Текст книги "Скорее счастлив, чем нет"

Группа небольшая, нас всего четверо, и я потихоньку, по капле узнаю истории других. Например, Кларибель Кастро преодолевает кризис веры в христианского бога, после того как религия толкнула ее обратиться в Летео, чтобы забыть о сделанном аборте. Теперь она начинает осознавать, что сама хозяйка своему телу и вольна делать с ним что хочет, однако воспитывали ее в другой системе ценностей, и, не в силах оправдать свой поступок, она решилась на операцию. У Лиама Чейзера ходит ходуном нога каждый раз, когда он говорит о своих сомнениях, навещать ли в тюрьме дядю, который причинил ему очень много боли. Естественно, подробностей я не знаю, но все было достаточно серьезно, раз в Летео согласились позволить ему забыть, – и, видимо, настолько серьезно, что воспоминания пробили все барьеры и снова вырвались наружу. И наконец, на занятия ходит Джордан Гонзалес-младший, который все время скрещивает на груди мясистые руки кофейного оттенка. В его уложенных гелем черных волосах выделяется седая прядь, с ней он похож на какого-нибудь супергероя из комиксов. О том, что привело его на групповое занятие, Джордан не сказал ни слова.

Эванджелин обращается ко мне:

– Аарон, может быть, расскажешь, почему ты сегодня здесь?

При звуке моего имени Джордан морщится, как будто услышал что-то мерзкое.

– Не знаю, с чего начать, – признаюсь я.

– С чего хочешь, – отвечает Эванджелин.

– А, ладно. Короче, я забыл, что я гей.

Джордан вскидывается:

– А, ты тот самый парень?

– Из новостей? – подключается Кларибель.

Вот уж не думал, что меня однажды покажут в новостях.

– Да, это я.

– Аарон, если тебе тяжело об этом говорить, не надо, – напоминает Эванджелин.

– А скажешь лишнего – нам всем сделают операцию, и мы ничего не вспомним, – хмыкает Джордан.

– Не смешно! – возмущается Кларибель.

– Что, и пошутить нельзя? И вообще, он особенный. У нас у всех размотались воспоминания, а у него еще и амнезия была. Он забыл, вспомнил и снова забыл.

Я забыл, вспомнил и снова забыл.

– Что было тяжелее всего? – спрашивает Лиам.

– Ну, что жизнь не стоит на месте. Мне страшно узнавать, что я еще пропустил. У первого парня, в которого я был влюблен, родился сын. Девушка, в которую я верил, что влюблен, теперь встречается с парнем, в которого я влюбился вторым, а ведь без меня они бы даже не познакомились! Я не знаю, как научиться за них радоваться!

– Ты и не обязан за них радоваться, – говорит Эванджелин. – Ты можешь какое-то время держать дистанцию и заниматься своей жизнью.

– Но Женевьев и Томас всегда были рядом, даже когда я был не в себе!

Эванджелин собирается что-то ответить, но ее опережает Лиам:

– Слушай, ты так снова захочешь сделать операцию и что-нибудь забыть. Подумай немного о себе.

– У тебя особенный случай, – напоминает Эванджелин. – То, что помогает остальным, может не сработать.

Я согласен с ними обоими, но, глядя на собравшихся, думаю: мы хотели, чтобы в Летео решили все наши проблемы, а теперь мечтаем хотя бы вернуть все как было.

Я сижу на улице перед нашим домом и настраиваю новый телефон. Поднимаю голову: на покрытии площадки сидят Брендан, Дэйв Толстый и Дэйв Тощий и едят сэндвичи. Я их после выписки еще не видел – и вот все трое как на ладони. Дэйв Толстый в нападении не участвовал, но если он продолжает общаться с другими двумя после всего, что они сделали, я лучше буду обходить стороной и его.

У Брендана такое лицо, как будто перед ним призрак. А передо мной всего лишь мой бывший вроде как лучший друг.

Он встает. Совсем как в тот день, когда я упал с велика и он как будто хотел подойти помочь. В тот раз я поднял ладонь, мол, не утруждайся. Сейчас, как только он шагает в мою сторону, я разворачиваюсь и ухожу домой.

