Текст книги "Скорее счастлив, чем нет"

17
Парень с крыши

Моя стариковская болезнь скоро меня доконает.

Мохад наверняка меня уволит. Если я пойду работать водителем автобуса, то забуду, куда еду. Если пойду в учителя, буду забывать имена учеников и программу. Стану банкиром – случайно раздам все деньги и обанкрочусь. Пойду в армию – забуду, как стрелять, или поубиваю всех своих. Я сгодился только на роль подопытной крысы в провальном опыте.

Вряд ли у меня когда-нибудь хватит концентрации дорисовать комикс, но с этим я уже смирился. Иногда истории так и остаются незаконченными. Иногда жизнь заканчивает их не так, как хочется.

Я ни с кем больше не буду встречаться. Будет нечестно, если я полюблю кого-нибудь, а потом его забуду.

Теперь осталось извиниться всего один раз.

Это непросто, но в конце концов у меня получается уговорить Эрика идти домой и отпустить меня к Томасу одного. Тот, когда узнает о моей болезни, конечно, не даст мне бродить по улицам в одиночку. А разговаривать впопыхах мне не хочется.

И вот я уже медленно лезу по пожарной лестнице. Начинаю привыкать, что жизнь иногда включает перемотку. В начале лета я всегда поднимался по этим ступенькам с радостным предвкушением; теперь такое ощущение, что я иду на смерть. Вот и окно. Шторы задернуты. Но даже так видно кусочек склоненной над столом спины Томаса. Он что-то пишет. Наверняка в дневник.

Я стучу в окно. Он подскакивает.

И вдруг, как и Женевьев, несколько раз быстро моргает. Его глаза наполняются слезами. Я только головой качаю.

– Залезай на крышу, – зову я.

Он кивает.

Я вылезаю наверх, сажусь и жду, снова и снова напоминая себе, что делаю и зачем сюда полез. Внизу загораются оранжевым фонари, наступает вечер, в небе вспыхивает пара звезд. Вот Томас выходит на крышу, а вот уже сидит на краю.

Меня самую капельку потряхивает. Это я тоже запомню навсегда.

– Короче, происходит какая-то жесть, – начинаю я и ложусь на спину. По крайней мере, звезды по небу не бегают, за что им большое спасибо. – У меня поврежден кусок мозга, где хранятся воспоминания. Пока только частично, но врач говорит, что рано или поздно эта штука может врубиться на полную катушку. Если ты что-то скажешь, а я забуду, прости.

Теперь Томас сидит рядом. Мы некоторое время молчим. Или успеваем кучу всего обсудить, но я этого не помню.

А вот что я помню.

– Как думаешь, – спрашивает Томас, – может, в прошлой жизни ты был очень, очень плохим? Ну типа вдруг давным-давно в далекой-далекой галактике тебя звали Дарт Вейдер? У тебя просто дико отвратная карма.

Я хмыкаю и несколько раз прокручиваю его фразу у себя в голове.

– Вот да, я тоже заметил. Честно, Томас, не хочу больше жить. Как было бы классно просто встать и слететь с крыши…

– Длинный, если ты меня любишь, не заставляй меня всю жизнь помнить, как ты спрыгнул с крыши, ладно? И, пожалуйста, не забудь сегодня хотя бы это.

– Ладно, тогда обещай мне жить вечно. Я не выдержу, если мне будут каждый день сообщать, что тебя нет. Живи вечно и будь счастлив, ладно?

Томас смеется сквозь слезы:

– Хорошо, Длинный. Буду бессмертным. Раз плюнуть.

– И про счастье не забудь!

Томас подтягивает к себе колени и хрустит суставами.

– Короче, моя очередь признаваться. Когда ты рассказал мне про свою первую сторону, я подозревал, что тебе нравлюсь. Ты понимаешь меня, как никто. Если совсем уж честно, я, наверно, из-за нашей дружбы даже пару раз задумался о своей ориентации. Но я все равно на сто процентов не гей, а то бегал бы за тобой, как несчастный влюбленный.

Я пытаюсь что-то ответить, но слова не идут.

