Текст книги "Вторжение"

IV

Шел двенадцатый час, когда неверными шагами возвратился старший сын. Он был вдребезги пьян. Семейство ощетинилось. Второй брат смотрел на старшего с такой злобой, что, казалось, сейчас бросится на него. А тот, вытаращив глаза и громко икая, бормотал:

– Лягушка под карнизом, птица в небе… Чего уставились? Переживаете? Не сомневайтесь! Бросьте, бросьте!

Господин шагнул вперед.

– Где деньги? Деньги где, спрашиваю!

– Деньги? Кажется, я пропил их.

– Пропил? Вы слышите, он пропил! Ну, смотри, ты меня знаешь!

– Что такого? Выпил и закусил, и все тут. Отвяжитесь!

Слово за слово, прения разгорались. Ввязался второй брат. Кто из жаждущих крови первым пустил в ход руки – неизвестно, только комната превратилась в поле битвы. Снизу стучали в пол палкой от метлы. Соседи барабанили в стену кулаками. Весь доходный дом пробудился от сна и загудел, как потревоженный улей.

Наконец бойцы, видимо, устали. Руки опустились. Тут старший, захохотав во все горло, выбросил белый конверт.

– Что это?

Господин, вылупив глаза, схватил конверт и начал лихорадочно считать тысячные бумажки.[5]5
  В Японии инфляция, в обращении находятся крупные купюры…


[Закрыть] Сравнил с цифрой, проставленной на конверте.

– Чудак, сказал бы сразу: так, мол, и так, и обошлось бы без этой бессмысленной траты калорий.

Старший все еще продолжал хохотать.

– Ничего, хорошая зарядка. Полезно для души. У вас у всех не варят котелки. Неужели вы думаете, я стану пить на свои? Меня девчоночка угощала. Славная крошка, эта С. – Он покосился в мою сторону. – Я просто влюбился, завтра пойдем с ней в кино.

– Гадость, гадость, – рыдающим голосом проговорила дама. – Со мной теперь уж никто не считается.

Старший, проглотив остатки холодного чая, завалился спать. Семейство мало-помалу угомонилось, то из одного, то из другого угла доносился тяжкий вздох.

Господин крепко держал конверт с моей получкой, но все не мог успокоиться. Я же и вовсе был взвинчен до предела. Внезапный приступ ярости заставил меня вскочить и броситься на него. Результат вряд ли нужно описывать. Собрание, большинство голосов, резолюция: деньги принадлежат им. И вдобавок – отвратительная шишка под моим правым глазом, кулак второго сыночка.

– Фашист! – с горечью сказал господин. – Легче собаку научить говорить, чем его вразумить. К-кун, ты бы все же старался привыкать к жизни современных культурных людей. Для твоего же блага. Вот я изучаю возможность обучения собак речи. – И с заметной гордостью добавил: – Завершение моего исследования принесет большие перемены во всем общественном укладе. Можно бы рассказать подробнее, да ты вряд ли поймешь. В основу я положил учение Павлова, открывшего физиологический механизм речи. При помощи гипноза я воздействую на мозговую кору собаки и таким образом добиваюсь эмпирического возбуждения речевого центра. Ну как, соображаешь? Не я один, в нашей семье все ведут какую-нибудь выдающуюся научную работу на благо общества. Старший сын специализируется по криминалистической психологии, в экспериментальном плане. Второй сын ведет специальное исследование женской сексуальной сферы. Моя жена служит ему великолепным подопытным объектом. Моя мать, теперь-то она несколько сдала позиции, но в свое время была большим специалистом по части мужской психологии. Параллельно она исследовала «слепые пятна»[6]6
  Исследовать «слепые пятна», т. е. воровать.


[Закрыть] у продавцов в универмагах. Эту специализацию усваивают по наследству двое моих младших детей, хотя они еще и глуповаты. Старшая у меня немного в другом роде: пишет стихи. В ближайшее время выходит ее сборник «Вселенская любовь». Самый младшенький, правда, еще не умеет и говорить, но путем тренировки уже обучен участвовать в единогласном голосовании. Кроме того, он являет собой великолепный экспериментальный материал к теме: речь у собак.

