Текст книги "Порода ранимых"

Ада Лимон
Порода ранимых

Star apple

Стихи, свободные от предрассудков

Copyright © Ada Limón, 2022

This edition published by arrangement with Massie & McQuilkin Literary Agents and Synopsis Literary Agency

© Шаши Мартынова, перевод на русский язык, предисловие, 2024

© Максим Немцов, редактура, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Предисловие к российскому изданию сборника «Порода ранимых»

Ада Лимон и ее сады внимания

«Для меня поэзия – язык таинства, она существует в промежуточных пространствах, между мирами бодрствования и сна, в местах, где предельная ясность превращается в сюрреалистическую и неоспоримую истину. Свободнее всего я чувствую себя, когда сочиняю стихи, когда не устремляюсь ни к какой конечной цели, а раскрываю неведомость собственного моего человеческого опыта, когда прислушиваюсь к внутренним и внешним мирам».

– Ада Лимон, сайт Фонда Макартура

Ада Лимон (р. 1976) – один из самых значительных голосов в современной американской поэзии, 24-й поэт-лауреат США. Она стала первой латиной, удостоенной Библиотекарем Конгресса США этого звания. Ее стихи, исполненные ярких образов, эмоциональной непосредственности и глубокого, живого интереса к тому, что составляет природу человеческого единства, заслужили внимание к этой поэтессе не только в США, но и за пределами англоязычного читательского круга. Поэзию Лимон читают на итальянском, французском и, разумеется, испанском. Поэтесса осмысляет многообразие житейского человеческого опыта и самоопределения, а также предлагает насыщенный и нежный взгляд на природу со всей ее магией и силой. Сборник, который вы держите в руках, у Ады Лимон шестой по счету – и первый на русском языке.

Лимон выросла в Сономе, Калифорния, и многие ее стихи пронизаны любовью к сономским пейзажам. Аде посчастливилось провести детство на природе, в большой свободе и беззаботности, и поэзия начала зарождаться в ней с юных лет. Мать Лимон держит ранчо, и лошади в поэзии Ады занимают особое место. Отец Ады – из семьи мексиканских иммигрантов, и хотя сама Лимон не стремится определять себя как мексикано-американскую поэтессу, мексиканская культура, история и мировосприятие неизменно вдохновляют ее тексты.

Вот как говорит Ада о поэзии (из интервью Эзре Кляйн, «Нью-Йорк Таймз», май 2022 года):

«Поэзия в структуре своей наделена дыханием – благодаря дроблению на строки и строфы, благодаря цезурам. Любая часть ее просодии на самом деле говорит вам как читателю или слушателю, когда сделать паузу, когда остановиться. Это и есть дыхание. И я продолжаю считать, что всем нам, кто все время рвется вперед, кто спешит, кто многого требует от мира, важно помнить о дыхании. У Мэри Оливер есть строка: “Вы дышите самую малость и называете это жизнью?” И я часто думаю о том, много ль нам надо? И до чего многое сводится к дыханию. И столько всего сводится к тому, чтобы сесть и осознать, что нас постоянно толкает вперед, будто ветер дует нам в спину, и тащит нас, и толкает все дальше и дальше, и ни мига не остается на то, чтобы осознать, где мы находимся».

Вниманием критики и профессиональных читателей поэзии в США Лимон не была обойдена никогда, что случай для поэзии довольно редкий, хотя в США инфраструктура литературного награждения развита очень хорошо. Уже первая книга ее стихов «Счастливое крушение» («Lucky Wreck») удостоилась в 2005 году поэтической премии издательства «Осенний дом», где и была издана, что, конечно, мило само по себе, нот едва ли что-то значит. Зато вторая – «Этот большой фальшивый мир» («This Big Fake World») через год уже получила вполне авторитетную премию литературного журнала «Жемчужина» («Pearl», 1974–2014), издававшегося в Лонг-Биче, Калифорния: этот журнал – один из немногих наследников американского литературного самиздата ХХ века, там среди многих печатались, например, такие разные поэты, как совершенно независимый «анфан-террибль» американской литературы Чарлз Буковски и поэт-лауреат США Билли Коллинз.