– Мы никогда не сможем быть вместе, – договаривает он. – Но я хочу всегда быть рядом. Даже если мы будем сидеть в одной комнате и ты будешь снова и снова со мной здороваться, я буду счастлив. Я буду снова и снова садиться рядом.

У меня в голове мелькает счастливое видение. Допустим даже, Томас не гей – я уже понял, либо это реально так, либо сейчас ему нужно в это верить, – но вот он приходит в Летео и убеждает сделать ему операцию, чтобы об этом забыть. Став геем, он приходит ко мне, как и обещал, и мы всю жизнь даем друг другу счастливые воспоминания.

Но, как всегда, надо думать не только о себе. У Томаса с Женевьев, например, отлично получится дарить друг другу счастье. Женевьев будет светиться, а он будет шептать ей на ухо шутки, которые меня не касаются. Он подхватит ее на руки, как новобрачную, и унесет в мир счастья, которого я не достиг ни с ней, ни с ним.

– Что бы сделал на моем месте Томас Рейес? – спрашиваю я.

Томас садится:

– Я бы лез вон из кожи, чтобы почаще бывать счастливым. Ты уже столько всякой хрени пережил, можешь просто вспоминать ее и понимать, что худшее позади. Вот тебе мои пять копеек мудрости.

Я, может быть, никогда не увижу, кем он станет, когда повзрослеет: режиссером, борцом, диджеем или декоратором, геем или натуралом. Я к тому времени могу уже так затеряться в прошлом, что даже его не узнаю.

– Томас, я не хочу забывать.

– И я не хочу, чтобы ты забывал. Главное, помни, что я тебя до усрачки люблю.

Я снова и снова верчу в голове эту фразу: пусть там останется она, а не куча воспоминаний, от которых я бы лучше избавился.

– Томас, я не хочу забывать!

Внезапно он начинает громко всхлипывать, а потом – еще более внезапно – берет меня за руку. И все же вот оно – счастье, которое он мне обещал. Он меня любит, хотя и не влюблен. Большего и желать нельзя. Мне даже не нужно это слышать, чтобы верить.

– Ничего гейского, Длинный.

– Да знаю я. – Я улыбаюсь и покрепче сжимаю его руку. – Охрененное у нас с тобой счастье.

Часть четвертая
Скорее счастлив, чем нет

ДЕНЬ, КОГДА МЫ НАЧАЛИ С ЧИСТОГО ЛИСТА

Сотрудники института Летео, а точнее, Эванджелин смогла пропихнуть меня в число первых пациентов восстановительной терапии, которую разрабатывают в Швеции.

За это я согласился участвовать в некоторых безобидных научных экспериментах. Их цель – найти лекарство против амнезии. Может, я до этого не доживу, но вдруг удастся помочь кому-то все-таки его придумать? Забавно: я пришел в Летео, чтобы забыть, а теперь жду, что они помогут мне – и, возможно, миллионам другим людей – помнить.

Мама предлагала нам переехать в северную часть города, подальше от бьющих под дых воспоминаний, но хватит уже бегать. Вместо этого мы решили выбелить все стены и начать с чистого листа на старом месте. Я помогаю маме белить спальню. Ей непросто: нынешнюю серую краску выбрал отец.

Я спрашиваю, какой цвет ляжет поверх белого.

– Думаю, белый и оставлю. Он чистый, а еще у меня был когда-то белый кролик. Иногда приятно вспомнить.

ДЕНЬ, КОГДА Я ВЗГЛЯНУЛ В БУДУЩЕЕ

Мы с Эриком красим гостиную в зеленый и делаем перерыв – сыграть партию в «Мстителей против Уличных бойцов». Он, как всегда, выбирает Росомаху. Я играю Черной Вдовой. Надоело поддаваться.

Я выигрываю, Эрик молча стискивает зубы.

Никаких шуток про то, кто кем играет. Никаких придирок.

Эрик требует второй раунд.

Я кое-что забываю, но хорошо помню, как давно мы с ним вместе не веселились. Раньше так классно было, только когда отца сажали.

