Текст книги "Скорее счастлив, чем нет"

12
Завтра больше не будет

– Антероградная амнезия, – говорит нам с мамой Эванджелин.

Мы сидим у нее в кабинете. На часах 4:09. Я не свожу с них взгляда, пытаясь не свихнуться. Хотя, честно, даже так не очень понятно, не скачу ли я во времени, как скакнул несколько часов назад.

– Так называют неспособность запоминать новые события, – добавляет она.

На часах 4:13.

– Антероградная амнезия – это как? – спрашиваю я. Где-то я этот термин уже слышал. Может, перед операцией. Но что это значит?

– Это неспособность запоминать новые события, – отвечает Эванджелин, переглянувшись с мамой. Мама плачет. Кажется, она не переставала плакать с тех пор, как я бухнулся к ней на кровать. Плача, позвонила Эванджелин. Плача, вызвала такси. Я не могу вспомнить, чтобы она не плакала.

– Аарон, ты с нами? – уточняет доктор.

– Ага. Думаете, у меня амнезия? Типа я не запоминаю того, что происходит?

– Ты в последнее время не замечал у себя проблем с памятью? – спрашивает Эванджелин.

– Мне вспомнить… то, что я забыл?

– Да. Возможно, после возвращения памяти с тобой уже случалось что-то странное? Ну, как сегодня ночью?

Думать тяжело. Вернее, тяжело вспоминать. Как же я горд собой, когда мне удается. Помню, мы сидели с Колином, и я забыл, что выпил чашку кофе. А до этого, еще в Летео, Женевьев сказала, что я повторяюсь. Но я же всего один раз сказал, что она не может нравиться Томасу. Ну, я запомнил, что всего раз. А еще я отключился, когда стоял за кассой. А сколько еще было таких случаев?

– Да. – У меня гулко стучит сердце. – Я уже что-то забывал. – Только не помню, что именно. – Кажется, у меня сейчас будет паническая атака. Или я разревусь.

Мама закрывает лицо руками и трясется, беззвучно всхлипывая. Эванджелин глубоко вздыхает:

– Ты уже разревелся.

– И что теперь? Как мне вылечиться? Нужна еще операция?

Из голоса Эванджелин пропадают всякие эмоции. Она говорит как робот. Оказывается, есть несколько способов лечения, но они особо не помогают. Загадку моей болезни пока не разгадали даже лучшие неврологи мира, потому что механизм хранения воспоминаний толком не исследован. Потом она начинает сыпать терминами: «нейроны», «синапсы», «кора височной доли», «гиппокамп»… Я ничего не понимаю в медицине, но стараюсь запомнить каждое слово, чувствуя, что слова ускользают. Методы лечения антероградной амнезии примерно те же, что и при болезни Альцгеймера. Существуют лекарства, стимулирующие работу холинергической системы. Так как поражен мозг, психотерапия мне не поможет. Это, наверно, и к лучшему: я бы врезал каждому, кто попытается меня гипнотизировать. У меня и так полная каша в голове, зачем ее еще перемешивать?

– К сожалению, в некоторых случаях антероградная амнезия необратима. – А вот это я бы с радостью забыл.

У доктора очень усталый тон. Не потому, что ее дернули посреди ночи, и не потому, что я ей надоел. Наверно, она уже устала повторять одно и то же, я же не знаю, который раз все это слышу.

– С вашими пациентами такое уже случалось?

Кивок.

– И что с ними стало?

Она смотрит мне в глаза:

– Амнезия быстро прогрессирует и может всего за несколько дней стать полной.

– Охереть, у меня меньше недели? – В этот раз все пропускают мое ругательство мимо ушей.

– Возможно, и больше, – механическим тоном врача отвечает Эванджелин.

Сердце выскакивает из груди. Кажется, я забыл, как дышать, хотя это простейший инстинкт. Может, я сейчас потеряю сознание, а потом наверняка забуду, как прийти в себя.

– И как мне, блин, теперь жить?

– Будет трудно, Аарон, но шансы у тебя есть. Это все было в брошюрах. Скорее всего, ты больше не сможешь получать новые знания, но то, чему ты научился до операции, останется с тобой. Я лично знаю одного музыканта, он пишет песни и сразу их забывает, но по-прежнему талантливо играет на гитаре, потому что научился до трагедии, которую хотел забыть.

Я понял. Все, что у меня останется, – то, что было раньше. То, из-за чего я чуть не покончил с собой.

