Текст книги "Скорее счастлив, чем нет"

– О-хре-нен-ный фильм, – шепчет Колин, легонько касаясь губами моего уха.

Я неслабо возбудился, но вот засада – домой-то мы расходимся в разные стороны.

– Видал и получше, – шепчу я в ответ.

– Хрен там!

Я хлопаю его по руке и пихаю локтем (лайфхак: если вы с другом постоянно бьете друг друга, ваши девушки не заподозрят, что вы с ним спите).

– Постеснялись бы! – шипит Николь, стряхивая с колен попкорн (или заподозрят?).

Колин снова наклоняется к моему уху, я оборачиваюсь к нему, и в это время Женевьев окликает меня по имени. Отсмеявшись над дебильным анекдотом из серии «Мартышка и дракон входят в бар…» и взбесив весь зал, во главе, наверно, с Женевьев, я подумываю спросить ее, что она хотела сказать. Но я же не могу спалиться, что был слишком занят своим тайным парнем – или кто мы друг другу – и проигнорировал ее. Я наклоняюсь и шепчу ей на ухо:

– Жду не дождусь вечера, Жен.

Женевьев стягивает с меня ремень и затаскивает меня на кровать. Ее отец до завтра уехал из города, не помню уж зачем, и с самого начала было ясно, что меня ждет после двойного свидания. Если я хочу быть с Колином и дальше, придется подыграть, чтобы она ничего не заподозрила. Женевьев залезает на кровать, садится на колени и застывает, глядя мне в лицо:

– Ты же хочешь?..

По-хорошему, я должен честно ответить: «Вообще не особо», – выйти отсюда и позвонить Колину. Вместо этого я хватаю ее за плечи, прижимаю к себе, целую в шею, лицо, губы…

– Какая ты красивая… – шепчу ей на ухо.

Вроде бы пока я все делаю правильно.

Она снимает с меня футболку и швыряет на другой конец комнаты.

– Расстегни мне рубашку, – просит она, чертя пальцами круги на моей груди.

Каждую пуговицу она сопровождает низким стоном. Звучит как-то фальшиво, но мы же не можем оба притворяться? Это у меня уже паранойя. Наконец ее рубашка летит на пол, и мы просто сидим и смотрим друг на друга. На ней зеленый лифчик, наверняка купленный специально ради этого вечера, а я даже трусы со вчера не переодел.

Женевьев ложится на спину и выключает прикроватную лампу:

– Иди сюда.

Надеюсь, при луне не видно, как я боюсь. Чтобы это скрыть, я играю бровями и шаловливо ухмыляюсь, надвигаясь на нее. Обнимаю за талию, собираюсь поцеловать – и вдруг хватаюсь за голый живот со стоном:

– Блин… Слушай, я ща блевану… Попкорна переел, по ходу. Он такой жирный, жесть!

Странная незнакомая искусительница тут же превращается в нормальную Женевьев:

– Принести тебе что-нибудь с кухни? У меня есть имбирный эль и хлеб…

– Думаю, мне сейчас лучше поспать. Обычно помогает.

– Ладно, но… Малыш, может, подождешь немного, вдруг пройдет? Сегодня у нас единственный шанс наконец-то это сделать. Кто знает, когда теперь сможем?

– Да понимаю. Слушай, я хочу тебя, но…

В общем, неважно, что говорить дальше. Самое главное я уже сказал: я не хочу.

ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, ЯНВАРЬ, ПОЛГОДА НАЗАД

Я немного в шоке. Колин подарил мне на рождество подарочную карту «Дома сумасшедших комиксов» на двадцать долларов.

Я давно умолял Мохада, гордого владельца «Лавочки вкусной еды», взять меня на работу, и он наконец сказал, что скоро, может, нужен будет кассир. Пока что я помогал по хозяйству папе: мыл ему машину, носил сэндвичи из «Джои» – и он выдал мне пятнадцать долларов на подарок для Женевьев. Потратил я их, конечно, не на нее.

Ладно, если точно, я взял за четыре доллара чистый блокнот и нарисовал ей мультик. Но на остальное я купил нам с Колином по экземпляру первого выпуска «Темных сторон». Это новая серия «Марвела», в которой герои сражаются со своими темными двойниками, а вокруг Средневековье, стены огня и горы трупов. На следующий день после Рождества мы садимся у него в коридоре и читаем их от корки до корки.