ДЕНЬ, КОГДА Я СМИРИЛСЯ

За уборкой я нашел стопку старых тетрадей с эскизами и теперь листаю свои детские рисунки. Плевать, что я тогда плохо подбирал цвета и небрежно клал тени. Я просто вспоминаю, как это все рисовал, и смеюсь. Много лет не вспоминал про своего смешного злодея, мистера Короля-Властелина. Если у моих персонажей есть свой загробный мир, куда они попадают, когда я про них забываю, он встретит там Хранителя Солнца и наверняка с ним подружится. Ну или они будут мочить друг друга до конца времен.

Посмотрев детские тетради, я решаю начать зарисовывать свою жизнь – по крайней мере, самые классные моменты. Каждый рисунок я буду называть: «А помнишь…»

ДЕНЬ, КОГДА Я ЗАБЫЛ

Жилищное управление доделывает косметический ремонт двери, которую я пробил головой. Я вывожу на улицу свой новый велик.

Меня пускают погулять только во второй двор, чтобы мама или брат видели в окно. Так я могу хотя бы чуть-чуть побыть один. Детская площадка в оранжево-зеленых тонах, мягкое черное покрытие, где мы всегда дрались, столики для пикника, где мы пили через трубочки сок, турники, где мы учились подтягиваться, а с другого конца дворика на меня смотрят старые друзья – здесь я вырос, и этого у меня никто не отнимет.

Сегодня я решил научиться кататься на велике – вдруг я еще могу чему-то учиться?

Мне не нужен ни отец, ни Колин, ни Томас.

Я подкручиваю сиденье и сажусь. Берусь за руль, ставлю одну ногу на педаль, а другой толкаюсь от земли, снова и снова, как бьет копытом конь перед скачкой. Наконец обе ноги встают на педали, и я плыву вперед с грацией новичка. В ушах воет ветер. Я ловлю ритм: левой, правой, левой, правой – вдруг стена, резкий разворот…

Я пытался выровняться, но упал. Велик рухнул прямо мне на колено.

Больно, но бывало больнее. Однажды, например, я куда-то зашвырнул мяч для софтбола Малявки Фредди, и тот за это кинул мне в плечо дверным ограничителем. В другой раз я ехал на скейте под горку и на скорости врезался в мусорный бак.

Там, где мы играли в карты и впервые пробовали пиво, закрыв его бурыми бумажными пакетами, стоят Брендан, Нолан и оба Дэйва и продолжают на меня пялиться. Брендан даже вскакивает и делает шаг в мою сторону, как будто хочет помочь мне подняться. Я поднимаю руку, и он останавливается.

Наша дружба в прошлом.

Я встаю, сажусь на велосипед, проезжаю несколько шагов и снова падаю.

Встаю. Еду. Падаю.

Встаю.

Еду.

Я еду, еду, еду! Проезжаю мимо «Лавочки вкусной еды», куда меня уже не возьмут работать. Я гоняю кругами, наконец освоив то, чему должен был научить меня отец, будь он все-таки папой. И вдруг случается страшное. Я забыл, зачем сел на велик и как слезать.

А ПОМНИШЬ…

Я часто играю сам с собой в нашу с Женевьев игру.

Я превратился в охотника за счастьем, мародера ужасов этого мира. Ведь если счастье можно было найти даже в моем жутком прошлом, я найду его где угодно. Как слепой находит радость в музыке, а глухой – в красках, я научусь находить лучик солнца в любой тьме. У моей жизни не грустный конец, а бесконечная череда счастливых начал.

Я сбился со счету, сколько у меня уже тетрадей. Иногда я не дорисовываю наброски до конца, забыв, что хотел увековечить, но не расстраиваюсь и не бросаю. Ну, обычно. Я исписываю карандаши до ластика, выжимаю маркеры досуха и рисую дальше. Я все время стараюсь вспомнить как можно больше: вдруг скоро совсем разучусь?

А помнишь, как Брендан учил тебя сжимать кулак?

А помнишь, мы все боролись, и вы с Бренданом вышли два на два против Кеннета с Кайлом и минут за пять обоих уложили?

А помнишь, мама сделала то, что ты просил, хотя это разбило ей сердце? А потом не дала тебе повторить эту ошибку?