– Зачем вообще жить?.. – думаю я вслух. Мамины всхлипы становятся громче. Я дебил. Мало ей моего шрама-улыбки. Но сейчас, как и перед операцией, мне кажется, что лучше всего просто умереть.

Ко мне наклоняется Эванджелин.

– У тебя столько всего впереди, – шепчет она.

– Например?

То ли я забыл, что она ответила, то ли ей нечего сказать.

Кажется, ночь будет длинной. Ну, для них. Для меня она пролетит быстро.

– Антероградная амнезия – это как? – спрашиваю я. На часах 4:21.

13
Есть только вчера

Я типа как бы никогда не пытался вспомнить, что было вчера. А теперь мне ничего другого не осталось. И я еще не все помню.

Вчера…

Многие вспомнят, как обнимали друзей, но забудут, во сколько встали и чем обедали. Другие перескажут какой-нибудь безумный сон, но не придадут значения тому, какая на них была одежда и что за книгу читали в метро. Третьи оставят свое прошлое при себе, как сокровенную тайну.

Мне ничего из этого не светит.

Быть может, назавтра я даже не вспомню, кого обнимал. Если вообще останется, кого обнимать. Я не вспомню, чем обедал, и вообще пойму, ел ли хоть что-то, только по ощущениям в животе. А во сколько я встану, вообще неважно, потому что у меня теперь будет одно сплошное пробуждение. Еще я, наверно, перестану переодевать штаны и футболки и буду постоянно всем советовать почитать «Скорпиуса Готорна», потому что не смогу увлечься никакой новой историей.

Чтобы как-то все это пережить, я заранее попрощаюсь с прошлым. Даже если я навсегда останусь прежним, все вокруг меня поменяется. Никто не будет общаться с парнем, который не знает, какое сегодня число, и не помнит, у кого что нового. Меня ждет либо вечное одиночество, либо общество незнакомцев, постоянно твердящих одно и то же. Фиговый выбор.

Я поворачиваю дверную ручку. Заперто на цепочку. Раньше мы никогда не запирались. Даже когда боялись, что к нам вломится кто-нибудь из моих друзей и добьет меня. Видимо, меня заперли дома, чтобы я не заблудился.

Хреново, но они правы. Я могу забыть, куда идти, прямо посреди улицы или прямо в воздухе, когда меня собьет машина. Но нельзя же тупо сидеть дома и ждать, пока память не отвалится окончательно. Я снимаю цепочку, но Эрик бросается к двери и хватает меня на пороге.

– Куда тебя понесло? – спрашивает он, крепко держа меня за руку.

– Дела.

Из спальни выходит мама, но не вмешивается.

– И что за дела? – продолжает брат.

– Мои личные дела.

– Ты всегда думаешь только… – Не договорив, он глубоко вздыхает: – Ладно, помолчу, буду хорошим братом. Скажу, когда ты точно не запомнишь.

Ниже пояса.

– Пошел ты! Говори уже и не прикрывайся моей амнезией. Я заслужил немного честности.

– С радостью! – Эрик вцепляется в мою руку сильнее, его глаза горят. – Аарон, ты эгоист! Ты считерил, чтобы облегчить себе жизнь, и даже не подумал, каково будет нам. А нам теперь смотреть, как ты превращаешься в зомби! Ты сам виноват!

Я пялюсь на него во все глаза:

– Может, я не пошел бы в Летео, если бы кое-кто принимал меня таким, какой я есть, а не доставал все детство, когда я играл за девочек!

– Да насрать мне было, кем ты играешь! Я просто шутил. Я думал, ты сильный и посмеешься со мной. Прости, был неправ. – Мы все в шоке. Даже он сам. Он извинился! Последний раз он так покраснел, когда услышал, что стало с отцом. Он тоже, видимо, про него вспомнил: – Ты потерял себя ради того, кто сам от нас ушел!

– Он покончил с собой из-за меня, а не из-за вас.

– Сынок, да не из-за тебя он это сделал! – наконец включается мама. – У твоего отца была сложная жизнь, и…

– Хватит! Его арестовали, и я надеялся, что теперь-то все будет нормально. Потом он пришел домой и… – Я реву – и радуюсь. Ведь я не забыл, почему плачу: потому что признал наконец, что без отца нам всем только лучше.

Маме с Эриком больше нечего возразить.

Я тоже замолкаю. Я наконец-то понял, почему они выбросили его вещи. Потому что их надо было выбросить.