Второго января, когда «Сумасшедший дом» выходит с каникул, я иду туда и сразу направляюсь к стойке, чтобы случайно не истратить двадцать долларов на какие-нибудь классные комиксы не из моей любимой тележки. Расспросив Стэна, как прошли его каникулы, я перехожу к делу:

– Можно мне подписку на «Темные стороны»?

– Читал уже первую часть? Чувак, она эпична! Я офигел, когда в их дом влетело торнадо!

– Ага, моему другу тоже это место понравилось.

Стэн пробивает мне подписку по новогодней акции, выходит двадцать четыре доллара. Я трачу всё с карты и еще доплачиваю.

– Всего семь выпусков, да?

– Ага, счастливое число. По одному в месяц.

Значит, мы с Колином прочтем вместе еще шесть комиксов. Кайф.

Чтобы отвлечься от всяких неприятных штук: ну, там, Кеннет погиб, Кайл к нам носу не кажет, я обманываю Женевьев, и мне стыдно, – я решил погрузиться в новый проект. Я рисую комикс про героя, которого назвал Хранителем Солнца. Когда-то мне приснился сон, что я от голода проглотил солнце и у меня все кости раскалились, но я не взорвался, не растаял и вообще неплохо себя чувствую. Вроде прикольная идея. Когда дорисую, наверно, подарю Колину.

ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, ФЕВРАЛЬ, ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ НАЗАД

– Аарон, если что, ты можешь мне все рассказать.

Мы с мамой сидим у нее в спальне, и у меня бешено стучит сердце.

– Я тебе с самого детства это повторяю. Помнишь, ты не хотел мне говорить, что?..

– Мне нравятся парни, мам, – выдавливаю я, не отрывая взгляда от валяющегося на полу грязного белья. – Прости. Просто… Ну ты поняла.

Мама шагает ко мне, берет за подбородок и приподнимает мою голову, но я все еще не могу взглянуть ей в глаза.

– Сынок, тебе не за что просить прощения.

– Ну, типа я врал и вел себя как придурок… – Мама берет меня за руку, и мне хочется расплакаться. Колин сказал бы «заскулить как сучка», потому что парни не плачут. – Может, мне свалить куда-нибудь? Не решил пока куда, но если…

– Аарон Сото, никуда ты отсюда не денешься. Пока школу не закончишь. Тогда выметайся в приличный колледж, учись, ищи работу и возвращай мне все деньги, которые я на тебя потратила! – Мама улыбается, и я вымученно улыбаюсь в ответ.

– И что теперь? Скажешь, что всегда подозревала или типа того?

– Сынок, я выше этого.

– Спасибо. С меня причитается.

– С тебя примерно миллион долларов причитается, но это мы потом обсудим. Я рада, что ты готов и вроде бы в ладах с собой. Я всегда боялась именно того, что ты не поймешь.

Я понимаю, о чем она. Я стал меньше времени проводить с Бренданом и ребятами, и они несколько раз видели, как я перехожу дорогу и иду встречаться с Колином. Иногда он, правда, приходит к нам во двор, но обычно я больше никого к нему не подпускаю. Но я догадываюсь, что вряд ли они нормально примут то, чем мы занимаемся. Да и Кеннета недавно убили, всем и так нелегко.

– У тебя появился молодой человек? – спрашивает мама.

– Ага. Но не притворяйся, что не раскусила. Это Колин. – Я все время о нем рассказываю. Когда ты счастлив с кем-то, скрыть это становится почти невозможно.

Мама садится ко мне на кровать – ту самую, где мы спали все вместе, пока мне не исполнилось тринадцать и я не переехал к Эрику в гостиную, где у нас хотя бы кровати свои.

– У тебя есть его фотка?

– Мне шестнадцать. Конечно, есть! – Я пролистываю фотографии на телефоне, мама смотрит через плечо. На очередном снимке – мы с Женевьев.

– Значит, вы с ней только притворяетесь, что встречаетесь?

Маме признаться оказалось довольно просто. А вот отцу…

Он сидит в гостиной, курит и смотрит, по его словам, очень важный матч «Янкиз». Идет девятая подача, у команд ничья. Может, забить, подождать еще недельку? Но, с другой стороны, может, я просто признаюсь и все будет нормально? Может, он поймет, что я такой, какой есть, не по своей воле, и забудет все, что говорил раньше: не веди себя как девчонка, не играй за женских персонажей? Может, он сможет меня принять?

