Текст книги "Скорее счастлив, чем нет"

4
А помнишь?

Я обещал себе стать смелее, но вместо этого уже двадцать минут торчу у окна Женевьев под проливным дождем. По ближайшей луже проносится такси с рекламой института Летео, вода летит прямо мне на джинсы. Можно, пожалуйста, Женевьев забудет меня и все будет хорошо?

И можно, пожалуйста, мне сухие штаны?

Наконец я поднимаюсь, сняв кроссовки снаружи. Носки насквозь мокрые, и я чуть не проезжаю по коридору, как по катку, но Женевьев держит меня за руку, чтобы я не упал. Я почти предлагаю посидеть в гостиной, чтобы не намочить ей постель – хреновое оправдание, на самом деле мне не хочется к ней в спальню по другим причинам. Но Женевьев идет именно туда, и я плетусь за ней.

– Блошиный рынок явно закрыт, – говорит Женевьев, помогает мне стащить толстовку и щиплет сквозь футболку за сосок. Щекотно, но мне не до смеха. – У меня не лучший отец, зато его никогда нет дома.

Мы садимся на кровать. Женевьев целует меня. По-хорошему, мне бы ее оттолкнуть, но я не шевелюсь.

– Я люблю тебя, – выдыхает Женевьев и, не дожидаясь неловкой паузы (я же не отвечу), спрашивает: – А помнишь, ты мне всю кровать загадил своими мокрыми джинсами?

Мне надоела эта игра. Может, у меня просто настроение хреновое, но, думаю, дело в том, что типа как бы довольно глупо спрашивать, помню ли я то, что происходит прямо сейчас. Я неправ, да.

Я сажусь, скрестив ноги, беру ладони Женевьев в свои и подыгрываю:

– А помнишь, летом мы с тобой купили водяные пистолеты и я гонялся за тобой по всему Форт-Уилли-парку? А ты все время кричала «стоп игра!» и обливала меня, как только я тормозил.

Женевьев сплетает ноги с моими:

– А помнишь, мы в феврале катались в метро туда-сюда, потому что снаружи было слишком холодно?

– Ага, это было тупо. В час ночи нам все равно пришлось выйти, и было еще холоднее, – отвечаю я. Как сейчас помню этот адский мороз. Я мерз еще сильнее, потому что отдал ей свою куртку. – А помнишь, как мы сидели на классном часу и писали друг другу послания в кроссворде, а потом у нас его забрали? У меня больше нет улик, что ты пишешь «тарнадо».

Женевьев пихает меня.

– А помнишь, мы писали друг другу эсэмэски названиями песен?

– А помнишь, мы катались на лодке в Центральном парке, пошел дождь и я перепугался?

Женевьев хихикает. Пожалуй, играть в эту игру еще более жестоко, чем целоваться, но сейчас одновременно самый подходящий и самый неподходящий момент для воспоминаний.

– А помнишь, на мой день рождения мы путешествовали во времени и ты сказал, что любишь меня?

Женевьев садится ко мне на колени и гладит меня по рукам. Мы смотрим друг другу в глаза, она тянется за поцелуем, и я не отстраняюсь, потому что, понимает она или нет, это наш последний поцелуй. Женевьев кладет подбородок мне на плечо, я обнимаю ее крепко-крепко.

– Помнишь, я пытался быть хорошим парнем и дарил тебе приятные воспоминания? – Она пытается вырваться, снова взглянуть мне в глаза и сказать, что я и сейчас хороший парень, но я сжимаю объятия еще сильнее. Не выдержу сейчас ее взгляда. – Я уже не тот, кого мы вспоминаем.

Женевьев перестает вырываться и тоже стискивает меня изо всех сил, впиваясь ногтями в кожу:

– Так ты?.. Точно. Ты?..

Наверно, она хочет спросить, собираюсь ли я ее бросить. Хотя, может, она имеет в виду: парнелюб ли я?

Я себя знаю: та часть моей личности, которая так долго изображала натурала, подталкивает меня соврать и наобещать, что я смогу превратиться обратно в того, кто ей нужен. Только это уже буду не я, и я с самого начала не должен был быть таким. В итоге я просто киваю: «Угу», – и собираюсь извиниться и все объяснить, но Женевьев высвобождается из моих объятий, отползает на край кровати и отворачивается.