– Натворил ты делов… – вздыхает Эрик. Но он уже не злится, и в глазах у него появилось какое-то новое выражение. Сочувствие.

Он поворачивается к маме, одной рукой постукивая по стене, другой все еще сжимая мою руку. Отец однажды тоже так стучал по стене, когда никто из нас не хотел идти покупать ему пиццу. Тогда от стены отлетел кусок штукатурки. От этого воспоминания на меня веет надеждой – оказывается, я еще могу что-то вспомнить.

– Зря ты тогда подписала согласие, – говорит Эрик маме.

Мама переводит взгляд с меня на него и обратно, как пойманный с поличным преступник:

– Я хотела его спасти…

– Нет! – бросает Эрик. – Ты просто хотела убедить себя, что от тебя что-то зависит! Ты сделала вид, что у Аарона нет выхода, кроме операции. Смотри, чем все кончилось!

Я вырываюсь из захвата Эрика. Может, он завидует. Может, ему тоже есть что забыть. Может, у него тоже не все в порядке с головой после того, как наш отец покончил с собой в той самой ванне, где нас когда-то купал.

Я вдруг понимаю, что Эрик никогда не вырастет таким, как отец. Он нас любит. А вот мне стоило бы любить его побольше. Я ни разу даже не спросил, как у него дела.

Мама изучает свое отражение в замызганном зеркале, висящем в коридоре. Возможно, сейчас она впервые за долгое время действительно видит свое лицо. В последние несколько месяцев она страшно похудела. Килограмм на десять-пятнадцать. Эрик опирается спиной на стену и сползает на пол.

– Аарон, если что, я сейчас не из зависти. Ну, может, чуть-чуть я тебе и завидую. Но я согласен, что без отца лучше.

Мне хочется взять его за руку, но это плохая идея.

Он смотрит на меня снизу вверх:

– Помнишь, мы никак не могли пройти последние уровни «Зельды»? Мы тогда скинулись и купили инструкцию по прохождению. – И добавляет мягко: – А теперь ты со мной даже не посоветовался, сразу ввел чит-код.

Иногда боль становится такой острой, что, кажется, больше ни дня не выдержишь. Иногда боль становится компасом и выводит из самых запутанных тоннелей взросления. Но чтобы боль вывела к счастью, о ней нужно помнить.

– У нас еще осталось что-то из папиных вещей? – спрашиваю я.

Раз – и у меня в руках коробка. Полупустая – так, пара старых свитеров и беговые кроссовки. Эрик без лишних слов открывает мне дверь, и мы все вместе идем к мусоропроводу. Я стараюсь запомнить каждую подробность. Пусть у меня будет такое воспоминание. Несмотря ни на что, я вспоминаю времена, когда отец не был чудовищем, и медлю. Потом переворачиваю коробку вверх дном, вещи грохочут по мусоропроводу, падают на дно и затихают.

Как-то в школе я читал, что цыгане, когда оплакивают близких, завешивают в таборе все зеркала. Иногда на несколько дней или недель, иногда – на месяцы, если нужно, даже на годы. Так вот, хватит нам завешивать зеркала. Мы все вместе перерыли квартиру и выбросили все, что от него еще оставалось.

Когда с этим покончено, Эрик надевает кроссовки и, не глядя на меня, говорит:

– Если для тебя это что-то значит, прости за все мои шутки. – И, не успеваю я поблагодарить его за то, что он наступил на свою гордость, добавляет: – Ну, куда идем?

– В смысле?

– Ты говорил, у тебя дела. Мама тебя одного не отпустит.

Не помню, когда я это сказал, но у меня реально дела. Четыре встречи, четыре прощания. Я опускаю голову, и мы с братом выходим из дома – зачеркивать строчки в моем списке.

14
Вроде как лучший друг

Брендан сразу спалился, где его искать: одна из его клиенток как раз выходит на лестницу. Именно с Бренданом я хочу повидаться первым. Не потому, что он живет рядом, не потому, что с ним я дольше всех дружил. Пусть увидит, что наделал. Я шагаю к лестнице, но Эрик хватает меня за плечо.

– Прости, что отпустил тебя тогда переспать с Женевьев, – шепчет он.

Это так неожиданно, что даже смешно.

– Ты-то тут при чем?

– Я знал правду. Если бы она от тебя забеременела, я был бы виноват. Я решил, что ты переспишь с девушкой и все у тебя будет нормально, и не стал мешать. Мне было пофиг, что ты мог случайно разбить ей сердце.