За мной в гостиную заходит мама, садится на кровать Эрика:

– Марк, прервись на минутку. Аарон хочет сказать тебе кое-что важное.

Отец выдыхает клуб дыма:

– Я слушаю, – и смотрит дальше.

– А, ладно, потом скажу. – Я разворачиваюсь и собираюсь уйти в спальню родителей, но мама ловит меня за руку. Она понимает, что я, наверно, никогда не буду готов ему рассказать и могу откладывать признание до самой его смерти, а потом, может, когда-нибудь приду к нему на могилу и вот тогда признаюсь. Но лучше сделать это сейчас – тогда я смогу наслаждаться жизнью с Колином и не стыдиться хотя бы родителей.

– Марк, – повторяет мама.

Отец не спускает глаз с экрана. Я глубоко вздыхаю.

– Пап, я надеюсь, ты спокойно воспримешь, но я типа как бы кое с кем встречаюсь… – Я уже вижу, что он растерян, как будто я предложил ему решить уравнение, только без бумаги, ручки и калькулятора. – Это мой друг Колин.

Папа наконец оборачивается. И из растерянного сразу становится злым. Как будто «Янкиз» не просто продули с разгромным счетом, но все дружно разом ушли из спорта. Папа наставляет на маму кончик сигареты:

– Это все ты виновата. Ты и скажи ему, чтобы прекращал нести чушь.

Как будто меня тут вообще нет.

– Марк, мы же всегда повторяли, что будем любить детей во что бы то ни стало, и…

– Бред сивой кобылы, Элси. Пусть завязывает с этим или валит.

– Если ты хочешь получше разобраться, что такое гомосексуальность, можешь спокойно сесть рядом со своим сыном и все обсудить, – произносит мама ровным тоном, пытаясь одновременно поддержать меня и не разозлить отца. Все мы знаем, на что он способен. – Можешь притвориться, что ничего не слышал, можешь взять время на подумать. Все в порядке, Аарон никуда не денется, мы подождем.

Папа кладет сигарету в пепельницу и пинает корзину с бельем, на которую положил ноги. Мы пятимся. Мне редко хочется, чтобы Эрик был рядом, но сейчас он бы очень, очень не помешал, а то здесь начнется мясо. Отец тыкает в меня пальцем:

– Тогда я сам его вышвырну!

Мама заслоняет меня своим телом.

Отец огромными лапищами хватает ее за горло и начинает трясти:

– Все еще думаешь, что так и надо?

Я хватаю пульт, бросаюсь к отцу и бью его по затылку с такой силой, что из пульта вылетают все батарейки. Отец толкает маму на домофон, она падает на пол и лежит, пытаясь отдышаться. Не успеваю я подбежать к ней, как мой папа – мы с ним, блин, когда-то в мяч играли! – бьет меня по затылку, и я валюсь на кучу видеоигр Эрика. Отец хватает меня за шиворот и выталкивает из квартиры:

– Будь я проклят, если доживу до того дня, когда ты притащишь домой парня, чертов пидор!

Щелкает замок, и я принимаюсь реветь навзрыд, как не ревел ни разу в жизни. Мне не перестать быть тем, кто я есть. А отец так легко перестал быть папой.

Вчера меня выгнали в коридор, и я час с лишним молотил в запертую дверь. Если отец меня задушит или забьет до смерти, будет хреново, но за маму-то страшно! Я так шумел, что кто-то вызвал полицию. Стоило им постучать в дверь, как отец без лишних слов ушел с ними. Даже не взглянул на меня, пока на него надевали наручники и зачитывали ему права. Мама пошла в больницу: кто знает, что он ей отбил?

Худшего кошмара в своей жизни я не припомню.

К счастью, у меня был Колин, и сегодня мы ездили в Пелэм-парк. Он учил меня ориентироваться в городе: я здесь вырос, но все равно всегда путаюсь. Мы почти не говорили о том, что случилось вечером, но решили, что пора уже расставаться с девушками. Они, конечно, служат неплохим прикрытием от повторения вчерашнего, но нельзя же постоянно их обманывать, спасая собственную шкуру.

– Только не липни ко мне, как Николь, – шутит Колин, когда мы садимся в обратную электричку. – Прикинь, она постоянно звонит по ночам, а я вообще-то сплю!