А помнишь, Эрик помог тебе, хотя ты и не знал, что он так может?

А помнишь, Колин выбрал тебя, а ты его?

А помнишь, ты познакомился с Томасом, парнем, которому позарез надо разобраться, кем ему быть?

А помнишь, еще до Томаса, Колина и великих откровений о том, кто ты такой, была Женевьев, художница, которая придумала эту игру и любила тебя себе во вред?

Помню и всегда буду помнить.

На улице ливень и шквал. Я смотрю в окно. Не знаю, был ли дождь вчера и какое сегодня число. Мне каждую минуту кажется, что я просыпаюсь, как будто у меня свой собственный крошечный часовой пояс. Но я провожу пальцем вдоль шрама-улыбки – и не могу не вспомнить, как Томас грязью дорисовал к нему два улыбающихся глаза. И я продолжаю надеяться на то, на что надеется Эванджелин и весь институт Летео.

А пока я жду и надеюсь, я ищу свое счастье там, где могу. В этих тетрадях, откуда на меня смотрит целая вселенная воспоминаний, похожая на друга детства, который надолго уезжал и наконец-то вернулся.

И я скорее счастлив, чем нет.

Не забывайте меня.

НЕ ЗАКРЫВАЙТЕ КНИГУ!

СКОРО ДЛЯ ААРОНА НАСТУПИТ ЕГО «ДОЛГО И СЧАСТЛИВО»

Долго и счастливо

Меня еще кто-нибудь помнит?

Время, конечно, проходит, на то оно и время, но мне постоянно кажется, что я застрял в одном дне. Свихнуться можно. Я даже не знаю, прибавилось ли за сегодня рисунков на моем крошечном столике, потому что ни черта не помню, что было вчера.

В голове всплывают и гаснут случайные воспоминания, и я рисую их. Вот мы с Томасом стоим среди поливалок, без футболок, он положил мне руки на плечи. Вот Женевьев сидит у меня на коленях, обнимает, плачет и признается мне в любви. Вот мы с Томасом на крыше в тот день, когда я сказал ему, что у меня антероградная амнезия. Вот Эванджелин рассказывает, кто она такая. Вот мой день рождения, и мама листает альбом с моими детскими фотографиями. Вот мы с Эриком играем в видеоигры. Вот мы с Колином сидим в «Доме сумасшедших комиксов». Вот мы с Бренданом, Малявкой Фредди и остальными играем в крышки. Вот какой-то бумажный ком; разворачиваю – А-Я-Псих разбивает мной дверь нашего дома. Сердце пронзает острая боль.

Он ведь мог меня убить.

Я выжил, но моя жизнь разрушена.

Я откладываю ручку. Пахнет макаронами. Мама готовит обед. Я смотрю в окно: стемнело. Пора ужинать. Значит, мама готовит ужин. А что было на обед? Может, где-то на столе зарыт рисунок с тем, что я ел.

Я снова смотрю на листок с А-Я-Психом. Штриховку по контуру тел мог бы сделать и поаккуратнее.

Сколько раз я рисовал эту сцену? Сколько времени прошло? Несколько дней, недель, месяцев? Мне не кажется, что я стал сильно старше. Но можно ли себе верить? Может, я просто не помню, как повзрослел. Мне все еще семнадцать? Или восемнадцать, девятнадцать, двадцать?

Я встаю: хочу посмотреть в зеркало, на сколько лет выгляжу.

Задвигаю стул под стол. Рядом телевизор, у которого Эрик играет в видеоигры. Оборачиваюсь и застываю.

Зачем я встал?

В туалет не хочется. Есть тоже. Так зачем? Я начинаю злиться сам на себя. Вдруг это было важно? Вдруг мне в голову пришла гениальная идея, как вылечиться от амнезии, а Эванджелин и остальные никогда до такого хитрого хода не додумаются? Вдруг я хотел написать себе записку с инструкцией, как даже в таком состоянии находить счастье? Я, конечно, переоценил свои силы, когда говорил, что все равно буду стараться жить на полную катушку. Все трепался о том, как найду солнце даже во тьме… Только не хочу я жить в этой тьме! Я хочу, чтобы солнце жгло кожу, чтобы свет слепил глаза. Я хочу быть счастливым.