Раз – и Эрик молча бродит по вестибюлю туда-обратно.

– Ты-то тут при чем? – спрашиваю я и не могу вспомнить, к чему вопрос. – Я забыл, о чем мы говорили.

– Все нормально, – отвечает Эрик и пересказывает, о чем мы говорили. – Самое обидное, ты все равно в итоге гей. Наверно, тебе реально нравился тот парень, с которым ты все время тусовался.

Этот разговор настолько неловкий, что я бы даже рад был его забыть.

– Ладно, – бормочу я, – у меня дело. Подожди тут.

Я даю ему комиксы, которые хочу подарить Колину, и бегу по лестнице. Я пока не слышал звука бегущих ног, значит, и Брендан, и девчонка по имени Нейт еще тут. Я сбегаю вниз и заворачиваю за угол. У Брендана такой вид, как будто по его душу пришел до усрачки злой призрак. Я замахиваюсь, он уворачивается. Удачно, как раз хотел дать ему по яйцам.

Даю. Он валится на пол. Нейт подбирает травку и убегает. Это наверняка будет стоить ей дилера, но сегодня-то она накурится на халяву, а значит, ей срать, что будет потом.

Брендан сжимает обеими руками пах, свое мужское достоинство, и стонет:

– Я заслужил.

Получать по яйцам больно, мне его даже почти жаль. Почти.

– Мудаки, вы мне мозг сломали! – ору я. Хочется еще разок ему двинуть. – У меня охрененские провалы в памяти, я, может, даже этот разговор нахрен забуду, но всегда, сука, всегда буду помнить, что у меня был друг-мудак, он меня ненавидел и чуть меня нафиг не убил!

Сколько бы раз я себе это ни повторял, мысленно или вслух, никогда не осознаю, что Брендан мог меня убить и сесть на всю жизнь.

Может, потеря памяти – это и не плохо. Мы с ним никогда больше не будем играть в карты в коридоре, потому что за окном снег, а у него дома бардак. Я никогда больше не буду кидаться попкорном в его дедушку, когда тот засыпает перед телевизором. Я больше не буду у него ночевать и пинать верхний этаж кровати, на которой он чуть не заделал ребенка девчонке по имени Симона, когда еще не просек, какая полезная штука презервативы. Мы больше не будем сидеть рядышком у компьютера и писать тупые отрицательные отзывы на всякую дичь типа бананорезки и свистка в виде собаки. Я никогда больше не повешу его кроссовки за окно, чтобы у него в комнате не пахло грязными носками.

– Я никогда тебя не ненавидел, – отвечает Брендан. – Просто не понимаю, зачем ты решил стать геем.

– Это не от меня зависит, – отвечаю я. – Был момент, когда типа зависело, но все равно оказалось, что нет.

Он садится и упирает локоть в колено:

– Ты променял нас на этого Томаса. Мы твоя семья. Мы, а не он и никто другой.

– Может, и так. Не знаю. А теперь я из-за вас калека.

– Эй, твои друзья тебя не бросят.

– Я же гей! – Я наконец произношу это слово вслух. У меня не было выбора, кем быть, но я все еще могу принять себя, пока не стало слишком поздно.

Брендан не отвечает. Это тоже ответ. Я поднимаюсь к Эрику. Надеюсь, однажды Брендан будет жить долго и счастливо. Мой запутавшийся в себе бывший вроде как лучший друг имеет на это право.

15
Парень, который никак не станет мужчиной

Я собираюсь сесть в проулке между мясным и цветочным и полистать один из комиксов, которые хочу отдать Колину, – последний, седьмой выпуск «Темных сторон». Но туда приперлись неугомонные любители общественных работ – закрашивать наш с ним темно-синий мир.

Раз – и Колин рядом.

– Привет, – кивает он. Оглядывается – вдруг где-нибудь притаился шпион с камерой? – видит на нашем месте команду маляров. – Слушай, какого хрена?..

– Общественные работы, – отвечаю я.

– Не знаешь, где еще можно спрятаться? И купи презерватив. Вчера вечером у Николь наконец было настроение, я свой использовал. – Ну конечно, она уже беременна, самое время предохраняться.

– Нафиг.

– Хочешь без него?

– Смотри, наше граффити закрасили.

– Ага, засранцы. Офигеть, ты достал седьмой выпуск! Пошли почитаем!