– Не буду, – обещаю я, хотя вряд ли удержусь. Удивительно: когда кто-то очень нравится, становишься страшным собственником и начинаешь сходить с ума. Хочешь первым узнавать о нем все самое важное, а кое-чем вообще ни с кем делиться не хочешь.

Я толкаю его коленом, он толкает в ответ. Если бы мы были парнем и девушкой, можно было бы обниматься, целоваться, и всем было бы насрать. Но вот двум парням в электричке посреди Бронкса лучше вообще никаких чувств не показывать, а то будет хреново. Я всю жизнь это знал, просто надеялся, что пронесет. Раздается свист. Не пронесет.

Парни, которые еще пару минут назад соревновались, кто больше раз подтянется на поручне, направляются к нам. Тот, что повыше, в подвернутых джинсах, спрашивает:

– Эй, вы чо, педики?

Мы говорим, что нет.

Его приятель с вонючими подмышками тыкает средним пальцем Колину между глаз. Тот судорожно вдыхает сквозь стиснутые зубы.

– Гонят. Я так и вижу, как их маленькие болтики встают.

Колин бьет его по руке. Это он зря. Так же зря мама вчера пыталась за меня заступиться.

– Да пошли вы!

Кошмар за кошмаром.

Один парень впечатывает меня головой в поручень, другой избивает Колина. Я пытаюсь двинуть своему противнику в нос, но слишком кружится голова, и я промахиваюсь. Понятия не имею, сколько раз меня еще бьют и в какой момент оказывается, что я лежу на липком полу, а Колин пытается заслонить меня, но его отшвыривают пинком. Он смотрит на меня, и на его добрых карих глазах невольно выступают слезы боли и страха. Его бьют по голове, глаза закатываются. Я зову на помощь, но никто даже не пытается их оттащить. Никто не чешется сделать доброе дело.

Поезд тормозит, открываются двери, но спастись можно даже не мечтать. Ну, нам с Колином. Избившие нас парни, смеясь, выбегают на платформу. Заходят новые пассажиры. Часть из них тупо побыстрее садится на свободные места. Часть делает вид, что нас нет. Пара человек все же приходит нам на помощь. Но уже слишком поздно.

Колин наотрез отказался идти в больницу. Сказал, ему не по карману. Моя мама наверняка не взяла бы с него денег, зато она точно позвонит его родителям и, возможно, расскажет им все, даже то, в чем он не собирается признаваться.

Через полчаса я добираюсь до дома, не отнимая от носа скрученной в комок футболки, чтобы кровь не капала на землю. Захожу через гараж: не хочу в таком виде попадаться друзьям. Дверь приоткрыта, внутри горит свет. У Эрика сейчас смена в игровом магазине, мама осматривает пациента в тюрьме.

Я открываю дверь. При виде человека, сидящего в ванне, футболка выпадает у меня из рук и кровь заливает лицо и грудь.

Охренеть.

Папа.

Глаза открыты, но смотрят в пустоту.

Он сидит прямо в одежде.

Вода ярко-алая, из его разрезанных запястий все еще течет кровь.

Он пришел домой и покончил с собой.

Он покончил с собой, чтобы не дожить до того дня, когда я приведу домой парня.

Он покончил с собой из-за меня.

Сколько крови…

Слишком много красного… Все вокруг темнеет.

Дико болят ноги, но я бегу и бегу по парку. Запрыгиваю на скамейку, больно приземляюсь на пострадавшую в драке ногу и бегу дальше. Когда мы с Колином бегаем наперегонки, я обычно поддаюсь, чтобы ему было не так стыдно. Но не сегодня.

У перевернутой мусорки клюют хлебные крошки голуби, я ввинчиваюсь в их гущу, и они разлетаются. Я бегу дальше, но меня преследует лицо мертвого отца в залитой кровью ванне, и я бегу, пока не наступаю на шнурок и не лечу в грязь.

Колин наконец догоняет меня и падает на четвереньки, тяжело дыша:

– Ты… как?

Я весь трясусь, хочется молотить кулаками по земле, как капризный ребенок. Колин кладет руку мне на колено, я вскидываюсь и обнимаю его так крепко, что у него в спине что-то хрустит.

– Ай! Блин… – Он вырывается. – Аккуратно!