Не знаю, прощу ли я его когда-нибудь. Но никогда не забуду, что он сделал, это уж точно.

Я сижу на кровати и пялюсь на темно-синий горный велик, который Томас подарил мне на семнадцатилетие. Тогда я сказал ему, что не умею кататься, и действительно не умел. В Летео стерли воспоминания о том, как Колин меня учил. Томас тоже хотел меня научить.

Когда я не знал, как быть, Томас показывал мне выход. Когда я признался, что гей, и боялся, что все меня возненавидят, Томас окружил меня поддержкой. Когда я стал все забывать, Томас дарил мне новые и новые воспоминания.

Не давая себе времени передумывать, я списываю номер Томаса у Эрика из контактов и звоню.

– Алло.

– Томас, привет!

– Длинный! – радуется Томас, как будто все по-прежнему. По-прежнему уже не будет, но его голос все равно успокаивает.

– Привет! Чего делаешь?

Вроде бы совсем простой вопрос, но спрашивать, что он делает, зная, что ответ может причинить мне боль, реально сложно. Сердце бьется сильнее и сильнее. Только бы не сказал, что они сейчас с Женевьев…

– Да ничего, решил вот кое-что записать в дневник перед сменой.

– Где работаешь?

– Помнишь, мы с тобой ходили искать мне место?

– Помню-помню, марафон поиска работы. – Да ладно, я даже вспомнил, как он тогда назвал нашу вылазку.

– Он самый! В общем, теперь я работаю в той парикмахерской.

– Ты поэтому как-то раз решил меня подстричь? – спрашиваю я.

Томас хохочет. Вот бы посмотреть на его лицо.

– Не, ты просто весь оброс. Что, уже все тетради прочел?

– Полистал ту, где вы писали. Свою не трогал.

– Чего так?

– Боюсь туда смотреть. – Что бы я там ни писал, читать будет слишком больно. – Вообще я хотел предложить встретиться, но у тебя работа.

– Я тоже соскучился. Встретимся после смены? Или в два? У меня обед будет.

Я, конечно, хочу провести с ним побольше времени, но надо думать о последствиях. Если мы встретимся после его смены, возможно, мы в итоге пойдем к нему, любоваться городом с крыши или рассиживаться в спальне, а я буду вспоминать отношения, которых не было. Но мне совсем не хочется при виде каждой незнакомой вещицы в его комнате дергаться и гадать, Женевьев ли, как заботливая девушка, ее подарила или Томас сам где-нибудь нашел и волноваться не о чем.

Я предлагаю встретиться у парикмахерской в два.

– Отлично! До встречи, Длинный, жду не дождусь!

Я заворачиваю за угол и сразу вижу вывеску парикмахерской. Сердце бьется как сумасшедшее. В окно видно затылок Томаса: он как раз подметает с пола чьи-то черные волосы. Я вхожу. Работает только один парикмахер, я его не знаю. Стрижет кого-то.

– Вы записывались по телефону? – спрашивает он.

– Ну, почти, – отвечаю я.

Томас оборачивается:

– Длинный!

Он улыбается до ушей, бросает метлу и бежит обниматься. Интересно, он тоже чувствует, как мое сердце стучит ему в грудную клетку? От его шеи пахнет каким-то новым одеколоном, и я запрещаю себе гадать, не надушился ли он специально для меня. Мы пару минут стоим в обнимку, дебильную фразу про «ничего гейского» он даже не вспоминает. Только когда мы размыкаем объятия, мне удается наконец рассмотреть его лицо: он немного заматерел, и щетины раньше не было, но огромные брови все те же, томасовские. Я вспоминаю, как гладил их пальцем, когда полез целоваться, и меня едва не передергивает.

– Типа как бы очень-очень рад тебя видеть, Длинный.

– Типа как бы очень-очень рад видеть тебя, Томас.

Он хлопает меня по плечу, расстегивает черный фартук, отпрашивается у парикмахера на обед, и мы выходим.

– Ну что, как жизнь?

Все меня об этом спрашивают. Предсказуемо.

– Еще разбираюсь, что вокруг нового. Как тебе работа?

– По крайней мере, в отличие от кафе-мороженого, где я работал год назад, отсюда я пока не ушел.

– Прогресс.

– Мне тут нравится. Недавно сменилась вся команда, теперь никто не травит байки о своих женщинах. Работа простая: подметать волосы, расставлять по полкам всякие шампуни и по поручениям бегать. Зато тут много и хорошо думается. Начал писать сценарий короткометражки.

– Слушай, круто. А о чем?

Вот сейчас скажет, что о любви к Женевьев.

– О тебе. – Томас ненадолго замолкает, чешет в затылке. – Длинный, я даже не представляю, каково тебе, но ничего сложнее, чем быть рядом и все это видеть, я в жизни не делал. Ты то радовался, то боялся, то хотел умереть. Однажды ты разозлился и сказал, что больше ни слова не скажешь, пока не научишься запоминать разговоры, а через пару минут обо всем забыл и стал рассказывать про сюжетную дыру в книге про Скорпиуса Готорна.

– Прости, – говорю я.

– За что?

– Ты столько ради меня терпел.

– Длинный, меня от тебя было не оттащить, даже когда ты в сотый раз твердил, что в главе про Карту Охотника Скорпиус мог бы и пораньше догадаться, что предавший его отца лучший друг все еще жив.

Я смеюсь. С меня бы сталось повторить это не сто раз, а все двести. Потом смотрю ему в глаза:

– Слушай, я прочел кое-что в тетради… Ты написал, что довел меня до слез и не можешь себе простить. Что тогда случилось?

Томас встает на углу магазина, опирается на фонарный столб:

– Знаешь, когда твой лучший друг ничего не помнит, в этом есть свои плюсы… – Наверно, он пытался пошутить, но на шутку это не похоже. – Я тебе рассказывал много дурацких секретов, которых никто не знает. Но как-то раз я засомневался в себе… Ну, в своей ориентации. Тогда ты потянулся меня поцеловать, а я тебя остановил. Ты разозлился и заплакал, и я тупо ждал, пока ты наконец все забудешь. Все хорошее, что между нами было, забывалось очень быстро, но это ты все помнил и помнил. – У него бегают глаза. – А когда ты наконец забыл и спросил, почему плачешь, я что-то соврал. Длинный, мне очень, очень жаль, что я не могу быть тем, кто тебе нужен. Я бы очень хотел, чтобы все было иначе.

Я думаю про Женевьев. Пока не знаю, влюбился ли он в нее, но если нет, то скоро влюбится, потому что она лучше всех и надо быть идиотом, чтобы ее упустить.

– Надеюсь, ты теперь меня не возненавидишь, – говорит Томас, пытаясь заглянуть мне в лицо.

– Не возненавижу. Но мне нужно кое-что обдумать.

Томас кивает:

– Если что, я рядом, – и с надеждой протягивает кулак. Я стукаюсь об него своим.

Развернуться и уйти очень сложно, но я ухожу. Пока я в него влюблен, мне тяжело его даже видеть.

Очередное собрание группы поддержки похоже на пестрый калейдоскоп. Я слишком погружен в мысли о Томасе и Женевьев и не могу нормально сосредоточиться. Мне живот сводит, когда я представляю, как они смеются, целуются, занимаются сексом, ходят на свидания и вообще счастливы без меня. Как уложить в голове, что они были и остаются рядом – и все же я чувствую себя брошенным?

Когда я выхожу из Летео, меня догоняет Джордан:

– Эй, Сото, с тобой что-то не то творится.

Это не вопрос, а утверждение.

– Да не, все нормально.

– Я бы спросил, не хочешь ли ты об этом поговорить, но раз на собраниях не говоришь, значит, и сейчас вряд ли захочешь.

– Спасибо, что беспокоишься, но я на самом деле дико устал. Ну, знаешь, как бывает, когда у тебя сложный период, и все спрашивают, как дела, и надо каждый раз объяснять все с начала. Я немного задолбался снова и снова вспоминать, как все плохо.

– Знакомо. Я три месяца назад сбежал из Техаса ото всех проблем и переехал сюда к старшей сестре. Здесь никто, кроме группы поддержки, и не знает, что я обращался в Летео. Начал с чистого листа.

– Звучит заманчиво.

– Да, только это похоже на очередной побег от себя. Операция – побег от себя, переезд через полстраны – то же самое. Тут у меня, конечно, все неплохо складывается, но я скучаю по близким. Даже по тем, кто меня предал.

– По всем-превсем?

– Ни хрена! – улыбается Джордан. Мне нравятся его острые, чуть изогнутые клыки, он похож на вампира-очаровашку. – Но по некоторым скучаю. Интересно, что бы у нас вышло, если бы я остался. Если бы мы не сдались. Сото, ты меня слушаешь?

– С каких пор ты зовешь меня Сото?

– С тех пор, как ты зашел и представился именем моего бывшего. – Джордан сосредоточенно рассматривает свои кроссовки. – Или у тебя есть какое-нибудь крутое прозвище?

Мне хочется попросить звать меня Длинным, но я пожимаю плечами:

– Пусть будет Сото.

Мы переходим улицу.

– Ты кому-нибудь в Летео рассказывал о своем прошлом? – спрашиваю я.

– Другим размотавшимся точно нет. Только Эванджелин, когда пришел в группу.

– Ясно. Мне тоже можешь не говорить, но, если что, я готов выслу…

– Я хотел кое-кого забыть, – не дает мне договорить Джордан. – Ну, другого Аарона. Мне пришлось… Я из-за него стал себя резать. Это были токсичные и ужасные отношения, и подробнее я бы говорить не хотел. Я тебе рассказал, потому что мы похожи.

Что бы он с собой ни делал, я рад, что он остался жив.

– В чем похожи?

– Нас, Сото, чуть не убила наша любовь.

Колин, пожалуй, был токсичным, а вот Томас все-таки нет. Он честно сказал, что не гей, это я все пытался подловить его на лжи.

– Мне не нравится, когда любить больно, – отвечаю я. – Но я не знаю, как прямо сейчас любить Томаса и не страдать. И не знаю, как принять, что мы хорошо проводили время вдвоем, а я этого даже не помню. Меня бесит, что Томас и все остальные праздновали мое восемнадцатилетие, а меня там, считай, и не было. Я все пропустил!

– Кто сказал, что ты обязан смириться? Ну, прошел твой день рождения, и что? Отпразднуй еще раз, так, чтобы запомнить.

– Даже не думал об этом.

– Сото, если ты хочешь снова жить своей жизнью, так бери и живи! Память снова с тобой. Хватит жалеть о том, чего не вернуть. Создавай новые воспоминания. Круче прежних. – Джордан смотрит на телефоне время. – Мне пора домой, обещал сестре помочь. Что делаешь завтра?

– Ничего.

– Класс! Покажешь мне город.

– Где хочешь побывать?

– Покажи мне свои любимые места. Если хочешь, расскажи, чем они для тебя важны.

– Не знаю, готов ли я с головой нырнуть в свое прошлое.

– Прости, не хочешь – не надо, – соглашается Джордан. – Я просто предложил, потому что у меня тоже так было. Мне даже игровые автоматы напоминали про Аарона, так мерзко было.

– Не хочу, чтобы мне было мерзко, – отвечаю я и соглашаюсь завтра встретиться и доказать, что готов жить дальше.

С чего бы начать экскурсию?

Первая точка маршрута по местам жизни Аарона Сото – «Дом сумасшедших комиксов».

За стойкой все тот же Стэнли, его знакомое лицо успокаивает. Я веду Джордана вглубь магазинчика, где разворачивались наши с Колином сложные взаимоотношения. Рассказываю, как наткнулся на Колина, когда привел сюда Томаса, – и благодаря Летео совсем не помнил, что между нами что-то было. Джордан на своего Аарона после операции не натыкался, и я за него рад. Потому что я теперь понимаю, как больно тогда было Колину, и случайно причинить кому-то такую боль – ужасно.

Потом мы идем в закуток между цветочным и мясным, где мы с Колином впервые занялись сексом. Джордан рассказывает, что лишился невинности в шестнадцать со своим приятелем-одноклассником Джоном, когда ему было скучно и хотелось трахаться. Он вспоминает Джона с меньшим теплом, чем я думаю о Колине, хотя тот и разбил мне сердце.

Надеюсь, у них с Николь и ребенком все хорошо. Видеть я его больше не хочу и ничего слышать про него тоже.

Дальше я веду Джордана в Форт-Уилли-парк, где предложил Женевьев встречаться, и рассказываю, как сильно ее люблю и как жаль, что не могу любить сильнее. Джордан рассказывает, что у него был когда-то лучший друг Дэйн, который в него влюбился, и Джордан несколько лет назад очень, очень старался дать ему шанс. Но потом случился Аарон, Джордан не устоял, и Дэйн остался в прошлом. Джордан до сих пор иногда про него вспоминает, а когда у него все разладилось с Аароном, вспоминал часто, но Дэйн учится в колледже, встретил парня и счастлив, так что тут Джордан опоздал.

Время решает все. Не представляю, сколько всего – и особенно сколько людей – я упустил за год без памяти.

Я оттягивал этот момент как мог, но наконец мы идем по местам, связанным с Томасом. Заходим на стадион его школы – я рассказываю Джордану, как мы бегали, пока не заныли ребра. И честно признаюсь, насколько больно вспоминать, как мы валялись на траве с Колином и вдруг увидели на трибунах Томаса с Женевьев. Еще больнее от того, что они теперь вместе, может, даже вместе прямо сейчас, а я один. Джордан меня понимает. Он расстался с Аароном, когда тот переспал с, похоже, давно влюбленным в него парнем.

На обратном пути я показываю Джордану кинотеатр, куда Томас сводил меня через черный ход, и его дом. Рассказываю, сколько всего мы делали на крыше: отмечали день рождения Женевьев, потом Томаса, потом мы с ним валялись на солнце без футболок, потом я признался ему, что у меня амнезия, и ревел. Непросто, наверно, это все выслушивать, и на этот раз Джордан не пытается заполнить молчание какой-нибудь историей из своей жизни.

И вот мы у моего комплекса, перед входом в проулок.

– А здесь мы с Томасом познакомились.

– Начало истории приберег под конец, значит, – хмыкает Джордан. – Сото, ты часом не поэт?

– Просто по пути было.

– Ну и как настроение?

Мы стоим на том самом месте, где Томас бросил девушку. Именно здесь я впервые залип на его огромные брови. Здесь он назвал меня Длинным, потому что мы не успели представиться. Здесь началась наша история, и теперь я стою тут и пытаюсь понять, начнется она еще раз или канет в небытие, потому что я не смогу смотреть, как он счастлив с Женевьев.

– Знаешь, я хотел бы попробовать, – говорю я.

– Что попробовать?

– Попробовать не бояться. Я люблю Томаса и Женевьев, они любят меня. Может, дружить мы и не сможем, но я хотя бы не буду гадать. – Я глубоко вздыхаю и смотрю в глаза Джордану. Как же здорово, что он предложил нырнуть со мной в прошлое и мы прошли всю дорогу досюда. – Что делаешь на выходных?

– Пока свободен.

– Тогда готовься праздновать мое восемнадцатилетие.

У меня предчувствие, что Джордан в моей жизни надолго. Может, нам будет хорошо вдвоем. Надеюсь, со временем он перестанет дергаться от моего имени и начнет звать меня Аароном. Хотя, если честно, я уже привык отзываться на «Сото».

И вот мне снова исполняется восемнадцать (вернее, мы делаем вид, что у меня снова день рождения).

Сначала я хотел праздновать на улице, чтобы пригласить всех, кто обо мне заботился весь год. Но с самого обеда зарядил дождь, а переносить вечеринку я не хотел, потому что друзья уже подстроили под меня свое расписание. В итоге я пригласил всех к нам в квартиру. Да, я много лет стыдился своего дома, хотя прожил здесь всю жизнь. Но мне надоело прятаться от всего мира, и прятать от близких условия, в которых живу, я тоже больше не стану.

Это явно будет самая классная вечеринка в моей жизни.

Фредди разносит Эрика в «Марио Карт», не переставая молоть языком. А я ведь его несколько лет к себе не звал, все стыдился, что у него своя спальня, а у меня нет. Но ему пофиг. Мама бегает туда-сюда, следит, чтобы ее подруги не скучали, а у нас не кончились чипсы и газировка, пока не привезли пиццу. Женевьев пришла одна, но Томас не сильно от нее отстал. Они по-любому шли вместе, но разделились, чтобы я лишний раз не видел их вдвоем. Забавно: мне тяжело знать, что они встречаются, но я не хочу, чтобы они из-за меня стали меньше общаться.

Интересно, я когда-нибудь распутаю клубок своих эмоций? А то мне, например, немного стыдно, что я не позвал Брендана, хотя я на него зол. А еще мне жаль, что с нами нет отца, с ним было здорово отмечать дни рождения, хотя я его ненавижу за все, что из-за него со мной стало.

Я не хочу отворачиваться от своих близких. Я еще способен понять, что с ними лучше, чем без них.

Но Томас и Женевьев смеются над чем-то, чего я не расслышал, и у меня в животе все сжимается. Потом Эрик открывает дверь Джордану, и меня слегка отпускает.

– С днем рождения, Сото, – говорит новый гость, вручая мне подарок.

– Чего ты мне притащил?

– Откроешь – узнаешь.

– Можно, прямо сейчас открою?

– Ты теперь совсем взрослый, даже голосовать можешь. Ты и только ты решаешь, что тебе делать.

Последнее – совсем уж неправда, но я улыбаюсь.

Не успеваю я открыть подарок или кому-нибудь представить Джордана, как из кухни появляются мама с Эванджелин и запевают «С днем рождения тебя». Джордан увлекает меня к гостям, и все фальшиво подхватывают песню. Я краснею – хотя, вот честно, чего я ждал? Улыбаюсь до ушей и задуваю все восемнадцать свечек.

Потом все ненадолго замолкают, будто думая о том, какое же чудо, что нам сегодня есть что праздновать. Я оглядываю счастливых гостей: у мамы с Эванджелин слезы на глазах, Эрик салютует мне банкой «пепси», Фредди нацелился ложкой на торт, Женевьев посылает мне воздушный поцелуй, Томас протягивает над тортом кулак, и я касаюсь его своим. Джордан стоит и чуть самодовольно скалит в ухмылке свои шикарные волчьи клыки, как бы говоря: без меня ничего этого бы не было. И он прав.

Может, это и не идеальный праздник, но я запомню его навсегда, а лучшего подарка нельзя и придумать.

Я начинаю заново.

Сажусь на велик и еду. В ушах свистит ветер, руки вцепились в руль, ноги быстро крутят педали, и я мчусь дворами – прочь, прочь от плохих воспоминаний о том, как год назад я свалился с этого самого велика. Если я перестану бегать от воспоминаний и брошу им вызов, рано или поздно я своего добьюсь.

Я оставляю велик в вестибюле, достаю из рюкзака тетради и сажусь читать. Я должен знать, что в них заключено. Да, эти записи заставят меня кому-то завидовать, на кого-то злиться, о чем-то грустить. Но испытывать боль нормально. И я понял, чтó все это время упускал. Эванджелин была права. По капле восстанавливая прошлое, я постепенно снова включаюсь в течение времени. Читать все сразу необязательно. Захочу – буду читать по странице в год. Но мне не терпится найти во мраке памяти солнечный свет, а если его там не будет, научиться светить самому.

Я скорее счастлив, чем нет.

Помните об этом.