Я протягиваю ему комикс. В прошлой жизни я бы с радостью почитал его вместе с ним. Колин начинает строить предположения:

– Как думаешь, кто этот рыжий в алом плаще? А Безликие Властелины устроят осаду? Да устроят, куда денутся! Офигеть, офигеть, чем же все кончится?

Я сажусь на бордюр и знаком прошу его сесть рядом.

– Колин, так больше нельзя. Я все порчу. Я уже не чувствую к тебе того же, что раньше. И вряд ли дело в том, что я еще не вспомнил, как нам было хорошо.

– Стоп, так ты серьезно тогда сказал, ну, про Летео?

– Ага. Я забыл все, что у нас было.

– Ты придуриваешься.

– Нет.

– Реально, пошел и стер память?

– Тебе не стыдно, что ты со мной, а Николь ничего не знает? – Он не отвечает, не признается, что ему насрать. – А мне стыдно. Все-таки мы с тобой разные. Я не говорю, что ты говно как человек. Реально, мне кажется, ты однажды исправишься. Но если ты хочешь строить семейную жизнь на обмане, пусть это будет твое несчастье, а не мое.

Колин пожимает плечами, безуспешно пытаясь скрыть боль.

– Ну ладно, валяй, забудь, что у нас что-то было. Только не приходи больше, ни завтра, ни послезавтра.

Он встает и принимается ходить туда-сюда, давая мне время передумать.

Я молчу.

– Ладно, как хочешь. Я пошел. – Он вцепляется в комикс, как будто готов душу за него продать, и переходит улицу, спеша к своей понятной, лживой насквозь жизни. Но вдруг застывает и снова бросается ко мне: – Уверен?

Теперь я почти его простил.

– Колин, я больше не хочу никому портить жизнь. Когда-то я тебя любил, но сейчас другое время.

Колин показывает мне средний палец и уходит. Я поудобнее усаживаюсь на бордюре, чтобы полистать комикс, но мои руки пусты. Прежде чем сообразить, в чем дело, я успеваю поискать его на земле вокруг.

16
Девочка, которая никогда не дорисовывает

Я забыл, о чем мы говорили с Колином. Надеюсь, он повзрослеет и я смогу по нему скучать. Хорошо бы хоть прощание с Женевьев запомнить, потому что с ней я бы, пожалуй, смог жить долго и счастливо, если бы вышло.

Она любит меня во вред себе самой. И это жесть в квадрате, потому что я знаю это чувство.

Прежде чем позвонить в дверь, я попросил Эрика подождать внизу и протянул руку – похлопать его по плечу. Он, видимо, решил, что я хочу его обнять, и подался мне навстречу. Очень неловко. Приходится реально обнять его, впервые за много лет.

– Спасибо еще раз. Ты у меня как собака-поводырь или типа того.

– А, забудь, потом сочтемся. Не забудь только… – Он прикрывает рот ладонью. – Так, забудь, я этого не говорил… Блин. Короче, подожду тут.

– Понял.

Я стучу в дверь, стараясь вспомнить, что хочу сказать, пока еще помню хоть что-то. Из недр квартиры раздается голос ее отца: «Кто там?» Отвечаю, что это я. Он отпирает и осматривает меня с ног до головы. От него пахнет пивом.

– Как жизнь, Аарон?

– Нормально. Жен дома?

– Думаю, в спальне.

Обычно отцы шестнадцатилетних девушек так запросто не пускают домой парней.

Дверь ее спальни приоткрыта. Я заглядываю внутрь: она сидит на кровати, вокруг валяются блокноты и мокрые кисти, стоят открытые банки с краской. Женевьев выдирает из тетради страницу, комкает и кидает на пол, где уже целое кладбище нерожденных рисунков. Потом снова хватает кисть.

Я стучу, захожу и застываю, поймав ее взгляд.

Женевьев роняет кисть и заливается слезами.

Я бросаюсь к ней – обнять, успокоить, – но мне некуда сесть. Вся кровать завалена раскрытыми блокнотами и недописанными картинами. На одной девушка разговаривает с парнем, сотканным из листьев. На другой девушка построила песчаный замок, а из океана вылез монстр и разрушил его. На третьей девушка летит с дерева, а парень спокойно сидит внизу и ест яблоко. Я сдвигаю картины на край и крепко обнимаю Женевьев – не для того, чтобы ее порадовать или соврать себе. Ей больно, с этим надо что-то делать. Я даже забываю о том, что скоро все забуду.