Я оглядываюсь: не видел ли кто? Мы тут одни. Но Колин тоже боится каждой тени. Мы оба помним, что случилось, когда я всего лишь невинно толкнул его коленом. Если нас застанут в обнимку, нас же на костре сожгут!

– Прости.

Прошло всего два дня, но я скучаю по виду его лица без синяков и фонаря под глазом.

Колин встает. Я надеюсь, что он протянет мне руку, но это он тянется почесать в затылке:

– Надо бы умыться, меня Николь ждет. Поговорить хочет.

– Не уходи еще немножко! – Он явно сейчас отмажется. Я быстро добавляю: – Забей. Иди делай свои дела.

И он уходит.

ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, МАРТ, ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА НАЗАД

На похороны никто из нас не пошел. Говорят, хоронили в закрытом гробу. Я вообще сомневаюсь, что там было так уж много народу. Его не очень любили, он тоже много кого не любил. Думаю, он и сам бы не хотел, чтобы я пришел. Я упустил возможность помочиться ему на могилу. Но в итоге во время похорон я встретился с Колином, тоже сойдет за красивый прощальный жест.

Я сижу на земле, Колин ходит взад-вперед. Он толком не пытался меня поддержать и даже не обнял. Это действует на нервы.

– Он из-за меня это сделал, – говорю я, хотя Колин это уже раз сто слышал. – Из-за нас с тобой.

– Может, пока сделаем перерыв? – отзывается Колин. – Тебе, наверно, лучше меня пока не видеть.

– Поверь, это сейчас последнее, что мне нужно. – Я не повторяю очевидного: нас с ним только что обоих избили, потом покончил с собой мой отец. – И нам скоро надо поговорить с девчонками. Тебе… Нам надо уже со всем разобраться. Я не переживу еще одной потери.

– Слушай, Аарон, может, сейчас не в тему, но у меня никак не получится расстаться с Николь. То, что было между нами, ошибка. Видишь, сколько плохого это тебе принесло? А мне? Ну ты понял, надо завязывать.

Иногда бывает такое ощущение, что ты спишь и тебе снится кошмар. Но нет, это реальная жизнь выдает беду за бедой, и наконец ты остаешься совсем один.

– Ты меня бросаешь? – спрашиваю я. – Я рассказал про тебя маме! Из-за нас покончил с собой мой отец! Нас избили в поезде, потому что мы – это мы!

Колин шагает взад-вперед и боится смотреть мне в глаза:

– Значит, нам надо меняться. Так больше просто нельзя! Николь беременна, и я как мог отговаривал ее оставлять ребенка, но не смог. Придется снова быть мужиком.

Хреново, конечно, но хотя бы ожидаемо. Если спишь с девушкой, она может залететь.

– Ну беременна и беременна, дальше что? Ты все равно гей и никогда не…

– Не надейся, Аарон.

Он подходит к ограде. Кажется, сейчас развернется и будет ходить взад-вперед дальше, но он подныривает под забор и молча уходит.

Во мне что-то ломается, хочется плакать.

Все было ошибкой.

Ладно, пофиг, у меня тоже есть девушка. Пусть он делает что хочет.

ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, АПРЕЛЬ, ТРИ МЕСЯЦА НАЗАД

Я точно знаю: отец покончил с собой из-за меня.

Мама думает, что он так и не оправился после прошлой отсидки и шестеренки у него в голове окончательно разладились.

Теперь я повсюду ищу счастье, чтобы не кончить так же.

Оказывается, в Техасе есть город Хэппи, то есть Счастливый. Наверно, там очень здорово жить.

Я учу, как пишется и произносится слово «счастье» по-испански, по-немецки, по-итальянски и даже по-японски. Японский вариант дико сложно рисуется.

Самое счастливое в мире животное – квокка – мелкий мохнатый щекастый засранец, который вечно улыбается.

Но всего этого мало.

В голове по-прежнему скачут воспоминания, ввинчиваясь в меня штопором. Не хочу сидеть и ждать, какую еще трагедию подкинет автор моей ужасной жизни. Я вскрываю упаковку бритвы, оставшейся от папы, и режу запястье – совсем как он. Режу по кривой, и получается улыбка. Пусть все знают, что я умер ради счастья.

Я надеялся, что станет легче, но боль делает хуже, хуже, чем когда-либо. Я ни на секунду не прекращаю чувствовать себя пустым и недостойным спасения, даже когда кровь из тонкого пореза заливает все вокруг.