Так зачем я встал?

– Да что я творю?!

Мама подхватила меня под локоть и ведет к кровати:

– Все хорошо, сынок, все в порядке.

– Да ничего не в порядке!

Я не знаю, какой сейчас день и месяц, зима за окном или лето. Меня тянет заглянуть в зеркало – проверить, смогу ли узнать сам себя, как узнаю свои ладони. Этими пальцами я взял за руку Томаса, когда мы сидели на крыше. Держал за руку Женевьев, когда мы болтались по городу. Эту ладонь я сжал в кулак, чтобы дать отпор собственным друзьям.

Из ниоткуда возникает Эрик, как будто мы в видеоигре с лагающей графикой. Я и не знал, что он дома. На щеках брата крем для бритья. Сколько ему вообще лет?

– Аарон, расслабься, все нормально.

– Принеси ему тетради, – сквозь слезы усталым голосом просит мама. – Боже, пусть хоть следующая операция поможет!

Какая еще операция?

Эрик приносит мне стопку тетрадей.

Я что, должен домашку делать? В смысле, я же по-любому бросил школу! Эванджелин рассказывала, что люди с кратковременной памятью могут успешно учиться, но у меня были проблемы с учебой еще до всей этой истории.

– Синяя тетрадь – это твой личный дневник, – сквозь слезы объясняет мама. – А в зеленой пишут все твои друзья, когда приходят тебя проведать.

Естественно, я как будто впервые вижу эти тетради и совсем не помню, как что-то туда писал. Но открываю синюю и узнаю свой почерк. Листаю страницы: вот я радуюсь, как здорово мы с мамой поиграли в реверси, а на следующей странице пишу, что хочу умереть.

Закрываю дневник и смотрю на запястье: шрам-улыбка никуда не делся. Я ведь когда-то серьезно об этом думал. Настолько не видел другого выхода, что готов был наложить на себя руки. Страшно подумать. Я берусь за зеленую тетрадь. Все, кто там отметился, подписались, чтобы я не мучился, гадая, кто есть кто. Вот мама пишет, как радовалась, когда рассказала мне анекдот и я засмеялся. Вот Женевьев оставила набросок, как мы с ней сидим рядышком и рисуем. Она любит всякие такие штуки типа рисунка в рисунке. А вот здоровенный абзац изящным почерком Томаса (я хорошо помню его почерк) о том, как он подкопил денег и купил мне камеру с мгновенной печатью, чтобы у меня оставалось напоминание о времени, проведенном с близкими. Переворачиваю страницу – к листу прикреплен снимок, где Томас обнимает меня за плечи. Мы оба улыбаемся. У меня горят щеки: я помню ощущения от его объятий, но напрочь забыл, как мы это снимали.

Глаза заливают слезы. Близкие помнят обо мне.

Это я о них забываю.

– Аарон, можешь открыть глаза.

Знакомый голос. Сколько же в моей жизни незнакомцев, которых я на самом деле знаю? Но этот британский акцент я ни с чем не перепутаю. Эванджелин Касл – это она курировала меня с тех пор, как я обратился в Летео, это она потом следила за мной, притворяясь моей бывшей няней, и она же мой лечащий врач на время амнезии.

Я в незнакомом помещении с серыми стенами. Небо за огромным окном оранжевое – то ли закат, то ли рассвет. В углу комнаты дверь в ванную. Это не та палата с синими стенами, где я очнулся, когда моя память размоталась, но что-то общее у них есть. Значит, я в Летео.

– Аарон, ты помнишь, как меня зовут? – Взгляд зеленых глаз Эванджелин устремлен прямо на меня. Ее огненно-рыжие волосы собраны в пучок. На ней серый халат.

Я киваю, и перед глазами все плывет.

– Эванджелин.

– Отлично, просто замечательно.

Она задает дежурные вопросы: мой адрес, полное имя мамы, название моей школы, причина обращения в Летео. Я знаю все ответы.

