Текст книги "Скорее счастлив, чем нет"

8
Нереально легко забыть

Я стараюсь не заставать Эрика дома. С тех пор как моя память размоталась, только с ним у меня все по-прежнему. Я вспомнил, как он меня дразнил, – ну и что? Мы всегда действовали друг другу на нервы, подумаешь. Но мне типа как бы очень неловко: он все знает, но я ему никогда лично не рассказывал. Тем не менее мы с мамой каждый день долго и громко спорим насчет второй операции Летео, а квартира у нас тесная.

С утра я пораньше ухожу на работу, чтобы Эрик еще не проснулся.

Мохад ни разу не упрекнул меня, что я неделю не работал. Во вторник я сам попросил дать мне побольше смен, чтобы не сидеть дома. Мама разрешила мне их взять только потому, что Мохад запретил Брендану, Дэйву Тощему и Нолану даже заходить в магазин. И сказал мне, если вдруг придут в его отсутствие, вызывать полицию. И совсем огромное ему спасибо, что вчера не уволил меня, после того как я натурально вырубился на очередном покупателе и дважды выдал ему сдачу с пятидесяти баксов. Эта сволочь взяла бабло и свалила, но Мохад посмотрел по камерам, что я не спер деньги, а просто задумался.

Весь вечер я страдаю одной и той же фигней: стою на кассе, делаю опись продуктов, отбрехиваюсь от разговоров о предательстве моих друзей, подметаю, снова стою на кассе, снова отбрехиваюсь. В конце смены Мохад просит меня подмести в отделе с напитками. Я ставлю табличку «Осторожно, мокрый пол», макаю в ведро швабру и едва не роняю ее при виде Томаса и Женевьев. Они медленно подходят.

Он опустил голову, как тогда, в Летео. Не может смотреть в глаза.

Женевьев, напротив, идет с гордо поднятой головой. Как будто заполучила награду, которая мне не по зубам.

Моя голова просто кружится, как будто я перебрал собственной беспомощности.

– Аарон, привет, – заговаривает Женевьев. – Сможешь поговорить после работы?

– Говорите здесь. – Я начинаю мыть пол. В нос ударяет одеколон Томаса, и я отхожу к стойке.

Женевьев заходит в соседний отдел и говорит оттуда:

– Твоя мама говорит, ты хочешь еще одну операцию. Зачем снова мучить и себя, и близких?

– Ты не поймешь.

Как объяснить, что творится у меня в душе? Я забыл кусок своей жизни, потом вспомнил, и воспоминания наслаиваются друг на друга. С каждым днем я все глубже погружаюсь в хаос, и такое ощущение, что мне уже не стать нормальным – и я сейчас не про ориентацию. Всяко лучше начать с чистого листа, чем совсем закончить. Кстати, должны же быть группы поддержки для тех, чьи удаленные воспоминания размотались. С другой стороны, у меня и так тоскливая жизнь, зачем еще о чужих бедах слушать?

– Нет, Аарон, это ты чего-то не понимаешь, – возражает Женевьев. – Что-то в Летео лечат, да, зато калечат все остальное. Я была рядом с самого начала, ну, старалась быть рядом, а чего не видела, о том думала. Так ты свое счастье не найдешь.

Швабра со стуком летит на пол. Жен морщится.

– Да не могу я найти свое счастье! Зачем мне еще и этот груз с собой таскать? – Из всех голосов в моей голове громче всех тот, что орет о чувствах к Томасу. Если он заткнется, может, я снова стану собой – хоть каким-то.

Томас шагает ко мне:

– Длинный, я просто пытаюсь понять. Насчет этого Колина… Ну, который наорал на тебя в «Доме комиксов», а потом вы с ним на стадион пришли. Ты его забыл, но при этом помнил, кто он?

– Я забыл, чем мы с ним занимались, – отвечаю я.

Томас смотрит мне в глаза. Я отворачиваюсь.

– А со мной тогда что будет? Ты меня потом узнаешь хотя бы? Или забудешь о нашей дружбе?

– Все может быть. – Вот бы сейчас оказаться где угодно, хоть дома с Эриком, только не тут. – Я без понятия, как в Летео редактируют воспоминания.

Томас шмыгает носом. Я поднимаю взгляд. Его глаза покраснели и слезятся. Он не плакал при мне с тех пор, как его избил Брендан.