Я не хотел умирать – и не умер.

Несколько дней провалялся в больнице. Познакомился с психотерапевтом по имени доктор Слэттери. Терпеть его не мог. Сначала я думал, что только у меня с ним не сложилось, потом прочел отзывы в сети. Не я один считаю его хреновым врачом.

«После доктора Слэттери я свихнулся еще сильнее!»

«Доктор Слэттери все время трындит о своих проблемах!»

И так далее, и так далее.

Вместо этого клоуна мне вправляет мозги Женевьев. Мама впервые выпустила меня из-под своего неусыпного ока – и из-под неусыпного ока Эрика. Они оба часто пропускали работу, пока я поправлялся дома. Теперь меня выпустили отпраздновать юбилей – мы с Женевьев вместе ровно год.

Мама, наверно, думала, что мы будем гонять по городу, развлекаться и не думать о плохом. Вместо этого я валяюсь у Женевьев на диване, уткнувшись головой в ее колени, и реву, не в силах сделать что-нибудь со своей болью. Но есть кое-кто, кто в силах…

– Мне не кажется, что операция Летео – хорошая идея, – говорит Женевьев. – Когда умерла мама, было ужасно, и…

Она не понимает.

Ей не пришлось наткнуться на ошметки маминого тела – или что там остается после крушения самолета? – как я наткнулся на труп отца.

– Я хочу забыть, что я его нашел. Думаю, это достаточно адская жесть для Летео.

– Да… – Женевьев тоже начинает плакать. – Пожалуй.

Мы громко включили телевизор, чтобы отец Женевьев не слышал, как я плачу. Мне не стыдно, мне кажется, это ему было бы неловко. Идет реклама нового фильма, «Последняя погоня», и я едва не задыхаюсь при мысли о том, сколько фильмов мы с Колином не сможем вместе посмотреть, сколько комиксов не прочтем плечом к плечу… Он вообще делает вид, что меня не существует.

Он решил начать с чистого листа. Возьму пример с него.

(ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, МАЙ, ДВА МЕСЯЦА НАЗАД)

Выйдя от доктора Слэттери – весь час я захлебывался злыми слезами, – я решаю немного побыть на улице, пусть даже маме придется бросить все дела и сидеть рядом. Перед сто тридцать пятым домом припаркован грузовик. Я иду разведать, что у нас за новые соседи. Из подъезда выходит Кайл, катя перед собой тележку для покупок, забитую коробками, и выгружает их в открытый кузов. Я все еще удивляюсь, что за ним молчаливой тенью не тащится Кеннет.

Из тележки падает одна коробка. Я поднимаю ее и отдаю Кайлу. Он старается не смотреть мне в глаза.

– Уезжаете?

Кайл кивает и зашвыривает коробку в кузов.

– Куда?

– Плевать. Здесь жить уже просто невозможно.

К нам стекаются Брендан, Малявка Фредди, Нолан и Дэйв Толстый. Брендан кивает мне, остальные пялятся на мое перебинтованное запястье. Брендан заглядывает в кузов, садится на пандус подъезда и спрашивает:

– Чего за движуха, парни?

– Кайл переезжает, – отвечаю я. Пусть лучше он отдувается, чем я. – И не сказал куда.

– Да потому что насрать, где жить! Лишь бы свалить! Я захожу в магазин – Мохад называет меня Кеннетом! Я играю с вами в крышки – надо оставить фишку для Кеннета, хотя ему уже не надо! На тебя, Аарон, я вообще смотреть не могу! Ты пытался сдохнуть и все равно выжил, а от Кеннета остались одни кости!

Из подъезда выходят его родители, он забирает у матери ящик и швыряет в грузовик прямо через голову Брендана. Что-то разбивается.

– Забудьте про меня, и все!

Он снова ныряет в подъезд, и мы уходим на третий двор, чтобы ему не мешать.

– Некрасиво вышло, – говорит Малявка Фредди.

Брендан отмахивается и спрашивает меня:

– Ты как, нормально?

Я киваю, хотя, если честно, мне хреново.

– Этот, как его, Колин к тебе ходит?

– Не. Да ну его, – отвечаю я, и мы меняем тему.

Брендан даже похлопывает меня по спине. Некоторое время мы болтаем все вместе, как будто я и не выпадал из компании, потом меня подзывает мама, и я бегу к ней, собираясь попроситься еще погулять.