Когда отец покончил с собой, Женевьев отвела меня к себе и дала выплакаться – при друзьях-то не поплачешь. Она объясняла мне химию, чтобы я все сдал, – а я все время залипал на нее и особо не слушал. Когда ее отец оправился от смерти жены настолько, что начал таскать домой молодых девчонок, я устраивал ей по выходным вылазки: скажем, перейти Бруклинский мост, попялиться на людей в Форт-Уилли-парке… А теперь она даже не дает себя обнять.

– Это все он, – произносит Женевьев.

– Не знаю, о ком ты, – тупо вру я.

Она начинает плакать и, как обычно, прячет лицо. В меня летит моя толстовка.

– Иди отсюда.

Я и иду.

5
И снова драка

Как играть в крышки

Многие каждый раз чертят игровое поле мелом, но мы много лет назад взяли ведро желтой краски и запечатлели его на асфальте раз и навсегда. Есть тринадцать квадратов с номерами – тринадцатый в самой середке, – и нужно по очереди попасть фишкой в каждую клетку. Кто первый добьет до тринадцати, тот и выиграл.

Самое классное в игре, конечно, делать фишки. Каждый раз, как чья-то семья допивает бутылку воды или молока, мы забираем крышку (иногда еще воруем их из магазинов) и заливаем внутрь свечной воск, чтобы она что-то весила и ее не сдуло первым ветерком. Моей маме нравится обезжиренное молоко, поэтому у меня синяя крышка, а воск я беру с маминых желтых ритуальных свечек.

Сегодня мы играем с Малявкой Фредди (зеленая крышка с красным воском), Бренданом (красная крышка с оранжевым воском) и Дэйвом Тощим (синяя крышка с синим воском).

Скоро должен прийти Томас.

Малявка Фредди встал на четвереньки и измеряет расстояние от старта до тринадцатой клетки (можно первым ударом попасть сразу в нее, это тоже будет победа). Запускает фишку – недолет. Дальше ходит Брендан, его крышка и выглядит как комета, и летит так же стремительно. Он попадает в первую клетку, во вторую и сбивается на третьей.

– Йо, Эй! Я вчера искал игры на продать и знаешь что нашел? «Легенду об Ириде»!

Я смеюсь. Мы купили ее, когда нам было по двенадцать, из-за слуха, что разработчица – симпатичная девчонка лет под тридцать – в качестве эротического пасхального яйца оставила где-то в игре фото своей задницы. Мы убили много часов, использовали все возможные чит-коды, чтобы дело шло быстрее, – безрезультатно.

– О да, шестой класс, время Великой Охоты за Задницей. Классно было!

– Ага.

Понимаете, в чем засада? Я прекрасно помню, что раньше мне точно нравились девушки. Я звал их на свидания, а в четырнадцать одна девчонка даже обещала мне минет, если я притворюсь ее парнем, чтобы позлить бывшего (я все сделал, как она просила, но позорно слился, когда она взялась за мою ширинку). Я смотрел только гетеросексуальное порно и даже в нем интересовался только девушками. А в январе я чуть не свихнулся, пока выдумывал, что подарить Женевьев на День святого Валентина… к счастью, через пару недель она заявила, что праздник дурацкий и отмечать она не хочет. Ладно, я тогда обрадовался, но ведь я хотел сделать ей подарок!

После Дэйва Тощего мой ход: точным попаданием с поля я выбиваю фишку Малявки Фредди. Потом хожу еще раз – и промазываю по первой клетке.

К приходу Томаса мы с Бренданом оба пытаемся попасть на седьмую. Я хожу, мы стукаемся кулаками, и я отдаю ему фишку, которую сделал специально для него (зеленую с желтым воском).

– Парни, можно мне с вами?

– Все равно не догонишь, – отвечает Брендан.

– Это вызов?

– Ага. Ладно, может, хоть Дэйва Тощего уделаешь.

Томас ставит крышку слева от старта и отправляет ее точно на тринадцатую клетку.

Брендан пинает свою фишку:

– Мать вашу, охренеть!

– Не считается, ладно? – предлагает Томас.

– Играем заново! – кричит Брендан, подняв улетевшую крышку. Он заставляет Томаса сходить первым. Мне кажется, в этот раз он промазал по тринадцатой клетке специально.

Следом хожу я и добиваю до четвертой.

– Как там Женевьев после вчерашнего? – спрашивает Томас. – Держится молодцом?

Брендан, целящийся для нового хода, поднимает голову:

– А что у вас там вчера было?

– Ну, мы типа расстались.

Брендан выпрямляется:

– Да ты гонишь!

– Чего? Не, не гоню. Дома все еще не все ладно, и…

Брендан берет свою фишку и зашвыривает подальше:

– Какого хрена этот чувак в курсе, а мы нет? Он чего, лучше нас, что ли?

– Можно подумать, ты был рядом и помогал мне разобраться с моей жизнью.

Я не успеваю ничего сделать, даже понять ничего не успеваю – мой вроде как лучший друг Брендан кидается на моего лучшего друга Томаса, бьет его снизу в подбородок, хватает за плечи и орет в лицо:

– Верни! Мне! Моего! Друга! – сопровождая каждое слово ударом.

Не дожидаясь шестого удара, я успеваю повалить его и схватить за горло.

– Отцепись от него!

Я тяжело дышу и сильнее сжимаю его горло, пока он пытается скинуть меня ногами. Это его коронный прием. Наверно, он сейчас жалеет, что научил меня драться. Я слезаю с Брендана и, пока он пытается отдышаться, смотрю, как там Томас. Крови вроде нет, но он явно с трудом сдерживает слезы.

– Все нормально, все в порядке, – успокаиваю я его, помогая встать на ноги. Он перекидывает мне руку через плечо, чтобы не упасть. Малявка Фредди и Дэйв Тощий садятся рядом с Бренданом и смотрят, как мы уходим.

– Прости, – говорит Томас. – Я не думал, что ты им не сказал…

– Хватит. Ты ни при чем. Это он дебил конченый.

Томас трет лицо и отчаянно жмурится. Одна слезинка все же стекает по щеке.

– Длинный, ты не обязан меня защищать.

Я типа вроде всегда буду это делать.

6
С другой стороны

Я вчера не мог не вступиться за Томаса, хотя это было непросто. Если кто-нибудь однажды напишет мою биографию, там будет много про Брендана, Малявку Фредди, А-Я-Психа и всю нашу компанию. Они – мое прошлое. Но ночью я спал спокойно, потому что знал: я выбрал того, кто поможет мне строить счастливое будущее, а не побьет меня, чтобы я жил недолго и несчастливо.

Сегодня я принес Томасу пива. Кассиром в «Лавочке вкусной еды» работать удобно: я могу проверять документы, зато мои никто не спросит. Я сижу на полу у стены его спальни и допиваю третью «корону», а Томас открывает четвертую бутылку PBR. Я тоже тянусь за четвертой – не потому, что отстал, просто не могу спокойно смотреть, как Томас прикладывает ледяную бутылку к фонарю под глазом.

– Блин, в тысячный раз прости. Вообще не понял, что это было.

– Он решил, что я тебя у них украл, – спокойно объясняет Томас. Он, кажется, вообще не удивлен, что ему навешали из ревности. – Ты, кстати, как решил, расскажешь им когда-нибудь? Ну, про первую часть.

– Может, через много лет, когда съеду далеко-далеко, пошлю открытку: «Всем привет, мне нравятся парни. Не волнуйтесь, вы все уроды и не в моем вкусе».

Томас кидает вороватый взгляд налево, потом направо, потом через плечо, потом выглядывает в окно.

– Прости, надо было посмотреть, не затаился ли где Брендан. Хочу успеть задать вопрос, прежде чем получу в морду. – Мы оба смеемся. – А Женевьев ты когда-нибудь расскажешь?

– Не знаю. От нее вообще уже пару дней ни слуху ни духу. Я, кажется, даже нашел нужные слова, но, боюсь, это ее еще сильнее ранит. Подумает, что она меня таким сделала или типа того.

– Можно я тебе заплачу и ты дашь мне подслушать ваш разговор?

– В ближайшие пару миллионов лет он вряд ли случится, побереги деньги.

– Ты когда-нибудь влюблялся в знаменитостей?

– Чего?

– Я пытаюсь немного разрядить обстановку.

– Понял. Тогда да, в Эмму Уотсон, – отвечаю я. Томас скептически поднимает кустистую бровь. – Слушай, она офигенно сыграла Лексу-заклинательницу из «Скорпиуса Готорна», и, если она вдруг решит за меня выйти, я исцелюсь и снова буду по девочкам. А если мы про парней, тогда… пусть будет Эндрю Гарфилд. Секс в паутине – это же классно! Твоя очередь.

– Ну, я смотрел «Страну садов» и с первого взгляда влюбился в Натали Портман. Она даже в первом эпизоде «Звездных войн» классно сыграла. Без нее приквелы бы совсем никуда не годились.

Я надеялся услышать кое-что другое, но я только что выпил три с половиной бутылки пива на пустой желудок и, кажется, способен на что угодно:

– А из парней ты бы в кого влюбился?

– Типа ради кого я стал бы геем?

– Типа того.

– Хм-м. – Томас ложится на спину, кладет голову на подушку, сгибает колени, пока не кончается бутылка. – Тогда, наверно, я бы выбрал офигенного Райана Гослинга. Он шикарен. После «Драйва» я хочу быть как он.

– Да, я бы тоже с ним прокатился, – киваю я.

– Пасуй мне пиво.

Я кидаю ему бутылку, изображая верхнюю баскетбольную подачу, он ловит, и мы чокаемся. Томас открывает крышку, и его обливает пивным фонтаном. Я валюсь на пол и пьяно ржу – это то же самое, что просто ржать, только громко, дебильно и бывает исключительно по пьяни. Томас ржет не менее пьяно, переодеваясь в сухую футболку. Надо бы ему намекнуть, что мне мучительно каждый раз смотреть, как он переодевается: типа «возбудим и не дадим». Наконец он надевает желтую майку.

– Вставай! – командую я. – Буду учить тебя драться.

– Нет, спасибо.

– Тогда зачем тебе столько мышц? Девчонок от груди жать?

– Я смотрел реслинг…

– Реслинг – постановочная чушь. Давай, вставай! – Томас ставит на пол пиво и встает посреди комнаты напротив меня. – Круто. Теперь, если Брендан или кто-то еще тебя тронет, ты уложишь их на лопатки.

Как победить в уличной драке

Твое оружие – ты сам, но, если силы будут реально неравны, а у тебя с собой случайно окажется кастет или бейсбольная бита, считай, повезло.

– Так, для начала мы… – Не договорив, я делаю захват головы. – Никогда не давай противнику ударить первым.

Я отпускаю, и Томас шатается. Не успевает он возразить, как я замахиваюсь и торможу кулак в сантиметре от его лица.

– Старайся целиться в нос. Даже если промажешь, есть шансы попасть в глаз или в челюсть. А если хочешь сломать именно нос, бодай лбом. – Я хватаю его за плечи, прислоняюсь лбом ко лбу и пялюсь в его ошалелые пьяные глаза, снова и снова изображая, как надо бодаться.

– Слишком много жестокости за минуту, – говорит Томас. – На сегодня с меня хватит.

– Хватит с тебя, когда… – Я снова замахиваюсь, но Томас одной рукой перехватывает мое запястье, другой ловит за ногу, и вот я уже на полу, а Томас, улыбаясь, восседает сверху.

– Сказал же, что хватит, – хлопает меня по плечу и садится на пол рядом.

– Потом устроим второй раунд, – не сдаюсь я. – Круто, что ты умеешь пользоваться своей горой мышц. Может, мне тоже подкачаться? Хоть выглядеть буду получше.

– Мне плевать, сколько у тебя мышц, я все равно буду твоим другом, – отвечает Томас.

– Давай сделаем тебе татуировку с этой фразой, – предлагаю я, – а то забудешь.

– Никаких татуировок. А что, если я однажды решу, что мое призвание – ходить по подиуму в нижнем белье? А у меня на груди написано «Живем один раз» или что похуже… – Он шутит. Шутит же?

Я беру со стола маркер, пересаживаюсь поближе и хватаю Томаса за плечо:

– Сделаем тебе татуировку прямо сейчас. Что тебе набить?

– Отстань! – сквозь хохот выговаривает Томас. Меня не обманешь: он хочет татуировку!

– Давай предположим, что ты не пойдешь в модели. Какую татуировку ты бы сделал тогда?

– Я боюсь иголок!

– А маркером?

– Ладно, уговорил.

– Может, какую-нибудь фразочку из печенья с предсказаниями?

– Решай сам.

Я беру его за запястье, чтобы рука не дергалась, и рисую палочного человечка с хлопушкой для дублей в руках. Если Томас однажды правда станет режиссером, пусть вспоминает этот вечер. Мой шрам прижимается к предплечью Томаса. Если бы несколько месяцев назад у меня было столько надежды на счастье, сколько сейчас, шрам бы не появился. Теперь все так, как должно быть, и, мне кажется, самое время рассказать про другую сторону.

– Томас?

– Длинный?

– Ты сильно офигел? Ну, когда я тебе первую часть сказал?

– Ну, было чуть-чуть. Ты просто совсем не такой, как все мои бывшие друзья. Я, может, поэтому сразу и захотел с тобой дружить, – отвечает Томас. Забавно, что, пока он рассказывает, что ему нравится во мне, я рисую палочному человечку кустистые брови – то, что мне нравится в Томасе. – Но мне было пофиг, когда ты мне сказал. Просто здорово, что ты мне настолько доверяешь.

– Еще бы. Я тебе доверяю больше всех на свете, – говорю я чистую правду. Томас не просто классный чувак – я хочу, чтобы он был счастлив и помог мне принять себя и жить полной жизнью. – Прозвучит тупо, но ты – мое счастье.

Я глажу Томаса по плечу. Он оборачивается, я провожу пальцем вдоль его бровей и целую в губы.

Томас отпихивает меня и вскакивает на ноги:

– Прости, чувак. Ты же в курсе, я по девочкам.

Эти слова – лживые насквозь – ранят меня больнее, чем самые страшные вещи на свете: сердечный приступ, выстрел, голодная смерть, уход отца… Я моргаю, еле сдерживая слезы.

– Я думал… Я думал, ты… Блин, прости. Перебрал с пивом. – Какой же я дебил! – Черт. Прости! Прости! – Томас прикрывает рот рукой. – Скажи что-нибудь.

– Не знаю, что сказать. И что делать, не знаю.

– Знаешь, забудь. Все, что я наговорил и наделал. Я не могу потерять самого… Не могу потерять лучшего друга!

– Хорошо, Длинный, забуду.

– Пойду домой, просплюсь.

– Дождь же идет, – говорит он совершенно ровно.

У меня в голове крутятся на повторе его слова – как будто ничего другого он сказать не мог. «Ты же в курсе, я по девочкам. Ты же в курсе, я по девочкам. Ты же в курсе, я по девочкам…»

– Дать тебе зонтик? – предлагает Томас.

– Да ладно, дождь как дождь.

Томас еще что-то говорит, но его голос у меня в голове все заглушает. Тянется похлопать меня по плечу, но убирает руку.

– Потом поговорим.

Я вылезаю в окно, спиной чувствуя его взгляд, едва не сшибив по пути с подоконника Базза Лайтера. Спускаюсь по лестнице, оборачиваюсь: не пошел ли он за мной? Но он даже в окно не смотрит.

Я остался один.

Мимо с грохотом едет машина мусорщиков, под фонарями пляшут тени. Примерно на полпути между нашими домами я останавливаюсь – кажется, сейчас я никто и ничей. Оседаю на тротуар и сижу, сижу, надеясь, что Томас все-таки придет за мной. Но реальность сурова.

7
Мысли поздно ночью (рано утром)

0:22

Луна, свали с моего лица!

Разумеется, у нас нет штор, и я не могу даже спать спиной к окну: Эрик все время рубится в компьютер до поздней ночи, и монитор светит еще ярче. Я сажусь. На детской площадке стоят Брендан, Дэйв Тощий и А-Я-Псих и курят по кругу сигарету. Я ложусь обратно, а то еще кинут мне в окно гандбольный мяч.

Я тянусь за тетрадью и вижу на пальцах черную краску маркера. Кажется, рисование отменяется.

1:19

Не помню даже, что меня так зацепило в Томасе.

Я просто прилип к первому, кто всегда мне улыбался и не сбежал, узнав мою тайну. Все мои чувства – ошибка, ничего больше. Просто я гляжу на него и вспоминаю себя четырнадцатилетнего, когда в семье перестали особо запариваться на мой день рождения и я мог надеть одну футболку – чистую! – два дня подряд и надо мной все издевались.

У него стремные кустистые брови, пара зубов кривые, а еще он так мастерски научился врать, что я уже поверил, будто он вообще никогда не врет. Но на самом деле лучшие обманщики как раз те, кто говорит, что вообще не врет.

2:45

Я прекрасно помню, чем мне так нравится Томас.

И главный врун, кстати, я, а не он. Я обманывал Женевьев, друзей – короче, всех. Но я совсем уже заврался, поэтому скажу правду: сейчас дико запутанный период моей жизни, и Томас – первый, кто нашел для меня нужные слова. Он – как начало лета, когда только начинаешь выходить на улицу без куртки. Как все мои любимые песни на повторе. А теперь он, наверно, даже не захочет со мной разговаривать.

5:58

Еще год назад, если мне ночью не спалось, я обувался и шел в соседний квартал, к папе на работу. Еще два месяца назад я мог позвонить Женевьев, разбудить ее и говорить, говорить… Еще неделю назад можно было выйти посреди ночи на улицу и потрепаться ни о чем с Бренданом и парнями, кто-то из них наверняка еще болтался на улице. И еще вчера я мог переночевать у Томаса, и это было нормально.

А теперь я их всех растерял. У меня остался только храпящий брат. Еще – реклама средства от прыщей, горячая линия для суицидников и фонды помощи животным. Я встаю выключить телевизор, пока не начали крутить повторы тупых комедий, и цепляюсь взглядом за очередную рекламу.

Летео. Можно все забыть и жить дальше.

Я крадусь к маме в спальню и беру себе брошюру.

8
Память и удар под дых

Я хочу сделать операцию Летео.

Сначала это была просто безумная идея. Ну, знаете, в шесть утра, если не спал всю ночь и жизнь трещит по швам, чего только в голову не приходит. Но я читал про Летео все выходные и обнаружил, что они реально могут помочь. Немного тревожит, конечно, вся эта шумиха по поводу шквала неудачных операций. Но я выяснил, что за последний месяц на каждую ошибку пришлось по двенадцать успешных случаев. И если все эти люди решили, что дело стоит риска остаться овощем, я уж лучше, наверно, рискну, чем снова попытаюсь сами знаете что сделать, потому что жизнь полный тлен.

Летео – страна вторых шансов. Я прочел много историй с их сайта – разумеется, без имен и личных подробностей.

Солдату, скрытому за серийным номером Ф-7298Д, не давало полноценно жить посттравматическое стрессовое расстройство, но в Летео стерли худшие его воспоминания. Теперь Ф-7298Д мог спокойно спать каждую ночь и избавился от кошмаров.

М-3237Е, мать близнецов, однажды бежала марафон, и рядом с ней взорвалась бомба. С тех пор женщина страдала агорафобией. Летео запрятали страшное зрелище подальше, и теперь М-3237Е спокойно выходит из дома и перед ней и ее детьми вновь открыт весь мир.

О моих ровесниках они тоже заботятся.

Семнадцатилетнюю С-0021П изнасиловал родной дядя. Он сел в тюрьму, но девушка с тех пор начала прижигать себе бедра сигаретами. Летео подавили воспоминания о насилии, что позволило девушке перестать винить в произошедшем себя и снова научиться доверять семье. Семнадцатилетний Д-193 °C страдал от ужасных панических атак и каждый раз, придя домой из школы и не застав там родителей, воображал худшее. Летео установили причину его страхов и помогли от них избавиться.

Летео не отмахивается от наших проблем.

Но я теперь мечтаю об операции даже не из-за этого.

Я наткнулся на историю А-1799Р, пятидесятилетнего русского, отца семейства. Тот внезапно понял, что полжизни прожил не тем, кто он есть на самом деле, и четверть этого времени был женат на женщине, которую не любил и никогда не полюбит. Но он не мог ни бросить семью, ни сорвать ее с насиженного места и всем вместе отправиться на поиски более толерантной страны. Поэтому он слетал в Америку и попросил Летео сделать его гетеросексуалом. Летео покопались у него в голове и все поправили. В конце этой статьи я нашел ссылку на другую, про девятнадцатилетнюю П-671 °C, которая страдала от издевательств сверстников и ощущения собственной неправильности. Ее родители перепробовали все, чтобы она чувствовала себя нормальной и любимой, но ничего не выходило. Тогда они обратились в Летео и сделали ее нормальной.

Я не хочу быть собой.

Не хочу всю жизнь сомневаться, примут ли мои друзья меня таким, как есть. Не хочу видеть, что будет, если не примут. Не хочу, чтобы мои особенности мешали мне дружить с Томасом. Потому что не быть с ним и так хреново, но знать, что наша дружба однажды кончится, потому что я просто не выдержу, – вообще нереально.

Конечно, перестать быть собой – это обман, но, если мне только каким-нибудь образом удастся накопить на операцию Летео, мое будущее станет радужнее. Сейчас на меня свалилось слишком много дерьма. Почему быть счастливым так тяжело?

У всей этой затеи с Летео есть большой недостаток: если ты несовершеннолетний, без взрослых тебя даже на консультацию не пустят. Отца у меня уже нет, просить Эрика сходить со мной я точно не буду, а значит, придется рассказывать маме, что именно я хочу забыть, а это примерно так же ужасно, как в детстве, когда она водила меня к парикмахеру и объясняла, какую стрижку я хочу. Вот только Летео – не парикмахерская, скорее уж клиника по удалению татуировок. Придется рассказать все.

Я бегу в Вашингтонскую больницу – перехватить ее перед ночной сменой в супермаркете. Надо только дорогу перебежать, это явно не самое сложное за сегодня. Нет, самое сложное было, когда я работал утреннюю смену, от кого-то из посетителей пахнуло одеколоном Томаса и у меня, блин, тупо разболелось сердце. Вот после этого выжить было реально сложно. Я устал.

Я добегаю до маминого кабинета. Она как раз договаривает по телефону.

– Аарон…

Я закрываю дверь и сажусь. Мое признание типа как бы сильно огорошит маму, но если я все расскажу и она со мной согласится – а она согласится, потому что желает мне только счастья, – тогда я стану счастливым обманщиком. Что самое классное, я даже этот неловкий момент забуду.

– Сынок, что случилось? Тебе нехорошо?

– Нормально, – отвечаю я и снова вру. Как мне может быть нормально, если я сам ненормальный? Меня накрывает все сразу: страх, неприятие, неуверенность. Хорошо, что рядом сидит мама и, если что, может меня обнять. В детстве ее объятия всегда меня спасали: например, когда я бегал по коридорам и меня поймали охранники, или когда мы играли в баскетбол и отец Дэйва Тощего назвал меня бестолковым дылдой, или каждый раз, когда мне было стыдно или я чувствовал себя ни на что не годным.

– Рассказывай, – говорит мама, взглянув на часы в углу монитора. Она меня не торопит – тем более она же не знает, что я собираюсь сказать, – просто не забывает, что время – деньги, а с деньгами у нас проблемы.

– Мне нужна операция Летео.

Мама перестает коситься на часы. Я не выдерживаю ее пристального взгляда и принимаюсь рассматривать стол. Интересно, когда сделана вон та фотография, где папа сидит в дедушкином кресле-качалке с Эриком на коленях и мной на плечах?

– Аарон, в чем бы ни было дело, прошу тебя…

– Нет, мам, послушай, нужно успеть побыстрее, а то я уже почти свихнулся, а что будет, если этого не сделать, даже думать боюсь…

– Что такое могло случиться, что ты хочешь это забыть?

– Надеюсь, тебе не больно это слышать, но у меня… У меня было… – Я думал, что смогу это выговорить, ведь, если все получится, мне недолго это помнить. Но даже этой мысли недостаточно для того, чтобы не бояться здесь и сейчас. – В общем, у меня было кое-что с Томасом. Может, ты и так в курсе, потому что, ну, это было очевидно.

Мама разворачивает ко мне стул и берет меня за руку.

– Ясно… Но что в этом плохого?

– Я. Я плохой.

– Сынок, все с тобой нормально. – Она обнимает меня одной рукой, кладет голову мне на плечо. – Чего ты ожидал? Что я тебя выпорю? Касторкой оболью?

– Неважно, лишь бы помогло! – выговариваю я сквозь слезы. Когда мама говорит, что ты хорош таким, какой ты есть, это реально страшно. А жить с этим всю жизнь… – Мам, мне нужно начать с чистого листа! С Томасом ничего не вышло. После того, что ты пережила в апреле, я обещал все тебе рассказывать, и вот, рассказываю: из-за Томаса у меня случилось настоящее откровение. Но он-то еще не прозрел, и не знаю, могу ли я заставить его прозреть.

– От меня-то ты чего хочешь?

– Помоги мне стать нормальным!

Мама уже тоже всхлипывает и сжимает мою руку:

– Аарон, спасибо, что все рассказал. Я всегда говорила и еще не раз повторю: я люблю тебя таким, какой ты есть. Не торопись решать насчет Летео. Давай лучше еще поговорим или сходим к твоему психологу…

– Доктор Слэттери – просто идиот! Не трать на него деньги! Только Летео может мне помочь! Нельзя выбрать, какой пол тебе нравится, но можно сделать операцию и стать нормальным!

Я высвобождаю плечо из-под маминой головы, а то такое чувство, что я прошу какую-нибудь бессмысленную дорогущую фигню. Я в курсе, что мои ровесники часто бывают импульсивными, но если твой сын уже пытался покончить с собой и теперь просит помочь ему начать жизнь заново – ты как любящий родитель просто берешь и подписываешь где скажут!

– Нет, Аарон. – Мама отпускает мою руку и встает. – Мне пора на работу. Вечером все обсудим и…

– А, забудь! – Я выбегаю из ее кабинета и только ускоряюсь, слыша, как она снова и снова зовет меня. И только на углу улицы я наконец стираю с глаз слезы.

Я достаю телефон. Очень тянет набрать Томаса или Женевьев, но нельзя. И Брендана тоже, он уже наверняка сложил все детали моего стремного пазла в форме Томаса. Остальные, наверно, тоже. Я листаю телефонную книгу: Брендан, Деон, Колин, Малявка Фредди, папа…

Набираю Эванджелин. Не берет.

Я оседаю по стенке. Нахрена я вообще нужен в этой долбаной вселенной, вывернувшей мне нафиг все мозги? Подкрадываются мысли, которые мне нельзя думать. Зовут искать забвения в краю покоя и счастья. Я реву еще громче: не хочу так, но это опять начинает казаться единственным выходом.

Звонит телефон. Не Томас, не Женевьев, но тоже классно.

– Привет, Эванджелин!

– Привет, парень. Прости, не могла взять трубку.

– Да ничего. Слушай, у меня просьба. – Я вдруг понимаю: сейчас один раз совру – и смогу всю жизнь прожить обманщиком. Смогу выбраться. Кому будет плохо, если я сейчас солгу? – Мы с мамой договорились кое-что сделать в Летео, но она не сможет пойти со мной. Ты после обеда свободна?

Некоторое время в трубке тихо.

– Через час встретимся. Займешь очередь?

У меня все-таки есть шанс на счастливое забвение.

Я уже почти час простоял в очереди к институту на углу Сто шестьдесят восьмой улицы. От скуки я спросил мужчину передо мной, почему он сюда пришел. Оказалось, хочет забыть бывшую жену-изменщицу, а то убьет и ее, и двадцатилетку, с которым она спала.

После таких новостей я пропустил пару человек вперед себя.

Наконец оказавшись внутри, я беру талон электронной очереди и сажусь в огромном, как, наверно, у президента, зале ожидания. На каждой стене висит по два телеэкрана с одинаковыми видео про Летео.

ВОПРОС: Насколько это безопасно?

ОТВЕТ: Это совершенно безопасно. Наш нехирургический метод позволяет выявить и изменить все нужные воспоминания с точностью до молекулы. Наши таблетки прошли санэпидемконтроль и абсолютно безопасны. Ознакомиться с возможными побочными эффектами можно в брошюре. Чтобы получить ее, обратитесь на любую справочную стойку.

ВОПРОС: Почему институт называется «Летео»?

ОТВЕТ: В переводе с испанского «Летео» – Лета, мифическая река забвения в Аиде.

ВОПРОС: Какой ученый все это придумал?

ОТВЕТ: Создатель процедуры – доктор Сесилия Инес Рамос, кандидат наук, доктор медицины, обладательница Нобелевской премии в области нейрохирургии. Науку изменения памяти доктор Рамос открыла, изучая психические заболевания. На ее стороне уникальный личный опыт: у ее родной сестры диагностирована параноидная шизофрения. Стремясь улучшить качество жизни близкого человека, доктор Рамос обнаружила возможность накладывать воспоминания друг на друга. Из этого выросла идея Летео. В настоящее время доктор Рамос проживает в Швеции. Узнать больше об истории Летео можно из ее исследовательских дневников, а о самой докторе Рамос – в ее биографии «Женщина, благодаря которой мир забыл».

ВОПРОС: Сколько будет стоить операция? Покрывает ли ее моя страховка?

ОТВЕТ: Стоимость процедуры зависит от ее характера. Ознакомиться со списком существующих льгот можно в брошюре. Чтобы получить ее, обратитесь на любую справочную стойку.

ВОПРОС: Может ли пациент вспомнить то, что забыл?

ОТВЕТ: Да, запрятанные воспоминания могут всплыть наружу. Этот фемомен называется «размотка». Триггером может послужить точное воспроизведение забытого события, зачастую – в рассказе близкого человека. Кроме того, размотку могут вызвать схожие звуки, запахи или образы.

ВОПРОС: Сколько времени занимает операция?

ОТВЕТ: Продолжительность лечения зависит от характера операции. Некоторые пациенты проводят в больнице сутки, большинство выписывают раньше.

ВОПРОС: Это все полный бред, правда же?