– Помнишь, – спрашивает он, – мы в июне наткнулись на митинг у Летео? Ты тогда согласился, что все зачем-то да нужно. Наша дружба совсем, получается, ничего не стоит? – Я не отвечаю. Он говорит Женевьев: – Я пошел.

На приглашение не тянет. Но она, напоследок взглянув на меня, уходит за ним.

Женевьев права, Летео не в силах дать мне то счастье, которого я хочу. Но лучше ничего не помнить и радоваться жизни, чем помнить все и умирать от тоски.

После смены я сразу иду домой, хотя Малявка Фредди издалека зовет меня поболтать. Навстречу мне из подвальной прачечной выходит мама, толкая перед собой тележку с кучей белья. Я отбираю у нее тележку, и мы идем к лифту.

– Заходили Женевьев и Томас. – Я стараюсь говорить спокойно.

Мама даже не пытается сменить тему или оправдаться:

– И Томас с ней пришел?

Я вызываю лифт.

– Ага. А ты только Жен отправляла?

– Она к тебе ближе всех, не считая нас, – отвечает мама. – Может, хоть ей бы удалось.

Может, и удалось бы. Но Жен, видимо, решила, что лучше прихватить с собой парня, с которым я хотел быть счастлив. Чем она думала?

– Аарон, мне надоело спорить. Я твоя мама и должна помогать тебе жить так, как ты хочешь. И я уже не смогла дать тебе отдельную комнату и хорошего отца без тараканов в голове. Но я не хочу снова терять сына.

Приходит лифт, но мы стоим, как стояли.

– Мне кажется, я такой же, как он.

– Нет, ты совсем другой. Ты добрый, хороший и слишком много пережил. Если ты уверен, если ты прямо сейчас обещаешь мне, что сможешь меня за это простить, я все подпишу.

Я обнимаю маму, снова и снова повторяя, что я хочу забыть, что мне нужно забыть, что ей не в чем себя винить.

– Постой, – произносит мама. Так я и знал. – Одно последнее условие. В субботу ты сходишь в гости к Кайлу.

Я увижу Кайла. Конечно, я согласен!

9
Кайл Лейк, единственный ребенок

В детстве у Кайла и Кеннета – они тогда были настолько похожи, что даже я их путал, – была игра под названием «Потехе час». Они еще не понимали пословицу «Делу время, потехе час», но наслушались ее от взрослых. Теперь они, придя домой из школы и не желая садиться за уроки, орали: «Потехе час!» – и могли целый час играть, валяться и развлекаться, а потом уже делать уроки или помогать по дому. Когда они стали подростками, «потехе час» стал значить право часик поныть на несправедливость мира и чтоб никто не нудел над ухом. Кому Кайл теперь будет ныть?

Чтобы устроить нам встречу, маме с Эванджелин пришлось попотеть. Мама подписала разрешение на встречу, соглашение о неразглашении и еще несколько документов, где написано, что она не имеет права говорить адрес Лейков никому, кроме меня.

Не знаю уж, какое там предусмотрено наказание. Как минимум она сама себе не простит, если все наши ринутся на поезд до Симпсон-авеню и оттуда повалят на Сто семьдесят четвертую улицу. Видимо, у Лейков после операции было реально туго с деньгами, иначе они бы переехали на дальний конец Квинса, а не за тридцать кварталов на север и парочку – на восток.

Наконец я подхожу к их многоэтажке. Рядышком – видеопрокат с табличкой «Мы переезжаем». Я трясущимися пальцами звоню в домофон.

– Кто там? – раздается голос миссис Лейк.

– Аарон.

Дверь тут же открывается. Я иду к квартире 1Е и дважды стучу. При виде меня мистер и миссис Лейк – забыл их имена – вздрагивают. Видимо, мое лицо до сих пор выглядит не очень. Как я, оказывается, рад их видеть! Хотя вроде почти о них и не думал. Но теперь вспоминаю, сколько раз у них ночевал и как миссис Лейк играла с нами в видеоигры. А когда мы всем классом ездили в зоопарк, мистер Лейк ехал с нами и всегда брал для нас каких-нибудь сладостей. Я обнимаю их обоих.

Мы заходим в квартиру. Мне больно видеть, насколько она непохожа на ту, где выросли все мои друзья: стены не ржаво-рыжие, а бежевые, на окнах решетки, как в тюрьме. В гостиной стоит огромный телевизор, хотя мистер Лейк только в прошлом году выиграл в лотерею плоскоэкранный. Игровые приставки остались, но диски Кеннета – футбол и викторины – убрали. В гостиной больше не висят часы в виде кошки, которые Кайл подарил Кеннету на их десятилетие. Как будто Кеннет даже не рождался.