Сама Лимон об этом своем успехе говорила так:

«То у меня вообще не было своих поэтических книг, а тут вдруг за год вышло сразу две. Было такое чувство, будто я выиграла лотерею – только без денег. Все у меня в жизни не как у людей. Либо я на дне колодца, либо до воды и не добраться».

Третью книгу ее – «Акулы в реках» («Sharks in the Rivers», 2010) – критики тоже отметили: «В отличие от большинства современных поэтов, работы Лимон – не подражательны и это не деконструктивизм. Проповеди ее несут на себе ее личную печать – подлинность изобретательности и постижения себя». Видимо, эта смесь и оказалась тем рецептом привлекательности и для академических исследователей поэзии, и для широкого читателя.

Известность у широкой публики, читающей поэзию, Ада Лимон обрела своей четвертой книгой стихов «Золотая мертвёжь» («Bright Dead Things», 2015). В этом сборнике явственно слышен выразительный и узнаваемый голос поэтессы, достаточно пластичный и мощный, чтобы говорить и о взрослении, и о неизменной непредвзятости и открытости природы, и о свидетельствовании смерти близкого человека. Текучесть и ритмичность поэтической речи Лимон не мешает читателю чувствовать, что с ним разговаривают непосредственно, сокровенно и предельно искренне, в манере одновременно и неформальной, и предельно точной. Этот сборник попал в финал и Национальной поэтической премии, и Премии Национального круга книжных критиков.

Сборник «Вынашивание» («The Carrying», 2018) Премию Национального круга книжных критиков получил. В нем центральной темой стало зачатие ребенка и беременность, и поэтесса явила во всей полноте пластику своего лирического высказывания, способного точно описать и едва уловимое чувство, и сильное драматическое озарение.

В сборнике «Порода ранимых» («The Hurting Kind», 2022) Лимон приглашает читателей вновь разделить с ней мгновенья жизненных откровений, предъявленных в автобиографическом контексте. Поэтесса являет нам себя как силу внимания, способную видеть и ждать. Соседский кот, ворующий помидоры, сурчиха, горный лев, пойманный на камеру, ее мать при лошадях, мертвые птицы, каких предстоит хоронить и одарять свидетельствованием, сам акт жизни, неизбежно и обязательно предполагающий свидетельствование, – Ада Лимон видит все это и заворожена чудом ежедневности.

В отличие от предыдущих ее сборников этот ощутимо менее камерный, он открыто приглашает нас пережить общечеловеческое единство опыта, нашу связность друг с другом, с нашими предшественниками на этой планете и с другими природными явлениями и событиями – растениями, животными, птицами, далекими звездами. И пусть поэтесса по-прежнему ясно и честно смотрит на утраты и смертность всего, что живо, первое же стихотворение в книге дарит читателю ноту радости:

 
…почему не дозволено мне
насладиться?
 

«Порода ранимых» состоит из четырех частей, соответствующих четырем временам года, и тем самым приглашает нас в живое пространство, и подчиненное природным циклам, и развивающееся в трехмерности незримого человеческого – в поступательном самопостижении.

«Весна» – череда песен невинности: большинство текстов в этом разделе заряжены юношеской зачарованностью миром и развертываются в настоящем, как воспринимают окружающее дети.

«Летние» стихи уже напитаны зрелостью, ретроспекцией, уходят от невинности. В этих текстах возникают пугающие соприкосновения со змеями и агрессивными бывшими возлюбленными.

К «Осени» поэтесса-рассказчица делается настороженной, в ее голосе слышна уязвленность, едва ли не цинизм. Переживая утраты и расставания, она входит в последнее время года, где предстоит осознавать смерть, конец любви, искупление, покаяние, разочарование и прозрения, открытые лишь честному взгляду в прошлое.