– Вот тебе жизнь культурной семьи нашего времени. Небось не ожидал? Если бы ты с нами сотрудничал, была бы и польза для наших исследований, и ты приобрел бы навыки культурного человека.

Тут я заметил, что все уже погрузились в сладкий сон, кроме девушки, которая тихо всхлипывала.

– Ты чего? Что за меланхолия? – Господин отвел волосы со лба девушки. Лицо ее было бледным и печальным.

– Не думать, не сомневаться! – с нажимом проговорил господин и оглядел погрузившееся в сон семейство.

– Спи! – Затем обернулся ко мне: К-кун! Я следую принципам демократии и не хочу оказывать на тебя давления. Я тебе лишь намекну, надеюсь, ты поймешь. Комната нам тесна. Для десятерых в ней даже на одну ночь недостаточно ни площади, ни кислорода. Между тем днем я установил, что на чердаке пустует кладовка. Как поступил бы в этом случае скромный человек, будь ему об этом известно?

Всю ночь напролет я воевал с мышами в кладовке, сплошь затянутой паутиной. Не сомкнув глаз, весь разбитый от страха, унижения, бессонницы, я размышлял. Я дал себе клятву отомстить и выработал план действий, к которому приступлю завтра. Вот что я решил: во-первых, пойти на свидание с С. раньше, чем туда отправится старший сын (она в опасности, я должен объяснить ей ситуацию, должен начать борьбу вместе с ней); во-вторых, найти какого-нибудь порядочного адвоката; в-третьих, расклеить обращение к соседям по дому. (Недавно моряк из второго номера повесил листовку с протестом против повышения квартирной платы, и соседи поддержали его).

Прозвенел первый трамвай. Я решил, что пора выбираться из кладовки. Но тут кто-то прошел в уборную, и пришлось подождать, потому что лестница с чердака проходит как раз мимо уборной. В этот короткий промежуток времени меня свалила усталость. Потеряв над собой власть, я заснул.

V

Я проснулся от стука в крышку люка, через который проникали в кладовку. По пробивавшемуся откуда-то свету я понял, что уже рассвело.

– Скорее, скорее! – торопил чей-то голос.

Я утер выступившую на губах слюну и открыл крышку. Передо мной стояла девушка.

– Я за вами, – сказала она и присела рядом. – Верно, проголодались? – Она протянула мне кусок хлеба с маслом.

– Который час?

– Уже за полдень.

– Вот проклятие! – Я вскочил, она с легкой улыбкой остановила меня.

– К С? Опоздали!

– Что они со мной делают?

– Таковы человеческие отношения. Древний грех.

– Воры!

– Мне вас жаль.

– Сумасшедшие!

– Кто? Они? Своеобразные люди, но сумасшедшими их вряд ли назовешь. Разве что мать. Та-то ненормальная. Твердит одно: гадость, гадость! Воображение у нее, видно, гадкое. Она забыла все другие слова. И всегда повторяет что говорит отец.

Я был удивлен.

– Ты мне сочувствуешь?

– Да, я тебя люблю.

Я сходу решил изменить первый пункт намеченной программы. Взять в союзники Кикуко и тем подорвать вражеский лагерь изнутри!

– Ты мне поможешь?

– Конечно, я за этим пришла.

– Мне надо найти какой-то выход, ты с этим согласна?

– Да, надо поскорее ускользать.

– Ускользать… Ты права. Ускользать. Нельзя дальше жить с подавленным рассудком.

– Любовь! Дело не в рассудке, в любви. Лишь сила любви дает нам жизнь.

– Согласен, согласен. Но там, где нет разума, нет и любви.

– Ты ошибаешься. Наоборот, именно в любви находит свое завершение разум.

– Да, пожалуй, – с готовностью согласился я. – В общем, наши взгляды совпадают. Отныне мы должны во всем помогать друг другу. С первого раза я почувствовал, что ты в этой семье особенная. Поэтическая натура. Ты и красива, как ангел. Будь ты независима от этой семьи, я бы, пожалуй, тебя полюбил.

– В демократическом обществе каждая личность независима.

– Тогда давай подумаем, как нам вышвырнуть эту компанию.

– Вышвырнуть? Убежим мы с тобой.