– Хочешь ледяного чая? – предлагает мистер Лейк.

– Воды, если вам не сложно. – Ледяной чай навевает новые воспоминания: когда мы по субботам завтракали у Лейков, мы разводили чаем хлопья, потому что все ненавидели молоко.

Мистер Лейк приносит мне воду, а потом они с женой садятся напротив меня.

– Как вы? – спрашиваю я.

– Тебе честно? – уточняет мистер Лейк.

Я киваю, хотя правда мне не понравится.

– Каждый день – это ад, – говорит миссис Лейк. – Легче не становится. Видишь Кайла – и ждешь, что за ним тенью пройдет Кеннет. Я до сих пор иногда по утрам еле себя одергиваю, чтобы не попросить Кайла разбудить брата. Да, прошло десять месяцев, мы переехали, неважно. Мы потеряли одного из наших мальчиков, и это кошмар.

Мистер Лейк молчит. Раньше он всегда шутил, что Кайл на самом деле не Кайл, а блудный Кеннет из параллельной вселенной.

– Как Кеннет злился, когда его называли Кенни… – выпаливаю я. И тут же об этом жалею.

Мои откровения здесь никому не нужны, но фонтан уже не заткнуть. Сколько я всего о нем помню! Он обманул окулиста, чтобы ему прописали очки и их с Кайлом наконец перестали путать. Как-то на Хэллоуин они оделись как имперские штурмовики. А однажды мы с ним и Бренданом курили косяк в каморке оркестра, и так Кеннет узнал, что классно играет на кларнете. Надеюсь, его кларнет до сих пор лежит где-то в недрах этой новенькой фальшивой квартиры, а не достался чужим людям. Наконец я замолкаю – кончается дыхание. Родители Кайла плачут.

– Простите.

– Не надо… Спасибо тебе, Аарон, – говорит мистер Лейк, уставившись в мой стакан, который все еще держит в руках. – Нам теперь нельзя о нем вспоминать. То, что кто-то его помнит и любит… дорогого стоит. А то иногда мне кажется, что я сам его выдумал.

– Как вы справляетесь? Как еще не ночуете у дверей Летео, умоляя позволить вам тоже забыть?

– Мы не могли взять и выбросить память о нем, – отвечает миссис Лейк. – Куча родителей так и сделала, и это ужасно. Надо жить дальше, куда деваться… но нельзя забывать.

Мистер Лейк смотрит на микроволновке время:

– Клара, скоро Кайл вернется. Надо подготовить Аарона.

Они рассказывают легенду, которую он теперь помнит. А-Я-Псих регулярно бил его (здесь этого урода тоже не любят): сначала просто по спине хлопал, потом стал толкать на школьные шкафчики и наконец просто бил кулаками. Не знаю, кто конструировал воспоминания Кайла – мне сказали только, что не Эванджелин, – но он явно знал, на чем сыграть. Вышло очень правдоподобно, теперь Кайл к нам и носа не сунет. Здесь у него новая жизнь, он ученик парикмахера и встречается с какой-то девчонкой. Миссис Лейк надеется, однажды они поженятся.

Звонит домофон.

– Забыл ключи, как обычно, – вздыхает миссис Лейк. – Подождешь у него в спальне? Скажем ему, что ты пришел.

Я иду куда сказано. Мистер Лейк напоследок напоминает еще раз, как будто такое забывается:

– Аарон, никакого Кеннета!

Я киваю, хотя ему меня уже не видно. Кое-что в спальне осталось прежним – запах недельных носков и трусов. Кеннет тоже не очень любил ходить стирать, и они оба копили белье до последнего, пока миссис Лейк это не надоедало и она не стирала все сама. Но остальное поменялось. Раньше они спали на двухэтажной кровати, теперь у него двуспальная. На стенах висят фотографии и сувениры из новой жизни.

Открывается дверь, входит Кайл, беззаботный единственный ребенок, и ржет:

– Аарон, кто тебе так морду набил?

Ни обняться, ни стукнуться кулаками, ни расспросить, как дела. Как будто мы вообще не расставались.

– А-Я-Псих и до меня добрался, – отвечаю я, тщательно подбирая слова. Я хожу по минному полю. Хочется сказать ему, что А-Я-Психа посадили, но тогда он, чего доброго, решит, что теперь к нам можно ходить в гости. А с наших кретинов станется шутки ради взять и рассказать ему, что он побывал в Летео. И хрен знает, что будет, если его память тоже размотается. – Теперь понимаю, чего ты свалил.

Кайл прислоняется к стене. У него над головой висит на кнопках карта.

– Я жить хотел. Хорошо, у нас вовремя истек срок аренды квартиры и можно было сменить обстановку. Район хреновый, но люди классные.

– Слышал, у тебя теперь девушка. – На прикроватной тумбочке лежит мяч для гандбола. Я пасую ему. – Кто наставил тебя на путь истинный?

Мы перекидываемся мячом, и Кайл рассказывает. Ее зовут Тина, ее родители китайцы. Она привела к нему в парикмахерскую младшего брата, Кайл стриг его «цезарем» и едва все не запорол. Начальник решил, что он устал, но на самом деле он просто пялился на Тину. Я притворяюсь, что мне интересно его слушать, но почти ухожу в свои мысли.

– Как у вас с Женевьев? – вдруг спрашивает он.

– Расстались. – Я вспоминаю слова Томаса про Сару. – Мы перестали друг другу подходить.

– Блин, чувак, фигово. Уже нашел кого-то?

– Не-а, – вру я.

Мне хочется во всем ему признаться, но, если я попрошу устроить «потехе час» и не осуждать меня, он не поймет. Он изменился. Не в смысле повзрослел, а в смысле его изменили. Может, новый Кайл нормально воспримет мою первую сторону. Может, ему не понравится. Раньше я хорошо его знал, и теперь мне хочется вернуть его, размотать ему память. Он сам виноват в смерти брата, пусть живет со своей виной. Пусть помнит, что Кеннет умел ходить на руках, что обожал фастфуд и у него даже кариеса не было, что иногда он звонил соседям в дверь и убегал, чтобы нас посмешить.

Кайл должен знать, что у него был брат-близнец по имени Кеннет. Но это не мне решать.

Мы еще какое-то время болтаем, потом он говорит, что у него свидание с Тиной и надо еще помыться. Теперь девушка для него важнее друзей, это классно. Я обещаю еще как-нибудь зайти, он просит передать всем привет. Я снова обнимаю его родителей. В их глазах – безмолвная мольба: «Не забывай».

10
Летео, дубль два

В день операции я стою на углу у института Летео. Воспоминания могут дать под дых, могут помочь жить дальше, могут остаться на всю жизнь, а могут незаметно померкнуть сами. Если уйти с поля битвы, где беды свищут как пули, никогда не узнаешь, какие есть какие. И если повезет, от плохих можно защититься хорошими.

Моя беда не в том, что я гей. И в прошлый раз она была не в этом. Конечно, будь у меня другая ориентация, много чего бы не произошло: не покончил бы с собой отец, не сбежал бы Колин, нас бы не избили в поезде, и сейчас меня бы не мучила неопределенность. Но я ничему не научился на своих ошибках, потому что забыл их. А теперь понимаю, что забывать нельзя.

Иногда будет нелегко, но я справлюсь. Томас, сам того не зная, очень мне помог. Да я и сам не думал, что смогу найти себя без помощи Летео. Парень, который искал смысл жизни, научил меня кое-чему незабываемому: счастье придет снова, главное – впустить его.

Я зажмуриваюсь и считаю до шестидесяти, отрешаясь от всего, как учил меня Томас. Открываю глаза, разворачиваюсь и иду домой. Надо извиниться перед мамой и братом.

11
Мой унылый день рождения

С тех пор как мне исполнился год, мама пишет мне на день рождения письма про самые крутые достижения за год. Она вкладывает их в альбом с моими детскими фотографиями. К письмам приклеены вырезки из газет, чтобы я знал, что в это время творилось в мире.

Когда мне исполнилось двенадцать, я сел и прочитал их все. Первое письмо, что неудивительно, было довольно коротким: все, что я отчудил, – это срыгнул маме на мантию выпускника на вручении дипломов. Перед двухлетием я сделал первый шаг, когда домой вернулся неделю отсутствовавший папа (как мне потом сказали, в тот раз мама выгнала его из дома, потому что он бросился на нее с кулаками на улице). Из пятого письма я узнал, что в детстве любил собирать брелоки от ключей. К восьмому письму мама приклеила мой рисунок, где мы с ней держимся за руки.