Тексты этого сборника стремятся выйти за пределы личных озарений, предлагают нам взглянуть на природу вне эгоцентрической и даже антропоцентрической оптики:

 
…Отчего
не могу я просто любить цветок за то, что он цветок?
 

Пристально разглядывая собственную потребность одомашнивать и антропоморфизировать природу через поименование, Лимон стремится не только расширить смысловой охват своих стихов, но и сместить траекторию их внутреннего развития. В стихотворении «Речка Утопление» точка восприятия с кинематографической гладкостью смещается с панорамного обзора к крупному плану зимородка и обратно к панораме.

Попытка Лимон любить этот мир щедрее, направляя на него все более пристальное и точное внимание, свободное от ожиданий, требований или прикрас, создает тексты совершенно нового для нее уровня поэтической светимости. Стихотворение «Уединенность» можно было бы считать шедевром, если б само оно столь полно не отрицало само понятие шедевров. В стихотворении «Первый урок» Лимон вспоминает, как наблюдала за матерью, когда та рассматривала крыло ястреба, найденное на обочине дороги:

 
…Я смотрела
и училась смотреть
на мир пристально.
 

Ту же пристальность она посвящает и лютику, и форсайтии, и жеребятам, и лису – и своим друзья, спутникам жизни, дорогим людям.

Лимон, разумеется, – не первый поэтический ум, попытавшийся раздвинуть границы лирики, но речь тут не только о выходе за пределы эго: поэтесса в этом сборнике работает с самой природой осознанного внимания и с равновесием человеческого свидетельствования и его природного окружения. Вместо того, чтобы «усматривать у цветков лица», Лимон желает вообразить «любовь менее ленивого толка». («В тени»). В «Великолепном фрегате» поэтесса вообще целиком отказывается от права наименовать.

 
Я таких никогда не видала.
Размах крыльев в восемь футов, исполины в своем скольженье
                                         уверенном, черные,
шея красная, словно рана или потайное сокровище. Или и то,
                                                          и другое.
Поискав, я узнала, что это Великолепный Фрегат.
 

Однако несколькими строками ниже: «…я задумалась, именуют ли они друг друга», тем самым наделяя фрегата, как и ворон в «Уединенности», определенной автономностью от высокомерной человеческой склонности навязывать миру имена.

В разделе «Зима», последнем в сборнике, Лимон противится заезженному тропу циклического умирания. В стихотворении «Любовь моя» достаточно и слова: «…я верю, что мир возвратится. / Возвратится как слово, давно забытое и оклеветанное». Однако этот раздел посвящен преимущественно другим людям как источнику и подтверждению глубокой привязанности. «Против ностальгии», «Прощение» и «Жар» составляют цикл сердечных и нежных любовных стихотворений-подношений живому человеку. Ее созерцательное шестичастное стихотворение «Порода ранимых» адресовано предкам Лимон, особенно ее бабушке и дедушке. В заключении этого текста она отметает сентиментальность самоиронией:

 
Я вижу дерево над могилой и думаю: До чего же
тонка у меня кора. Кора у меня тонка.
Любовь кончается. А если нет?
 

Лимон идет на риск эмоциональной прозрачности, даже сознательной наивности ради того, чтобы убедительно заявить о любви к этому миру, пусть он крушит наши сердца. Еще одна дань ей – на другом конце спектра, и этот текст говорит нам кое-что такое, чего могут впрямую и не сказать ее стихи. Младшая ее соотечественница Оливия Гэтвуд свой сборник 2019 года «Душа любой компании» («Life of the Party») открыла «подражанием Аде Лимон» – стихотворением «Девчонка» (пер. М. Немцова):