– Лучше не буду спрашивать, что случилось, – шепчу я.

Женевьев отнимает руки от лица. Наверно, лучше пока не говорить ей, что у нее на лбу и щеках разноцветные отпечатки пальцев.

– Аарон, когда я увидела тебя с Колином, это… это был кошмар. Не знаю, пришел ты туда выслеживать Томаса, или так совпало… Короче, я вас увидела и вспомнила, как мне тогда было плохо. А ты просто все забыл!

Я отвожу глаза.

– Прости. Прости, что попался тебе на глаза. И прости, что был с ним. Прости, что обманывал тебя перед операцией. И после тоже обманывал. Мне не хватало смелости быть парнем, которому нравятся парни, и я пытался прикрыться тобой.

Она гладит меня по лицу. Наверняка я теперь тоже в краске.

– Не извиняйся. Я все поняла с первого поцелуя.

– Да уж, чтобы не хотеть тебя целовать, нужно быть стопроцентным любителем парней. Прости, что так хреново с тобой поступил.

Женевьев водит пальцем вдоль моего шрама, слева направо, справа налево, как миллион раз делал я сам и как, может, любила делать и она, но я этого уже не помню.

– Я никогда не винила тебя в том, что ты гей. Но когда ты все забыл и вернулся ко мне, я немножко увлеклась и было классно.

– Да, из нас вышла неплохая пара понарошку. Я даже поверил, – шучу я.

Женевьев кладет мне голову на плечо:

– Если бы можно было вернуть время назад, я бы не стала себя обманывать. Мы бы с тобой не встречались и уж точно не занялись бы сексом. – На секунду мне кажется, что сейчас она скажет что-то еще. Но она только вздыхает и меняет тему: – Ты не стал делать вторую операцию. Кто тебя в итоге переубедил?

Не могу же я сказать ей, что принять себя мне помог Томас. Не могу признаться, что мечтаю прожить жизнь рядом с ним, вместе завоевывать мир, смотреть фильмы и до ночи пить пиво, рисуя друг другу татуировки.

– Летео обещают счастье, но оно не настоящее. Кстати об операции. На самом деле я пришел сказать, что у меня теперь мозги набекрень. Есть такая штука под названием антероградная амнезия, это…

Женевьев отстраняется:

– Я так и знала. – Ее заплаканные глаза широко открыты и всматриваются в мое лицо. – Мы с тобой смотрели видео о побочных эффектах, там про это рассказано. И еще… Мы с тобой разговаривали, когда ты только очнулся, я кое-что сказала, и ты забыл. Я тогда решила, что ты задумался о своем или специально делаешь мне больно.

Хватит быть эгоистом.

– У вас с Томасом все хорошо?

– Да нет ничего. Честно. Мы просто гуляем. Но мне нравится. Это для разнообразия хотя бы по-настоящему. – Ее слова жалят, жгут и немножко меня убивают, но я не обижаюсь. – Прости, что так вышло. Наверно, ты не очень рад об этом помнить.

– Да ладно, два моих самых близких человека счастливы, круто же! – Это не стопроцентная правда, но и не ложь. Совсем не ложь. Если, конечно, Томас правда не гей. Тогда ей повезло с ним, а ему офигительно повезло с ней.

Я оглядываю кучу смятых рисунков.

– Может, ты просто не то рисуешь. Попробуй нарисовать то, чего хочешь. Маршрут своей жизни. Томас будет рад тебе помочь, только следи, чтобы слишком не увлекся.

– Лучше ты мне помоги. – Женевьев пододвигается поближе.

– Не могу, – выдавливаю я, вдруг вспомнив, что меня ждет брат. – Помни, ты красивая.

– Настолько, что ты готов стать натуралом? – Она стирает слезинку и хихикает. – Ну должна же я была попытаться. Аарон, я тебя люблю. Не в том смысле.

Наверно, сегодня мы в последний раз вот так вот смотрим друг другу в глаза. Я целую ее – искренне и радостно. Такими, наверно, должны быть все прощальные поцелуи.

– Женевьев, как бы там дальше ни было… – Мы сидим лбом ко лбу.

Я снова и снова повторяю – хотя прекрасно помню, что уже это говорил:

– Я тоже тебя люблю, но не в этом смысле, я тоже тебя люблю, но не в этом смысле, я тоже тебя люблю, но не в этом смысле…