– Почему я здесь? – спрашиваю я.

– Ты только пришел в себя после операции, – отвечает Эванджелин, откладывая планшет. – Мы очень надеемся, что в этот раз восстановительная терапия помогла.

Операция? В этот раз? А сколько их уже было?

– Сколько мне сейчас лет? – спрашиваю я.

Эванджелин отводит взгляд и глубоко вздыхает.

– Восемнадцать.

А должно быть семнадцать.

– Прости, что не смогла вылечить тебя быстрее, – поспешно добавляет она. – Но я надеюсь, что упорный труд наших сотрудников наконец себя оправдает и результат закрепится…

– Спасибо, – перебиваю я чуть резче, чем хотелось бы. Потому что я правда ей благодарен. А если операция вдруг не поможет и я снова все забуду, другого шанса поблагодарить ее за все, что она для меня сделала, может не представиться.

– Пожалуйста, – отвечает Эванджелин.

Как только за ней закрывается дверь, я кое-как встаю на ноги и иду в ванную смотреть в зеркало.

Я высматриваю на лице синяки, набитые друзьями, но все, конечно, давно зажило, пусть мне и кажется, что прошла всего пара дней. Мешки под глазами темнее, чем я их помню. Сколько ночей я провел без сна в тумане злости и отчаяния? Мои волосы – русые – отросли длиннее обычного и почти закрывают белую повязку на лбу. Я точно и не скажу, что поменялось в моем лице, но отражение похоже на очень хороший автопортрет: это точно я, но чуть-чуть другой.

Не знаю, с чего и начинать возвращаться к жизни.

Следующие пару дней в Летео проверяли мою память. Например, целое утро показывали на компьютере картинки с животными, а я должен был нажимать на «пробел» каждый раз, когда они повторялись. Потом меня заставляли запоминать по порядку цепочки чисел. Было сложно. Но самый классный тест проводили сегодня вечером. Дано поле, расчерченное на клетки, на три секунды несколько клеток загораются, и надо запомнить какие. С каждым разом становится все сложнее, как будто это компьютерная игра с кучей уровней. Никто не ждал, что я ни разу не ошибусь, Эванджелин нужен был результат в пределах нормы.

Я справился на троечку и очень удивился, когда меня выписали.

Вот я стою перед зданием института и пытаюсь обнять Эванджелин. Она пятится.

– Вали домой, приятель, – говорит она сдавленным голосом и со слезами на глазах. – Приходи на осмотры и в группу поддержки.

Мама дарит ей шарики и подарочные карты, как будто у нее день рождения или типа того. Мне немного неловко, но как еще отблагодарить доктора за то, что она починила мне мозг?

Мы даже до дома не дошли, а у меня уже глаза разбегаются от того, как сильно поменялся наш квартал. Тут новый киоск с мороженым, там кафешка. От ворот нашего комплекса я замечаю, что песочницу снесли и на ее месте разбили сад, при виде которого хочется все бросить и улететь в тропики. Я замираю и тупо пялюсь на детскую площадку. Когда-то мы играли здесь в «Не наступай на зеленое», но, пока я болел, ничего зеленого тут не осталось. Синяя с белым площадка стоит на оранжевом покрытии, так и режущем глаза. Когда здесь только успели все переделать? Мама объясняет, что в комплексе новая управляющая компания и надо меня – на этот раз окончательно – познакомить с ее представителями. Кстати, они в курсе, через что я прошел, и очень любезно закрывали глаза, если мама не успевала вовремя заплатить за квартиру.

Я ненадолго останавливаюсь у дверей дома: здесь меня избили А-Я-Псих, Брендан, Дэйв Тощий и Нолан. Вестибюль полностью отремонтировали, теперь его вид меньше напоминает о случившемся. Все выглядит лучше: почтовые ящики, прачечная, коридоры и лифты. Я помню дом совсем другим, но мне нравится. Если бы я приехал сюда впервые, я бы поспорил с кем угодно, что попал в богатый район. У самой квартиры наваливаются плохие воспоминания: как отец выкинул меня из дома за то, что я гей, и я бился в дверь; как Колин меня бросил, и, придя домой, я нашел в ванне тело отца. Лучше отвлечься на что-то хорошее: например, на тот день, когда я пригласил в гости Томаса и мы читали мой комикс про Хранителя Солнца.