– Звонил доктор Слэттери, – говорит мама, сжимая в руке телефон.

– Решил вернуть деньги, которых он не стоит?

– У него есть знакомая в Летео. – Мама зажмурилась, как будто боится даже смотреть на меня. – Он поговорил с ней, ее зовут доктор Касл или как-то так. Она готова назначить консультацию.

Охренеть.

Я оглядываюсь на друзей. Теперь я знаю, как все исправить, чтобы они никогда меня не возненавидели. И я перестану постоянно думать про Колина.

– Давай запишемся.

(ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, ИЮНЬ, МЕСЯЦ НАЗАД)

Доктору Эванджелин Касл хватило одной консультации, чтобы установить: корень всех проблем – моя ориентация. Все равно пришлось сходить еще на несколько приемов, прежде чем мне назначили процедуру, но вот наконец этот день настал. Мама не может пойти со мной: она и так слишком часто отпрашивалась с работы, и терпение начальства начинает иссякать. Кому-то же надо платить за квартиру и за мою операцию. Зато со мной пойдет Женевьев.

– Сынок, все будет хорошо.

Когда-то мама обещала, что со мной никогда не случится ничего плохого. Потом я вырос, и все пошло куда-то не туда, но сегодня я ей верю. Худшее, что может случиться, – не случится вообще ничего.

– Будет.

– Аарон, имей в виду: я подписала все документы только ради тебя. Я не хочу тебя менять. Не считаю тебя ненормальным. Просто нам всем нужно начать с чистого листа. И ко мне наконец вернется мой любимый сын, который не будет обманывать Женевьев и не захочет навсегда меня покинуть.

Она не выпускает меня из объятий, и ее слова больно ранят. Как хорошо, что мне не придется больше помнить, как я разочаровал и мать, и отца.

ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ, 18 ИЮНЯ

Я веду пальцем по шраму-улыбке и хочу улыбнуться сам. Как же я счастлив!

Мне одобрили процедуру коррекции памяти. Звучит жутковато, есть риски – новые технологии, работа с мозгом, все дела, – и врачи очень осторожничают, прежде чем назначить операцию лицам младше двадцати одного года. Но мне разрешили вытрясти из головы немного прошлого и немного правды о том, кто я такой, пока я сам себе не навредил.

В зале ожидания, как всегда, людно, не то что в больнице, куда я ходил к доктору Слэттери. К нему-то никто не готов часами стоять в очереди. Зато по его рекомендации нам дали неплохую скидку. Надо всюду искать плюсы.

У Женевьев дрожит нога и бегают руки. Вот поэтому я и хотел пойти один, но они с мамой не желали ничего слушать. Чтобы убить время, можно взять со столика какой-нибудь журнал про душевное здоровье, брошюру или анкету, но я уже знаю все, что надо.

В Летео отказывают клиентам, которые хотят забыть спойлеры к «Игре престолов» или несчастную любовь. Мы же не в кино. Здесь помогают стереть воспоминания, из-за которых люди начинают сами себе делать хуже. От разбитого сердца не умирают. Умирают, ну, например, от успешной попытки суицида.

Вон, скажем, сидит пожилой латиноамериканец и без остановки повторяет выигрышные номера лотереи, в которую проиграл. Его наверняка сразу завернут.

Я замечаю в зале пару знакомых лиц с групповой терапии, на которую меня гоняли, чтобы проверить, не лечатся ли мои раны временем.

Забавно: от этой терапии мне хотелось сдохнуть еще сильнее.

Женщина средних лет воет раненым зверем, качается на стуле и бьет кулаком в стену. К ней бросается медбрат и пытается ее успокоить. Я ее знаю – не по имени, конечно. Ей не дает покоя память о том, как ее пятилетняя дочь погналась за птичкой, выбежала на загруженную трассу… Ну да, вы уже догадались.

Я опускаю глаза и пытаюсь не слушать ее крики, но тут подходит второй медбрат со смирительной рубашкой, и я невольно поднимаю глаза и смотрю, как ее уносят в ту самую дверь, куда скоро войду и я. Интересно, сколько ей придется забыть, чтобы жить без смирительной рубашки (и, пожалуй, кляпа, чтобы заглушить крики)?

Все затихли. Смолкли разговоры. На кону стоят жизни людей.