– Ну зачем же? Получится что мы уступили. Их надо выгнать, ведь комната-то все-таки моя. Куда ни беги, везде жилищный кризис. Куда денешься!

– Я говорю в другом смысле. Бегство – это проблема духа. Бегство на пути любви, которая одна дает нам силу вынести все.

– Как тебя понимать? Выходит, ты все одобряешь?

– Не одобряю. Но изменить ничего нельзя. Каждому свое.

– Ах так? – Я встал, смахнул паутину с лица. – Все-таки на поверку ты мне враг. Может, ты вообще шпионка, а я-то доверился?

– Так я и знала, что ты это скажешь. – Аромат ее волос коснулся моего лица. – Сколько раз я любила таких, как ты, но ни разу не встретила взаимности.

Голос Кикуко звучал меланхолично. Чувствовалось, что она говорит правду. Это меня тронуло. И все же я не мог довериться своему впечатлению. «Сколько раз…» – невольно повторил я. Внезапно смысл этих слов дошел до моего сознания, и мне стало жутко. Я должен был уточнить.

– Значит, уже много таких, как я, попадало в лапы твоего семейства?

Девушка потупилась и кивнула. Я спросил:

– А что было с ними потом?

Девушка протянула мне белые руки, похожие на рыб, плывущих в тени утесов. Ее голос, окрашенный грустью, стал еще нежнее.

– Утомленные, они все уходили на покой.

– Другими словами, умирали?

Волшебство чердака вдруг обволокло мое сознание. Я привлек девушку и приник к ней в поцелуе. Между нашими лицами потекли чьи-то слезы.

VI

В тот вечер пришельцы заставили меня забить люк возле уборной, а в потолке моей комнаты над шкафов проделать выходное отверстие. Теперь на чердак можно было попасть только через комнату. Таким образом, я был поставлен под неусыпный контроль.

Тянулись позорные дни. Я был рабом. Любой мой выход во внешний мир осуществлялся под надзором младших детей, хулиганов, каких свет не видывал. Дорогой они по очереди куда-то исчезали и возвращались с жевательной резинкой или конфетой, с часами или ожерельем. Иногда они тащили и что-нибудь вовсе для них бесполезное: отвертку, противозачаточные пилюли. Иногда они угощали меня своими объедками. Будучи хронически голодным, я все брал и съедал.

С. при встречах в конторе теперь не здоровалась со мной. Мои попытки объясниться ни к чему не привели. Спустя недели две она уволилась со службы. А ведь я по-прежнему любил ее.

Дома меня никогда не оставляли без присмотра. Ненормальная мадам, кажется, вовсе не покидала комнаты. Первое время она иногда как будто заигрывала со мной (как видно, ей было все равно, с кем это делать, потому что временами она кокетничала даже с кем-то невидимым). Уразумев, что я не реагирую на ее заигрывания, она начала проявлять явную враждебность ко мне.

Девица по-прежнему выказывала мне расположение. Но у нас было лишь одно тайное свидание, так как видеться наедине нам было негде. Что касается остальных членов этого семейства, то поручаю их вашему воображению.

Почему я не бежал? Бежать не в духовном смысле, как предлагала Кикуко, а в реальном? Я все еще на что-то надеялся, во мне еще теплилась воля к борьбе. Я ждал случая.

Однажды случай представился. Возвращаясь со службы, я заметил на улице цирковой балаган. Я был уверен, что мои стражи, отпетые братик и сестричка, одержимы желанием туда попасть. Подогрев их любопытство и дав обещание ждать поблизости, я спровадил их туда. Полтора часа, пока шло представление, дали мне возможность посетить контору юриста, заранее присмотренную мной.

В доме юриста бродило туда и сюда какое-то многочисленное семейство. Взрослые, дети – то появлялись, то исчезали. Наконец вышел хозяин, измученный человечек разнесчастного вида.

Мне бросилось в глаза, что у него в волосах запуталась паутина, он скреб себе голову, словно в замешательстве. Даже в моем состоянии я воспринял это как признак отчаяния.

Я начал объяснять свое дело. Как только адвокат уловил его сущность, он поспешно приложил палец к губам: тише, тише! В продолжение моего рассказа он не переставал беспокойно озираться. К концу повествования он был совершенно зеленым.

