинжал и вонзить его в сердце, чтобы не дать им сбыться. Они предостерегают о страшных напастях, неописуемых лишениях и коварных западнях, ожидающих ищущего, если он сделает хотя бы еще один шаг к своей цели.

Ни одного из слов, произносимых сотнями голосов, невозможно понять. Однако они складываются в голове в ужасные образы, не оставляя никакого сомнения в том, что они говорят именно об этом. Попытка же разобраться в этом жутком многоголосии не приносит ничего, кроме отчаяния. Голоса звучат едва слышно. Они напоминают пересыпание песка и зерна, вздохи кузнечного горна, свист ветра в приоткрытой двери, осторожные шаги и протяжное завывание. Иногда же пустоту разрывает леденящий душу вопль. Хлопанье крыльев и щелканье зубов, журчанье воды, тонкий визг металла и резанье веревки, пронзительный писк и зловещее уханье… Все это непостижимым образом складывается в почти членораздельные слова. Но самыми невыносимыми остаются звуки, которые невозможно описать, но которые неизменно сопровождают путника в пустыне. Это одновременно и треск, и свист, и скрежет, и насыпание мелких камешков в металлическую посуду, и еще невесть на что похожие. Они изо дня в день, из века в век повторяют одно и то же чудовищное заклинание: «Азифф… Азифф…» Они повторяют его то быстро, то медленно, то совсем глухо, то вдруг пронзают слух дьявольским шипением, то истошно кричат, то заливаются улюлюкающей трелью, заставляя что есть силы зажимать уши, чтобы не лишиться способности слышать. А ужасное «Азифф…» продолжает звучать в голове, проникая, словно жгучий яд, в самые глубины, стекая по позвоночнику и распространяясь по всему телу, вызывая нестерпимые мучения. Хочется в безотчетном порыве выхватить меч и броситься на того, кто произносит эти удушающие звуки. Но сколько ни вглядывайся во тьму, в ней не видно никого и ничего… Привыкшие к темноте глаза прекрасно различают все окружающие предметы, однако среди них нет ничего, что заслуживало бы смертоносного удара. Те, кто издает звуки, словно растворяются в воздухе или впитываются в песок. Но они, несомненно, существуют, ибо стоит угадать направление и приблизиться к ним, они замолкают, затаясь, будто их и не было. В следующее же мгновение вновь появляются уже совсем в другом месте, и так может продолжаться бесконечно, пока не помутится рассудок. И даже точно определив, откуда исходит это ужасное верещание, там невозможно разглядеть ничего, хотя звук раздирает уши, накатываясь плотными упругими волнами, которые, кажется, можно потрогать. Нет никакого сомнения, что существо, испускающее их, стоит рядом на расстоянии протянутой руки, но остается невидимым. Но тогда кто же это, если не демон? А если это он, то чего он хочет? Напугать? Внушить отчаяние, чтобы заставить повернуть назад и покинуть его владения? Довести до безумия, чтобы в конце концов похоронить в песках? А может быть, хочет рассказать что-то, чего не знает еще никто? Поведать о неведомом, восхитясь отвагой и упорством ищущего, и указать к нему путь? А может, он – такой же ищущий, пришедший из иного мира, о существовании которого никто даже не помышляет? Из мира, где все устроено по-другому и где нас самих назовут демонами? Может быть, он сам когда-то услышал на своем ужасном языке те же самые легенды и так же, потеряв покой, отправился на поиски следов того же загадочного? Может быть, он, распознав собрата по общности целей, хочет поделиться тем, что открылось ему в его поисках? Или расспросить о сделанных открытиях? Или хочет предложить объединить усилия в постижении тайн, хранящихся в скрижалях памяти и начертанных на руинах миров?