Вон тот очень-очень пухлый парень – кажется, Мигель – сказал на групповой терапии, что сможет победить переедание, только если забудет детскую травму. На его футболке осталось от завтрака пятно кетчупа. Хочется подойти и обнять его. Надеюсь, Мигеля признают достаточно больным, сделают операцию, и он будет снова здоров – физически и духовно.

Я, как и он, пришел сюда потому, что больше не хочу быть тем, кто я есть. Я хочу быть так счастлив, что незваные тени плохих воспоминаний навсегда поблекнут.

Доктор Касл попросила меня составить список радостных вещей, на которые можно отвлекаться от нежелательных мыслей. На терапии я всегда натягивал улыбку, хотя разговаривал с ней о совсем невеселых вещах. Слишком уж она хорошая. И старается помочь.

Я беру Женевьев за руку, чтобы она не боялась, хотя вроде как логично наоборот. У нее на ногтях следы засохшей голубой и оранжевой краски.

– Что сейчас рисуешь? – спрашиваю я.

– Ничего интересного. Поиграла немножко с идеей, про которую тебе рассказывала. Ну, типа солнце не садится над океаном, а тонет. Не знаю только, что из этого сделать. – Понятия не имею, о чем она. Ожидаемо.

Женевьев накрывает ладонью мои пальцы: оказывается, я перебирал ими рукав футболки. Она изучила все мои привычки, а я даже толком ее не слушаю.

– Все будет хорошо, малыш. Все же будет хорошо?

Пустые слова. Ни один человек в мире не думает, что когда-нибудь заболеет раком. Никто, входя в банк, не ждет, что там начнется перестрелка.

– Если операцию запорют, это еще не самое страшное. Вдруг она вообще не поможет?

В списке возможных побочных эффектов – обширная потеря памяти, антероградная амнезия и прочая дрянь. Но голос на задворках моего сознания твердит, что лучше стать овощем, чем продолжать быть тем, кто я есть.

Женевьев оглядывает зал ожидания – слепяще-белые стены, психов и терпеливых сотрудников. Наверняка жалеет, что не может все это нарисовать. Увы, чтобы сегодня сопровождать меня, она подписала соглашение о неразглашении, и теперь ей нельзя никому рассказывать, что здесь происходит, а то сдерут дофигища долларов штрафа.

– Да вроде нечего бояться, – говорит она. – Мы же тысячу раз перечитали все брошюрки и видео про счастливых пациентов на целый сериал насмотрели. У всех потом все хорошо.

– Да, но нам же не покажут тех, кого потом всю жизнь с ложечки кормят. – Я изображаю улыбку. Надоело уже что-то из себя изображать. Какая ирония, если вспомнить, зачем я здесь. Но я хотя бы не буду знать, что всех обманываю. Сойдет.

Вдруг, взглянув мне за спину, Женевьев начинает плакать. Я оборачиваюсь. В дверях стоит доктор Касл. Ее глубоко посаженные глаза цвета морской волны почему-то всегда меня успокаивают, даже сейчас; а копна ее чуть растрепанных рыжих волос напоминает бушующее пламя. Я борюсь с подступающей паникой. Доктор, наверно, специально не подходит, чтобы дать мне время попрощаться с Женевьев – и, пожалуй, с самим собой.

Я подхватываю Женевьев за талию и кружу пару оборотов. Знаю, заработать головокружение прямо перед тем, как у тебя поковыряются в мозгу, – дурацкая идея. Я даже не успеваю ни о чем попросить – Женевьев берет меня за руку:

– Пойдем вместе.

С каждым шагом навстречу доктору Касл мне все сильнее кажется, что я шагаю на казнь. В каком-то смысле так и есть – надо казнить ту часть меня, без которой всем станет лучше. Паника куда-то исчезает.

– Я готов, – говорю я доктору без тени сомнения.

Напоследок целую Женевьев – девушку, которая, сама того не зная, помогала мне хранить тайну. Или все же она с самого начала догадывалась? Мы встречались целый год и за все это время ни разу даже не признались друг другу в любви. Это, конечно, ничего не значит, но у Женевьев хватит самоуважения не говорить «я тебя люблю» тому, кто никогда не полюбит ее в ответ.

Я никогда не думал, что однажды ей признаюсь, надеялся унести секрет с собой в могилу, но теперь говорю: