Текст книги "Скорее счастлив, чем нет"

2
Война внутри

Пару дней непрерывно льет дождь, и это совсем хреново. Во-первых, Женевьев говорит, что в плохую погоду мы не можем сходить погулять, хотя на самом деле просто не хочет меня видеть. Во-вторых, я не могу играть с Томасом в карты у него на крыше или ходить с ним искать работу. Я даже не могу тупо выйти на улицу и убить время игрой в «Дикую охоту» или крышки, а то подхвачу воспаление легких. Сидеть взаперти в самой тесной клетушке мира наедине с мыслями, которые меня однажды убьют, конечно, хреново… но еще хреновее, если я буду сидеть взаперти и кашлять на брата, чтобы он заразился и кашлял на меня, и так далее, и так до тех пор, пока мы оба не выработаем такой иммунитет, что сможем жрать леденцы прямо с пола реанимации Центральной больницы.

А вот сегодня мама послала меня сходить на почту.

Завтра день рождения моей маленькой двоюродной сестренки, и надо, чтобы подарок за ночь добрался до Олбани. Я выхожу с зонтиком, но через пару минут ветер размочаливает его в мясо. Мне всегда казалось, что покупать зонт за двадцать долларов – бессмысленное расточительство, но, если после каждого дождя брать новый зонт за пять, эконом из меня получается фиговый.

До почты идти один квартал, и с каждым шагом гора дурных мыслей давит на меня все сильнее, как будто у меня полный рюкзак кирпичей, из которых строятся укрепления моей внутренней войны. На самых тяжелых кирпичах написано: «Женевьев меня ненавидит», «Без понятия, как быть с Томасом» и «Я до сих пор скучаю по отцу».

Последний кирпич потихоньку перевешивает остальные. Я впервые с тех пор, как отца не стало, подхожу к его работе. В детстве я любил представлять, что я охранник и сторожу спальню, и требовал за вход дать мне пять. Платила всегда только мама, Эрик просто пробегал мимо.

Посылка потихоньку намокает, а воспаление легких мне не нужно, так что я быстро забегаю внутрь, пока не вздумал пройти двенадцать кварталов до другой почты. В очереди стоять, кстати, не страшно. Никто не признаёт во мне сына покончившего с собой охранника, и это хорошо. Я получаю квитанцию и выхожу. На деревянной лавке у стола с конвертами и канцелярией сидит Эванджелин и надписывает открытку.

– Привет! – здороваюсь я. Она поднимает голову:

– Привет, приятель. Какими судьбами?

– Отправлял кузине плюшевого жирафа. У нее завтра день рождения. Кому пишешь?

– Да так, разбила в Лондоне пару сердец и пообещала иногда писать. А электронный адрес не дала. Так лучше будет. – Эванджелин показывает мне веер открыток с «Янки-стэдиум» – десять штук, – пишет всюду свое имя и дату. – Филлип был очень мил, но в меня влюбился его брат. Не разрушать же семью…

– Брат даже открытки не получит?

– Нет, я уже послала ему целое письмо с просьбой больше не писать. – Эванджелин двигается, чтобы я сел рядом, ворошит открытки. – В общем, решила я немножко тут посидеть и все разослать, прежде чем меня погонит домой зов непрочитанных книг. А ты как поживаешь?

– Мокро.

– Потому я тут и сижу.

Без понятия, почему мне вдруг хочется исповедоваться своей няне. Наверно, дело в том, что она посторонний человек, но в то же время я ей доверяю.

– Мне всю неделю дико не хватает отца. Вообще не понимаю, с чего он вдруг решил от нас уйти. – Я глубоко и медленно дышу, пытаясь затолкать гнев обратно, но, не выдержав, выпаливаю: – Это разрушает нашу с Женевьев любовь! Она говорит, что теряет меня, а я… Я запутался.

– Она правда тебя теряет?

– По ходу, я типа как бы… сам себя уже потерял.

– Это как, приятель?

– Не знаю. Может, я просто взрослею.

– В смысле, ты перестал играть в черепашек-ниндзя?

– Вообще-то я играл с фигурками суперменов! – Меня действительно немного отпустило – здорово поговорить с кем-то, кроме виновников моих проблем. Но я без понятия, рассказывать ли ей, как меня сбивает с пути истинного парень, который не может найти путь сам себе. – Ладно, пойду-ка я домой и посмотрю, не созрела ли Женевьев взять наконец трубку. Или побьюсь нахер об стенку.

– Не выражайся, – просит Эванджелин.

– Ты просто няня до мозга костей.

– Видимо.

Она отправляет открытки, раскрывает свой большой желтый зонт и провожает меня до дома. Я прямо в мокрой одежде бросаюсь на кровать и набираю Женевьев. Не очень представляю, что мне ей сказать, но все равно хреново, что она даже не берет.

3
С одной стороны

Если бы у меня были деньги на Летео, я бы отдал их Женевьев, чтобы она забыла меня. Но столько у меня никогда в жизни не будет, так что я сижу на улице и пытаюсь нарисовать, как будет выглядеть наше будущее, если мы не расстанемся. Пока что тетрадная страница пуста. Со дня рождения Томаса прошла неделя, вчера мы все-таки созвонились, обоим было неловко, и Женевьев, похоже, уверена, что я ее разлюбил.

Я откладываю тетрадь: в ворота входит А-Я-Псих, запрокинув голову и зажимая пальцами кровоточащий нос. За ним плетутся Брендан, Дэйв Тощий и Малявка Фредди. Я бегу к ним:

– Что случилось?

– Нос кровит, – хихикает А-Я-Псих.

– Избил пару членососов из «Джои Роза», – объясняет Дэйв Тощий, подпрыгивая и размахивая кулаками, как будто это он дрался. Хотя каждый раз, когда у нас бывали замесы с парнями из «Джои Роза», он всегда сливался и отсиживался в магазинах или за мусорными баками.

– Что они с ним сделали?

Брендан усаживает А-Я-Психа на скамейку.

– Мы просто шли мимо, и эти морды начали чесать языками, типа мы не просто так тусили на крыше этого твоего парня. Дэнни послал А-Я-Психу воздушный поцелуй и получил по морде.

– А-Я-Псих им всем вмазал! – вопит Дэйв Тощий.

Малявка Фредди и Дэйв Тощий идут в «Лавочку вкусной еды» за салфетками, на ходу обсуждая самую эпичную сцену драки: А-Я-Псих заставил Дэнни целовать подошву своего ботинка. Семь раз подряд. Дэнни, наверно, даже не гей, но А-Я-Псих с малейшего намека взрывается, как фейерверк. Он дикий, зато свой. У меня есть одна проблема: либо я выберу Женевьев, либо его ботинком прилетит уже мне.

Я собираюсь пойти гулять с Женевьев, и вдруг оказывается, что у меня куча недоделанных дел. Сложить валяющиеся на полу носки, расставить комиксы по цвету, чтобы гостиная смотрелась более празднично… Но я справляюсь с собой: я соскучился по своей девушке – или, по крайней мере, говорю себе, что соскучился, потому что, иди я к Томасу, летел бы со всех ног.

Вчера вечером Женевьев упомянула, что сегодня открывается блошиный рынок. Я, как порядочный парень, пойду с ней.

При встрече я всегда стараюсь сказать ей что-нибудь приятное: например, о том, как мне нравится смотреть на созвездие веснушек, идущее у нее от шеи к лопатке. Я стараюсь доказать ей, что она – моя вселенная, в ней заключена вся моя жизнь, и все тут. Этому научили меня друзья. Не специально, конечно: Брендан разбрасывается девушками, как комьями грязи из-под колес, а Дэйв Тощий всегда выбирает несколько целей сразу. Но ролевые модели «не надо так» тоже очень помогают. И вроде бы Женевьев по крайней мере ценит, что я прикладываю усилия. Если не притворяется.

На блошином рынке яблоку негде упасть. Мы сразу проходим мимо торговцев всякой скукотой: пуговицами, шнурками, гольфами, трусами… Женевьев останавливается примерить изумрудные серьги, а я брожу неподалеку – вдруг попадется классный комикс? На соседнем столике табличка: «Винтажные видеоигры». Там старые картриджи «Нинтендо»: «Пакман», «Супербратья Марио 3» и «Каслвания». На всех маркером написаны цены – от двадцати долларов и выше. Я киваю парню в футболке из «Зельды» и отхожу к следующему столику, с магнитами на холодильник. Может, купить Томасу? Но это будет просто предлог, чтобы навестить его. Останется Томас без магнита, хотя по моим извилинам ползают слова и просятся, чтобы их сказали.

Женевьев, оказывается, уже отошла от стола с серьгами. Я крадусь между рядами. Она машет мне рукой, а в другой держит синий скетчбук-«молескин».

– Как тебе? Я бы сделала сюрприз, но вдруг не понравится…

– Да есть у меня где рисовать, – отвечаю я. У меня правда еще полно тетрадей со сменным блоком на спирали.

– Но, может, ты все же его хочешь?

– Нет, спасибо.

Она, конечно, не какая-нибудь богачка, но у нее, в отличие от меня, своя комната и карманные деньги каждую неделю. Она не особо понимает разницу между «хочу» и «надо». А я с детства усвоил: если чего-то хочешь – перехочешь.

Что я хочу: парочку новых игр, кроссовки покруче, ноутбук с «фотошопом», дом с кучей спален, чтобы водить ночевать друзей.

Что мне нужно: еда, вода, зимняя одежда и обувь, какой-никакой дом, хотя бы крошечный; девушка – желательно Женевьев – и лучший друг – желательно Томас, а не Брендан, который только вроде как лучший.

Женевьев хватает меня за руку, и я вымученно улыбаюсь. Она и сама до сих пор немножко грустит.

Вечером кто-то стучит к нам в дверь. Эрик собирается в ночь на склад, мама лежит пластом после двойной смены. Иногда, слыша стук в дверь, я ловлю себя на мысли: опять папа ключи забыл. Это, наверно, еще надолго. Друзья обычно кричат мне в окно. Я ставлю игру на паузу и надеюсь, что это не какой-нибудь дурацкий розыгрыш, а то держите меня семеро…

Открываю дверь – Томас.

– Привет, – улыбается он.

Я улыбаюсь в ответ.

– Не хочешь у меня заночевать? – спрашивает он, не дождавшись ответа. – Я немного переработал диаграмму жизни, хотел обсудить с тобой. Давно не общались.

Ага, восемь дней не виделись и десять часов ничего друг другу не писали. По-хорошему, мне надо остаться дома и отоспаться, а то завтра опять весь день с Женевьев. Но тогда я всю ночь не усну, буду корить себя, что не помог Томасу разобраться, кто он такой, и он теперь бродит по миру слепой и растерянный.

– Ага, я в деле. Секунду.

Я захожу к себе, вырубаю «Икс-бокс». Эрик косится на меня с таким видом, будто знает мои секреты и раскусил весь мой обман. Точно так же он смотрел, когда я выходил из дома, чтобы впервые в жизни заняться сексом.

Маму я решаю не будить: все равно вернусь даже раньше, чем она встанет в туалет. Чтобы не напороться на друзей, мы с Томасом выходим по черной лестнице. Там пахнет только что раскуренной травой. Я кладу ладонь Томасу на грудь, чтобы он остановился, и мы слушаем, не идет ли кто.

Все тихо, мы спускаемся и натыкаемся на Брендана и девчонку по имени Нейт. На самом деле она Натали, но уже года четыре всячески старается походить на парня: ее стиль – дреды, цепочки с медальонами из фальшивого золота, рэперские кепки и баскетбольные джерси.

Брендан уставился на Томаса, а спрашивает меня:

– Что ты тут забыл, Эй?

– На улицу иду. А ты?

У него в руке пакетик травы.

– Дела обделываю.

– Был бы я охранником, тебя бы замели, – замечаю я.

– Не-а. У них ключи звенят, за километр слышно.

– А если кто-то твоему деду расскажет?

– Ему плевать, чем я занят, лишь бы бабло приносил. – Брендан складывает пальцы в щепотку и потирает друг о друга. – Ты, кстати, мешаешь.

– Понял.

Мы уходим, и я слышу, как Брендан спрашивает Нейт:

– Тебе точно парни не нравятся?

Мы заходим в «Лавочку вкусной еды», Томас закупается печеньем, конфетами с шипучкой и кучей чипсов человек на шесть. Погода хорошая, мы поднимаемся к нему на крышу и играем в карты. Уже темновато, но у Томаса со дня рождения остался зеленый бумажный фонарик, и каким-то чудом он еще горит. Я раскусываю шипучку:

– Так что там у тебя нового в будущем?

– Я понял кое-что мощное. Кем я хочу стать. – Томас залпом выпивает газировку и рыгает. – Вернее, кем не хочу.

То ли я перебрал сахара, то ли не готов к этому разговору, но меня что-то потряхивает.

– И кем?

– Я не хочу быть режиссером, – объявляет Томас. Обычная фраза запутавшегося в себе тинейджера. – Похоже, я не так горю этим, как думал. Я же, если подумать, ни разу не пробовал ничего снимать, даже на ютьюбе канала не завел. Просто гуглил биографии режиссеров и смотрел фильмы, как будто в этом вся профессия.

– Но ты же писал сценарии! – возражаю я.

– Да, но, похоже, мне нечего сказать людям, – разводит руками он. – Я могу писать сколько влезет, но мне всего семнадцать, и у меня нет никакого интересного опыта, о котором можно рассказать. Унылая жизнь – унылая история.

– Иногда историю стоит прочесть именно за то, что она про унылую жизнь, – говорю я. – И ни фига твоя жизнь не унылая.

– Еще какая унылая! Я не знаю, кем хочу быть, когда вырасту. У меня толком нет друзей, кроме тебя. Мама все время работает, и мы почти не видимся, а папа – вообще не знаю, жив или сдох. – Томас тут же спохватывается и в ужасе смотрит на меня: – Прости. Фигню спорол.

Я хочу сказать: все в порядке, отец же покончил с собой не потому, что я плохой, – но тогда это прозвучит так, как будто его отец ушел из-за него. И я не отвечаю. Здесь тихо, только ветер дует. Я беру камушек и кидаю обратно на крышу.

– Мне кажется, – говорю я, – сейчас не страшно, что ты запутался. Мы еще молодые и ничего не понимаем, но наша жизнь не полное дерьмо. У меня спальня и гостиная в одной комнате, я знаю, о чем говорю.

– Я просто хочу понять, как жить дальше, – отвечает Томас и улыбается: – Может, позвать сюда твою девушку? Пусть погадает нам на таро, сразу все и узнаем.

– Мы, по ходу, скоро расстанемся, – понурив голову, признаюсь я.

– Что случилось? – удивляется Томас. Я краем глаза вижу, что он тоже смотрит в землю.

– Все не то, что раньше. Наверно, пора взять с тебя пример и устроить перерыв в отношениях. – Я перебираю пальцами рукав футболки. Все детство так делал, когда очень волновался. – Я люблю ее и хочу всегда быть рядом, но мы друг другу не подходим.

– Понимаю.

Я пристально рассматриваю свои ладони:

– Странно как-то о таком разговаривать. Парни так вообще делают? Ну, сидят и разговаривают о любви?

– Ты так спрашиваешь, как будто сам не парень. Чей-то мозг – тюрьма. Я люблю свободу. Мы разные, это нормально.

Он прав. Я не буду бояться быть другим. И докажу всем, что мир не обратится в пепел, не рухнет с обрыва и не исчезнет в черной дыре. Но сначала должен найтись смельчак, который запустит цепную реакцию.

– Я хочу кое-что тебе рассказать, но пусть это останется между нами, – произношу я. Такое ощущение, как будто эти слова говорю не я. – Только не сбегай от меня, как услышишь.

– Надеюсь, ты про то, что у тебя есть какая-нибудь суперспособность или ты потомок инопланетян. Всегда хотел быть лучшим другом супергероя и хранить его тайну, как в фильмах, – отвечает Томас. – Прости, пересмотрел кино. Конечно, Длинный, ты можешь мне доверять.

– У того, что я хочу сказать, есть две части, и не знаю, смогу ли я рассказать обе. Но очень хочу.

– Понял. Расскажи хоть первую. Сейчас или когда сможешь.

Я опускаю голову, тру виски. Признание, которое я сейчас сделаю, взрывает мне мозг.

– Слушай, ты мой лучший друг и все дела, но если после того, что я сейчас скажу, ты знать меня не захочешь, я пойму и…

– Заткнись и говори уже! – перебивает меня Томас.

– Так заткнуться или говорить? – Он злобно смотрит на меня, и на его лице написано: «Заткнись и колись!» – Ладно. К делу. Сейчас возьму и скажу. Я, похоже… кажется… типа… вроде… наверно…

– Мне начать угадывать?

– Нет, нет. Я сам скажу. Не перебивай. Я правда скажу. Я думаю, что я… может… наверно… типа… наверно… нет, точно… – Не могу выдавить из себя последнее слово. Горло перехватывает страх перед неизвестным будущим, которое тогда наступит.

– Может, мне реально начать угадывать, вдруг поможет?

– Ладно.

– Ты девственник.

– Нет.

– Ты потомок инопланетян.

– Тоже нет.

– Тогда не знаю. Давай пока я тебе кое в чем признаюсь: мне плевать, даже если ты девственник-инопланетянин. Ты Длинный и всегда будешь Длинным, так что говори что хочешь.

Я прячу лицо в ладонях, скребу голову ногтями, как будто хочу сорвать маску и показать свое истинное лицо.

– Короче, ладно, я типа вроде как бы думаю, что я… Думаю, что мне… Короче, мне нравятся парни.

Все, слова сказаны, назад их уже не взять. Я сижу и жду, что мир вот-вот рухнет – или, что еще хуже, Томас развернется и уйдет.

– И все?

– Типа как бы да.

– Понял. И чего?

Я на всякий случай поднимаю голову: небо не зияет кровавой раной. Сигналят машины, орут пьяные. Птицы продолжают петь, а звезды выходят из своих укрытий – совсем как я. Прямо сейчас куча моих ровесников впервые целуется или даже заходит на шаг дальше. Жизнь продолжается во всех ее проявлениях.

– Тебе правда пофиг?

– На тебя не пофиг, на твою ориентацию – вполне. Ну то есть не пофиг, но не в том смысле, в котором ты подумал… – Томас чешет в затылке и задумчиво свистит. – Ну ты, короче, меня понял. Мне пофиг, гей ты или не гей.

– Может, не будем пока произносить это слово? Я еще не привык.

Томас показывает мне большой палец:

– Твое право, чувак. Если тебе комфортно называть это как-то иначе, делись.

– Что-то ничего в голову не приходит.

– Как насчет… «парнелюб»? Сухо, четко, все по делу.

– Угу. – Почему слово, обозначающее чье-то счастье, так неприятно говорить?

– Тебе выбирать, парнелюб. Никто больше не знает?

– Только мы с тобой, – отвечаю я. – Даже Жен не в курсе. Когда разберусь в себе, буду думать, что делать с ней. Может, так у всех парнелюбов бывает: вот тебе нравятся девочки, а потом – раз! – и не нравятся. Или, может, мне нравятся и девушки, и парни, я еще не понял.

Томас пересаживается поудобнее и оказывается чуть ближе: то ли случайно качнулся, то ли специально.

– Как ты думаешь, когда все изменилось?

«Когда появился ты», – думаю я, но вслух не говорю. Вокруг так тихо. В тишине мне неуютно и как будто никогда больше не будет уютно. Если я неверно разыграю карты, я лишусь не только секрета, но, может, и счастья.

– Ну, – отвечаю я, – я в последнее время чуть чаще размышлял, как бы мне жить долго и счастливо. Наверно, это твои изыскания на меня так влияют. Типа вряд ли я смогу быть счастливым, если не разгадаю, кто я такой. И выходит, что я не на сто процентов доволен своей жизнью.

– Тебе не нравится быть парнелюбом?

– Не понял еще. Во-первых, в нашем районе им быть просто опасно для жизни, но я не то чтобы прямо завтра побегу всем рассказывать. И, конечно, вряд ли я выйду с плакатом бороться за права парнелюбов или примкну к парнелюбской организации. То есть, если они отвоюют нам будущее, в котором я смогу просто взять и выйти замуж за парня и всем будет пофиг, классно, пошлю им как-нибудь корзинку фруктов или типа того.

Томас хихикает. Ну все, сейчас он наконец признается, что все это время меня разыгрывал и делал вид, что гей, просто чтобы я ему все рассказал.

– Корзину фруктов! – выдавливает он сквозь смех. – А бананы там есть? А персики?

– Придурок, не смешно!

Томас раскачивается взад-вперед, хохоча. Наконец отсмеявшись – если честно, я бы еще немножко посмотрел, как он веселится, – спрашивает:

– Что дальше будешь делать? Добывать парня, чтобы жить долго и счастливо?

– Честно, без понятия.

Томас пересаживается поближе – теперь мне точно не показалось, – складывает руки на коленях.

– Слушай, это все мне немного напоминает, как несколько лет назад отключали электричество. Помнишь? Я тогда был на улице, и стало так темно, что я свои руки-то с трудом видел, не то что сориентироваться не мог. Но я тупо шел вперед, шаг за шагом, и наконец уткнулся в знакомый угол. Иногда надо просто идти вперед и в итоге придешь куда надо.

– Ты хранишь у себя китайское печенье, с которого содрал эту мудрость?

– Не, я умею избавляться от улик.

Я улыбаюсь и, как и раньше, чувствую, что имею на это право. С Томасом всегда так. Но под ложечкой по-прежнему сосет. Не знаю, что еще ему сказать, чтобы он полностью мне доверился и тоже признался. Он никогда не врет. Интересно, что он скажет, если прямо спросить, нравятся ли ему парни? Ответит, что не нравятся, – значит, он все-таки способен на ложь. Но вот если он скажет «да», я даже не знаю, сколько буду грызть себя за то, что вытянул из него признание клещами.

– Может, я умею читать мысли, а может, у тебя просто вид напряженный, но имей в виду, Длинный: ничего не изменилось. Ты кое-что новое о себе понял, и это нормально. Все осталось как было, – произносит Томас и обнимает меня за плечи, как будто так и надо. Как же я счастлив рядом с ним!

– Спасибо за телепатию, – говорю я и похлопываю его по колену. – Это типа мне теперь нельзя говорить «ничего гейского»?

– Да пофиг, – смеется Томас. Можно каждый вечер будет вот таким? Чтобы просто сидеть в обнимку и смеяться, и все было хорошо.

Но сегодня мне хватит и того, что есть. Зеленый бумажный фонарик отбрасывает такие причудливые тени – и не догадаться, что под ним сидят рядышком два парня и ищут себя. Видны только объятия двух смутных силуэтов.