 
…я хочу быть ими всеми сразу, хочу я быть
всеми девчонками, кого любила,
гадкими, робкими, громкими, моими девчонками
все мы злимся у себя на верандах,
табак из самокруток прилип нам к нижней губе
тела наши – единственное, чему хозяйки мы,
не оставим нашим деткам ничего, когда умрем
мы и тогда все же останемся девчонками, хорошенькими,
все еще будем любимы, еще мягки на ощупь
губы розовы, нос напудрен в гробу
десяток рыдающих мужчин в жестких костюмах
да, даже тогда мы девчонки
особенно тогда девчонки мы
безмолвные и мертвые и тихие
душа любой компании.
 

Но самый примечательный, пожалуй, знак любви и почтения к этой такой земной и человеческой поэтессе – поистине космический. В 2023 году Ада Лимон участвовала в международной кампании «послания в бутылке» – «Отправь свое имя на Европу»: кампания призвана была повысить всемирную осведомленность о миссии НАСА по запуску космического зонда «Европа-Клиппер» для исследования шестого спутника Юпитера Европы на предмет выяснения, пригодны ли там условия для человеческой жизни. Рукопись ее стихотворения «для Европы» – «Похвала тайне» – выгравирована на танталовой пластине, закрывающей рабочий отсек зонда. Запуск аппарата намечен на октябрь 2024 года, поэтому в момент подготовки этого русского издания произведение Ады Лимон еще не в космосе, но, конечно, ничто уже не мешает ему там оказаться.

Шаши Мартынова

1. Весна

 
ПРОШУ БЕЗМОЛВИЯ
 
 
пусть поздно, пусть ночь
и ты не в силах.
 
 
Пой, будто ничего страшного.
 
 
Ничего страшного.
 

АЛЕХАНДРА ПИСАРНИК[1]1
  Алехандра Писарник (1936–1972) – аргентинская поэтесса, прозаик, переводчица.


[Закрыть]

Вот такое бы мне

 
Я подумала, это соседский кот вернулся,
чтоб устроить взбучку птенцам малиновки
в низком гнезде их среди густой изгороди возле дома,
но то, что вылезло, было куда страннее, текучесть
подвижная, сплошная щетина и мышцы: сурчиха
скользкая, вразвалку ворует мои помидоры, еще
зеленые в тени утра. Я наблюдала,
как она уплетает, стоя на задних лапах и
упиваясь блеклыми кусочками. Почему не дозволено мне
насладиться? Некто мне пишет, запрашивая моих мыслей
о страдании. Колючая проволока изо рта
словно требует, чтоб я склонила колени у капкана свитых
шипов, нужных для войны и заборов. Я же
смотрю на сурчиху внимательней, и вырывается
у меня звук, краткая корча радости, какой не представляла я,
просыпаясь. Зверушка она смешная и истовая,
делает, что умеет, чтоб выжить.
 

Речка Утопление

 
За торговыми рядами и электростанциями,
из ущелья за Оружейным Нижним трактом
и Меднопольем, но не доезжая ручья Рыжий Солонец,
бежит поток под названием речка Утопление, где
я видела самую красивую птицу за целый год,
опоясанного зимородка, увенчанного по-эгейски
синим плюмажем, не на высокой коряге,
а на линии электропередач, он в речке высматривал
рачков, головастиков и рыбешку. Мы
спешили домой, и стремления наши
туго натянуты были, как черный провод высокий, сцепленный
с телеграфным столбом. Я хотела остановиться, остановить машину
и присмотреться к той одинокой крепкой водяной
птице в синем венце, с синей грудкой
и необычайностью. Но мы уже
стали мазком, реющий рыболов – в милях за нами,
и тут-то я осознаю`, чему стала свидетелем.
Люди ничто для той птицы, висевшей над
речкой. Я ничто для той птицы, которой нет дела
до кровавых побоищ истории и до того, почему
эту речку зовут Утоплением, название
мне нравится, хоть от него я и ежусь, поскольку
звучит оно как приказ, как место, куда
идешь топиться. Птица реку так не
зовет. Не зовет ее птица никак.
Я почти что уверена, хоть и ни в чем
не уверена я. В этом мире есть уединение,
в какое мне не проникнуть. Я б за него умерла.
 