Наконец я открываю дверь. Внутри все привычно, только повсюду рисунки, и я не помню, как их рисовал. Они висят на стенах, кучей громоздятся на столе. На полу валяются колпачки от маркеров.

Я целый год только и делал, что рисовал историю своей жизни.

– Как их много! – удивляюсь я.

– Ты это каждый день повторял, – говорит Эрик.

Я больше не буду удивляться собственным рисункам. Но что я скажу о них завтра?

Я целый день провалялся в кровати: то засыпал, то думал о том, что приснилось. В одном сне я целовал Томаса. Это было на самом деле или я все придумал? Да ладно, кого я обманываю, знаю я ответ.

Мы с Эриком проговорили всю ночь, и он еще спит. Мама хотела взять выходной, но у нее клиент по записи и деньги сами себя не заработают. Кстати о деньгах, у меня сейчас даже телефона нет, маме пришлось заблокировать мой номер. Первые три месяца она честно платила за него, все надеялась, что я скоро поправлюсь, но потом с деньгами стало совсем туго. Можно почитать тетради – как я вообще жил весь год? – но к этому я еще не готов. Так что я беру оставленные мамой деньги и иду на улицу, пообедать и купить сладостей. Кстати, о сладостях, удивительно, что у меня до сих пор все в порядке с зубами. То ли мама с Эриком постоянно прятали от меня сладкое, то ли я чистил зубы по десять раз на дню, потому что забывал, что уже чистил.

Я закрываю дверь и спускаюсь – на лифте, чтобы не наткнуться на Брендана, который толкает травку на лестнице. Я без понятия, чем и где он теперь занимается, знаю только, что не съехал. Маме с Эриком и так было что мне рассказать, и до Брендана мы не дошли.

Захожу в «Лавочку вкусной еды». Тут тоже кое-что поменялось. Там, где раньше лежали сладости, теперь чистящие средства, на месте чипсов – инструменты, а на моем собственном месте – за кассой – стоит Малявка Фредди.

– Аарон! – Он выбегает из-за стойки. Кажется, его потряхивает. – Тебя правда вылечили?

– Правда, Малявка Фредди.

– Просто Фредди, сколько раз тебе… Прости, я тупой.

– Ничего.

– Ну и как ты?

– Не знаю, еще не со всем разобрался.

– Ого, ты реально прежний!

Интересно, сколько раз мы общались за этот год. Видимо, не раз и не два, если ему уже надоело, что я зову его Малявкой. Он повзрослел и, пожалуй, похорошел. Он проколол ухо, на нем рэперская кепка «Янкиз» (почему Мохад не заставил снять ее перед работой?), мешковатая футболка до колен и новенькие кроссовки.

– Значит, ты теперь просто Фредди? – улыбаюсь я.

– Я уже взрослый.

Какой еще взрослый? Мы ровесники.

– Ну что, чувак, так какой у тебя план? – спрашивает он, натянуто хохотнув. – Только работу у меня не отбирай.

– Буду упущенное наверстывать, – развожу я руками. – Какие у кого новости?

Фредди рассказывает мне все последние сплетни. Дэйв Толстый занялся борьбой, его дико прет, а его девушка ходит на ринг за него болеть. Дэйв Тощий тоже с кем-то встречался, но изменил, и его бросили. Нолан, похоже, нарвался на драку с Эриком, тот его хорошенько отделал, а потом семья Нолана переехала. А-Я-Псих вроде бы до сих пор сидит, и это лучшая новость за сегодня.

– А, да, еще у Колина сын родился, – заканчивает Фредди. – Жесть.

И пристально вглядывается в мое лицо, будто хочет знать мою реакцию на новость во всех подробностях. Я так и не понял, сколько ребята знают про нас с Колином, но не собираюсь его сдавать.

– Жесть, – соглашаюсь я.