– Все? – спросил он, потом встал и взял меня под руку с явным намерением выпроводить. – Сочувствую, но помочь не могу. Защитить вас я бессилен. – Он перешел на шепот. – Я, видите ли, сам в плену у семейства пришельцев. Вы, верно, заметили: тринадцать человек! Еще был бы я холостяком, как вы! А для семейного человека это сущее бедствие. Жена забрала детей и уехала, вернее сказать, ее выжили. Все мои служащие взяли расчет. Теперь я один: сам себе секретарь, сам себе горничная. За месяц я похудел на тринадцать килограммов. Еще один такой месяц, и я, наверное, вовсе лишусь веса.

На прощанье я пожал руку товарищу по несчастью.

– Будем друзьями!

Он печально покачал головой:

– Нет, больше, пожалуйста, не приходите.

VII

Я сделал последнюю попытку. Это было нелегко, ибо каждый раз, как я приходил домой, меня тщательно обыскивали. И все же я улучил момент: собрал какие мог клочки бумаги и написал воззвание, листках этак на тридцати.

«Господа соседи! Все люди разума и совести! К вам обращается один из ваших братьев, подвергшийся странному нападению. Мое жилище незаконно захвачено неизвестным мне семейством. Более того, все в моей жизни попрано. Я лишился элементарной свободы, нахожусь на пороге голодной смерти. Вдобавок я еще должен содержать их.

Свои бесчинства они прикрывают красивыми фразами о большинстве. Опираясь на семейное большинство, они узаконивают насилие.

Господа! Подобная безнаказанность приведет общество к краху. Дело не только во мне. Завтра такая же участь может постигнуть вас. Будем же едины в борьбе с этим „большинством". В особенности обращаюсь к тем, кто протестовал против повышения квартплаты. На этот раз дело касается еще более существенного, давайте же объединимся! Мое, а также и ваше спасение – в нашем единстве. Противопоставим истинное большинство мнимому!»

Но как обнародовать это воззвание? Как говорится, кто повесит кошке колокольчик? Приближалась очередная выплата жалованья. Если не принять решительных мер сейчас, весь следующий месяц я снова буду обречен на бессилие. Мое отчаяние достигло предела. Однажды я сделал вид, что мне нужно в уборную, и там на стенке начал один за другим лепить свои листочки.

Не успел я прилепить и трех штук, как за моей спиной послышалось фырканье. Оборачиваюсь: господин и с ним старший сын.

– Действуешь? – Они переглянулись, улыбки заиграли на их устах. Они не делали попытки сорвать листки или помешать мне, вот что было особенно странным. Я наклеил еще листочков десять, но потом, потеряв всякое самообладание, бросил это занятие.

– Я думал, он угомонился, и вот на тебе! Фашистское нутро – страшная штука, – сказал сын. Господин кивнул.

– Поди сюда! – он потянул меня за руку.

– Сдерем? – спросил сын.

– Да нет, пусть висит для наглядности.

Он сильно заломил мне руки и повел в комнату. Торжественно продемонстрировав оставшиеся листочки, господин скорбным голосом доложил о происшедшем. Второй сын, куда-то собиравшийся, прервал свой туалет. Смерив меня злобным взглядом, он расправил плечи. Кикуко понурилась, она смотрела на меня с жалостью, в ее взоре читалось осуждение. Остальные тоже не выражали восторга. Наконец господин сказал:

– К-кун, разумеется, должен нести ответственность за это воззвание. Во-первых, за использование поверхности стен и за их загрязнение полагается плата: сто иен за листок. Ты приклеил десять листков – выходит, тысяча иен. Мы, конечно, не возьмем этого на себя. Далее, ты получил от управляющего разрешение на расклейку? Сомневаюсь. Штраф пятьсот иен. Мы, безусловно, поддержим управляющего. А он в свою очередь поддержит нас. В этом доме половина жильцов задолжала квартплату. И ты думаешь, они поднимут голову против хозяина? Остальная половина – это практически их жены. С ними мы более чем друзья…

– Гадость, гадость, – вдруг захныкала дама и тем прекратила разглагольствования господина. Девушка стояла бледная и поникшая. Старуха с видом утешительницы поглаживала даму по спине. Я молча вышел и содрал листочки, расклеенные с таким трудом.