Клянись на этом

 
Распусти тонкие пряди
смотанные среди стропил
 
 
незримыми гнездами в дарах
зеленых ночи, отдели
 
 
и затем отдели опять[2]2
  Отсылка к Иез 45:1–2.


[Закрыть].
Американская липа нависла
 
 
над фонарями, гораздо
выше это дерево,
 
 
гораздо выше это дерево.
 

Обитель

 
Представим, что это легко – скользнуть
в зеленую шкуру чужую,
схорониться в листве
 
 
и дожидаться разрыва,
прорыва, отрыва
вовне. Раньше меня
 
 
вынуждали обманом верить,
что я могу разом быть и мною,
и миром. Великое око
 
 
мира есть разом и взгляд,
и глянец. Быть поглощенным,
оказавшись увиденным. Мечта.
 
 
Исцелиться,
став не свидетелем,
но свидетельством.
 

Инвазия

 
Что есть тонкий разлом
неизбежный, внезапный грохот
на крыльце, телефон,
заполошно вибрирующий на тумбочке
у кровати? Зарыть рваные мысли
на заднем дворе среди трав. В последний
раз я пытаюсь искоренить
весенний лютик, чистяк
инвазивный, разросшийся
вдоль дренажной канавы, которую я именую ручьем
себе на малую радость. Ничего
не могу поделать. Беру почву
чистыми пальцами, и сказать,
что плачу, было б неправдой, «плач» —
чересчур музыкальное слово. Меня мутит
в почву. Тебе нельзя умирать.
Я только-только пришла в эту жизнь
заново, по-своему безмолвно живая.
Прошлой ночью мне снилось, что я могу
спасти лишь одного человека, произнеся
его имя и точные
время и дату. Я выбираю тебя.
Пытаюсь прикончить лютик весенний,
как положено, согласно
вебсайту правительства,
но вот сейчас здесь пчела.
Желтое на желтом, оба
лучатся жизнью. И то, и другое нужно мне,
чтоб жить дальше.
 

Добрая история

 
Бывают дни – посуда грудой в мойке, столик завален книгами, —
потрудней прочих. Сегодня у меня в голове битком тараканов,
 
 
дурноты и повсюду болит. Отрава в челюсти, позади глаз,
между лопаток. И все же справа храпит собака, а слева – кот.
 
 
Снаружи багрянники только-только взялись хорошеть. Говорю подруге, Тело
такое тело. Она кивает. Когда-то мне нравились истории самые мрачные,
безрадостные,
 
 
кем-то разбросанные выдержки из того, как скверно все бывает.
Мой отчим поведал о том, как жил на улице, еще пацаном,
 
 
и как, бывало, спал ночами под рашпером в забегаловке, покуда
и их с напарником не уволили. Мне раньше чем-то нравилась эта история,
 
 
что-то во мне верило в преодоление. Но вот сейчас мне нужна лишь
история о доброте человеческой, – так мне было, когда я не могла перестать
 
 
рыдать, потому что была пятнадцатилеткой с разбитым сердцем, он вошел и скормил
мне маленькую пиццу, резал ее на крохотные кусочки, пока слезы не высохли.
 
 
Может, я просто голодная, сказала я. И он кивнул, протянув мне последний кусочек.
 

В тени

 
Фиалка-трехцветка сует настырное личико
в черемуховую тень, – чистый оттенок сливы и золота,
 
 
с разнообразными именами: выскочка-джонни,
сердцерада или мое любимое – любовь-от-безделья[3]3
  В английском языке существует множество народных названий трехцветной фиалки (бот. Viola tricolor), в том числе Johnny-jump-up, heartsease, heart's-delight, tickle-my-fancy, Jack-jump-up-and-kiss-me, three-faces-in-a-hood, love-in-idleness и др.