Эти письма – карта моей жизни. По ним я восстанавливаю годы, которых не помню. Больно это понимать, но иногда мама как будто оставляла мне послания. Зачем иначе она записала, что я обожал петь женские попсовые песенки? Зачем вспомнила, как мы с Эриком пошли покупать игрушки, и он твердил, чтобы я купил синего рейнджера, а я хотел играть фигуркой Джин Грей и настоял на своем? Мне кажется, она пыталась мне сказать: «Я уже тогда все о тебе знала».

Я сам, наверно, понял, когда мне понравился Брендан. Может, когда пел девчачьи песенки, тоже что-то подозревал, но тут наконец картинка сложилась, и я начал догадываться, что, наверно, не такой, как надо. Забавно через столько лет вернуться к тому, с чего начал. Пару лет назад мама оставляла в туалете старые журналы, и я их выбрасывал, но сначала выдирал страницы с рекламой одеколона (каких горячих мужчин там снимали!) и клал к себе в папку понятно для каких дел. Перед операцией я ее, конечно, выкинул.

Я пока не нашел в себе сил извиниться перед мамой и Эриком, но непременно извинюсь. По крайней мере, я уже порадовал их – сказал, что передумал делать операцию. Туча, нависшая над нашей маленькой квартиркой, рассеялась, и я пошел спать.

Пока я просто притворяюсь, что не было никакого Летео. Эрик согласился поиграть со мной в «Мстители против Уличных бойцов». Эту игру мама подарила мне утром, и я притворился, что не заметил царапин на диске. Я не заслужил маму, которая пашет без продыху, чтобы хватило на дико завышенную квартплату, еду и еще оставалось на подарки сыновьям. Эрику я продул, потому что играл за Капитана Америка, а не за Черную Вдову. Мне все больше хочется уже поговорить с братом и жить дальше, но, пока я не дозрел, лучше не буду привлекать внимание.

Перед уходом я захожу к маме еще раз сказать «спасибо». На кровати разбросаны счета, на коленях у нее лежит альбом моих детских фотографий. Обычно на мой день рождения мы садимся и листаем его вместе, но, видимо, она сообразила, что я сейчас меньше всего хочу вспоминать прошлое. Альбом открыт на фотографии, где пятилетний я сжимаю куклу Белль из «Красавицы и чудовища».

– Первая любовь…

Мама гладит фото пальцем, как будто хочет взъерошить мои детские кудряшки.

– Ты повсюду ее таскал.

– Всем говорил, что она моя девушка. – И даже сам в это верил.

– А потом ты ее бросил ради розового рейнджера, – улыбается одними губами мама. – История стара как мир.

Мама листает дальше, и та пора моей жизни стирается из головы. Вот я сижу на плечах у отца – тогда он еще был папой. Вот мы с Эриком, совсем мелкие, принимаем ванну. Вон я, завернутый в полотенце, лежу у него на коленях. Еще снимок, еще, еще, и на каждом то, чего нам сейчас так не хватает, – улыбки.

– Пойду пробегусь немного.

Мама всматривается в мое лицо, в почти сошедшие желтые синяки. Иногда я гляжу в окно, высматриваю Брендана – вдруг успею выбежать и дать ему по морде.

– Все будет нормально.

– Как там Женевьев?

– Счастлива, – вру я. Конечно, вру: нельзя найти счастье рядом с тем, кто тебя никогда не полюбит.

– Это ты к ней сейчас пойдешь?

– Не. – Она не звонит, не пишет.

– Томаса проведаешь?

Это больно. От него тоже никаких вестей.

– С Колином погуляю.

Мама берет меня за руку и кивает:

– Поняла, сынок. Хорошего дня. Предохраняйтесь.

Попрощавшись, она еще долго не выпускает меня из объятий. А потом вцепляется в альбом с такой силой, будто висит над обрывом и больше ухватиться не за что.

Колин, по ходу, вообще забыл, что у меня день рождения. Ничего, он просто на нервах. Поскольку он спит со мной за спиной Николь, она, конечно, тоже хочет внимания. Еще его бесит куча всякой ерунды. Например, недавно Николь потянуло на кубики льда. Как они мерзко хрустят!