[Закрыть].
 
 
Склоняюсь поближе к новенькой. Вечно усматриваю
у цветков лица, барвинок лиловый зову
 
 
хоровым ансамблем, и есть, несомненно, очи у анютиных глазок
и рты у львиного зева.
 
 
Так мы печемся о том, что нас окружает, делаем это
собой, нашими старейшинами и возлюбленными, нашими нерожденными.
 
 
Но, вероятно, это любовь ленивого толка. Отчего
не могу я просто любить цветок за то, что он цветок?
 
 
Сколько цветков сорвала я забавы ради,
будто миру нетрудно цветы создавать.
 

Форсиция

 
В хижине в Уютной Лощине близ речки Рукав Максуэйна, только-только весна, высыпает зверье, мы с возлюбленным лежим в постели в мягкой тиши. Говорим с ним о том, скольких людей носим с собой, куда б ни шли, как даже в самом простом житье незаслуженные эти мгновенья – дань умершим. По мере того, как ночь все глубже, мы ожидаем услышать сову. Весь вечер с крыльца мы наблюдали, как красноглазая тауи ожесточенно строит себе гнездо в неукротимой форсиции с ее выплеском желтого по всему горизонту. Я сказала возлюбленному, что названье «форсиция» я запомнила, когда умирала моя мачеха Синтия, в ту последнюю неделю, она произнесла внятно, однако загадочно: Побольше желтого. И я подумала, да, побольше желтого, и кивнула, потому что была согласна. Конечно, побольше желтого. И вот теперь, как ни увижу эту желтую неразбериху, я про себя говорю: Фор Синтия[4]4
  Англ. for Cynthia, «для Синтии».


[Закрыть], для Синтии, форсиция, форсиция, побольше желтого. Сейчас ночь, сова так и не прилетает. Лишь все больше ночи и того, что в ночи повторяется.
 

И ли́са тоже

 
Заявляется мазком рыжины,
опрометью через лужайку, на белку
прицелился, прыгает чуть ли
не будто охота дается легко,
питание – дело десятое или
попросту немного скучное. Ни слова
не говорит. Лишь беззвучно
обходится четырьмя черными лапами
в своем деле, какое вовсе не кажется
делом, а лишь игрой. Лис
обитает по краю, кроит себе
бытие из объедков и обленившихся
грызунов, не поспевших на столб
телефонный. Берет только нужное,
ведет жизнь, какую кто-то сочтет
мелкой, друзей у него немного, трава
ему нравится, пока зелена и мягка,
не заботит его, долго ли смотришь,
не заботит, что тебе надо,
когда смотришь, не заботит,
чем ты займешься, когда он уйдет.
 

Чудней чудно́го в зарослях

 
За что б поболеть за что б поболеть, потираю
ладони и озираю окрестности
 
 
кто победит на пустыре этом про́клятом,
монетку оставь себе и преподай урок
 
 
своей же прискорбной ладонью. Ей не
нравится слово «мед», а значит, не понравится
и вся песня, где мед есть в
припеве. Сегодня холодно, значит, солнце – ложь.
 
 
Тут всё ложь, отзывается мой ближайший наперсник.
Какая-то драная белка ест и ест крылатки
 
 
и пускает их бесполезность на ветер.
Не знаю, с чего она драная, может,
 
 
лис, а может, заборный столб, что-то ее настигло.
И все равно каждый год ее видим, заходит припасть
 
 
хорошенько к птичьей купальне, приходит кормиться
в тень сирени и кипарисной метлы.
 
 
Конечно-конечно, уж до чего очевидно, вот за кого
болеть – вот за это чуть ли не мертвое,
 
 
что на самом-то деле ничуть
не мертво.