Чего он вообще ноет? Сам виноват, что она залетела. Ладно, мы оба виноваты, что прикрывались девушками. Но в том, что она в него влюбилась, он точно сам виноват. Никогда не понимал, что он вообще в ней нашел. Может, конечно, во мне ревность говорит, и я к ней несправедлив. Нет, она такая милая заботливая девчонка, каждый час поздравляет тебя с днем рождения и дарит продуманные подарки. Но я не могу во всем винить одного Колина. Тогда, получается, я тоже полная сволочь, ведь позволил Женевьев полюбить меня. Значит, Томас тоже сволочь, потому что… Потому что тупо смотрел, как я в него влюбляюсь, и не почесался ответить взаимностью. Зато у меня есть Колин. Я никогда не признавался ему в любви, даже тупо чтобы заглушить одиночество. Когда он сказал «пошли», я ждал сюрприза ко дню рождения. Но мы просто в очередной раз спрятались в уголке за оградой, быстро занялись сексом, и он ушел работать. Даже на прощание не поздравил: застегнул штаны, хлопнул по плечу и свалил.

Домой я иду долгой дорогой, мимо дома Томаса: вдруг он будет на улице или хотя бы в окно выглянет. Конечно, есть риск увидеть, как они с Женевьев, держась за руки, идут наверх заниматься сексом, чтобы он почувствовал себя натуралом. Ничего, это я уже проходил с Колином, а хоть на секунду увидеть его хочется.

На той стороне улицы у светофора стоит Дэйв Тощий. Загорается зеленый свет, но он заметил меня и не двигается с места. А-Я-Психа уже посадили, меня лучше не трогать.

Домовые службы наконец забили дверь досками. Я лезу в почтовый ящик. Восьмидесятилетняя тетушка с деменцией прислала мне две открытки. То, что их две, меня почти не удивляет. Странно, что вообще вспомнила. Я иду к лифту и застываю. Как в тот день, когда меня чуть не убили, – ко мне пришел Томас.

Стоит, прислонившись в стене. Меня тянет улыбнуться, но он серьезен.

– Я не делал операцию, – говорю я.

Он на секунду поднимает глаза. Круги под ними с последней встречи стали еще темнее. Он открывает дверь на лестницу и выкатывает оттуда темно-синий горный велосипед. То ли совершенно новый, то ли очень хорошо начищенный и подкрашенный. Даже не знаю, от Томаса можно ждать и того, и другого. Он ставит велик на подпорку и подходит ко мне. Вот сейчас молча пройдет мимо – и все. Но он крепко обнимает меня, и я обнимаю его в ответ, не менее крепко. Похоже, это прощальные объятия.

Он первый размыкает руки, я тоже отпускаю его и сразу же об этом жалею. Томас идет к двери.

– Томас, я тебя…

Он даже шага не замедляет. Просто уходит, а я остаюсь стоять у велосипеда. Он как-то пообещал, что научит меня кататься, раз уж никто до этого не научил. Тогда мы оба не знали, что Колин уже пытался и я безнадежен.

Наконец я нахожу в себе силы подняться домой, крепко сжимая руль своего новенького синего велика. Валюсь на кровать, велосипед падает у ног. Я действительно хотел увидеть Томаса. Нет, мне нужно было его увидеть, чтобы день стал хоть чуть-чуть нормальнее. Но теперь я тупо сижу, смотрю на часы и гадаю, напишет ли Женевьев до полуночи.

И тут происходит неведомая фигня: раз – и на часах шестнадцать минут второго.

Эрик уже спит. В ногах моей кровати стоит тарелка из-под ужина. Я всегда ее туда ставлю, только не помню, чтобы что-то ел или вообще собирался ужинать. В 23:59 пришло сообщение от Женевьев: «С днем рождения». Надо бы поблагодарить, но она, наверно, уже спит.

Последнее, что я помню, – как свалился на кровать. Больше ничего. Пусто. От страха я заплакал, но не помню даже во сколько. Я смотрю на часы: там уже двадцать семь минут второго – и реву еще сильнее. Со мной творится какая-то дичь.

Я расталкиваю Эрика, он матерится спросонья, но потом в его глазах загорается беспокойство. Сначала я даже не знаю, что сказать, – может, мне просто кошмар приснился? Наконец выдавливаю:

– Что за хрень? Что за хрень со мной творится?

Он спрашивает, что случилось, но его голос звучит как будто издалека.

Я вдруг снова перестаю понимать, где я и что я. Вот я лежу поперек маминой кровати и реву так, что болит горло. В детстве я лежал на краю этой самой кровати и молился, чтобы у меня появилось побольше фигурок супергероев или своя спальня, потом заползал в закуток между мамой и братом – не мог заснуть, не цепляясь за мамины волосы.

Но теперь моя память плывет в одной ей понятном направлении, и я молюсь только об одном – проснуться.