– Брендан, кстати, завязал с травкой, – добавляет Фредди, избегая моего взгляда. – Аарон, он дико себя винит…

– Я год жизни из-за них продолбал! Мне пофиг, кого он там винит.

Не надо было выходить из дома.

Фредди виновато кивает, как будто я поймал его за руку и отчитываю. Передо мной снова стоит старый добрый Малявка Фредди.

– Да-да, конечно, конечно. Вроде все рассказал. Кстати, твоя девчонка часто заходит. С твоим парнем. Похоже, Томас на самом деле не гей.

– В смысле?

– Ну, они постоянно тебя навещали. И разок точно держались за руки.

Мне душно и муторно.

Дома я раскрываю зеленую тетрадь и принимаюсь ее листать, выискивая глазами записи Женевьев и Томаса. Так, Женевьев читала мне вслух мои любимые главы про Скорпиуса Готорна, опять читала, опять… Мы с Томасом заливали воском крышки и играли в них с Эриком… Томас рассказал мне, что хочет разыскать своего отца и спросить, почему тот ушел… Женевьев меня рисовала… Томас попытался меня подстричь, но, видимо, не особо преуспел: я все время забывал, почему рядом с моим лицом ножницы, и дергался. В день Семьи мы с мамой, Эриком, Женевьев и Томасом выбрались на пикник в Форт-Уилли-парк. Я ревел в объятиях Женевьев, пока мы оба не заснули. Свое восемнадцатилетие я встретил дома, снова и снова перечитывая открытки с поздравлениями. Потом мы с Томасом писали каждый в свой дневник, и я все время забывал, что он сидит рядом, и каждый раз радовался. На этом месте из меня как будто дух вышибло: таким я и видел наше счастливое будущее, а теперь это в прошлом, и я ни фига не помню.

Другая заметка Томаса бьет еще больнее: «Длинный, я довел тебя до слез, и ты плакал так долго и страшно… Не могу себе простить».

Что тогда случилось, он не написал.

Наверно, он сказал мне, что влюбился в Женевьев.

Я закрываю тетрадь и тупо пялюсь на увешанную рисунками стену.

И впервые с тех пор, как все вспомнил, хочу забыть.

Я пересматриваю последний фильм про Скорпиуса Готорна. Вдруг раздается стук в дверь.

– Кто там?

– Я!

Женевьев.

Я открываю дверь, и сердце начинает колотиться. Какая же она красивая!

Я точно с ней встречался? Ее темные волосы пострижены короче, чем я помню, и вьются сильнее – такая прическа была у ее мамы, – на ней белая рубашка и черные брюки. О прошлом напоминает только зеленая сумка, мой подарок, исписанная строчками из песен. Как она ее еще не выбросила?

– А помнишь, Аарон Сото выздоровел? – улыбается Женевьев. – Прости, плохая шутка. Но я год с лишним мечтала тебе это сказать.

– Да не, я рад это слышать. – Я правда рад, но улыбнуться в ответ не в силах.

Она обнимает меня крепко-крепко, и…

Я вспоминаю, как мы сидели в обнимку у нее в спальне, когда я рассказал ей про амнезию. Мы оба плакали и повторяли, что любим друг друга, но не в том смысле. Какая-то часть меня по-прежнему ее любит. И обнимает в ответ – так же крепко.

– Офигеть, мы с тобой стоим и разговариваем. Конечно, я весь год к тебе ходила, но сейчас ты реально это запомнишь. Офигеть!

Женевьев заходит в квартиру. Она, наверно, тут уже раз в сотый, но я, понятно, не успел привыкнуть.

– Я так скучала! – говорит она. – Можно вообще скучать по тому, кто никуда не исчезал?

– Мне кажется, я исчезал.

– Ты был здесь, с нами, – говорит Женевьев. – А мы были с тобой.

– Спасибо, что не забыли.

– Забудешь тебя, тупой придурок.

Мы сидим на моей кровати. Она рассказывает мне всякие хорошие новости: например, что подала документы в колледж в Новом Орлеане и планирует там учиться, если получит стипендию, а ее отец ходит на собрания анонимных алкоголиков, встретил там новую девушку и она хорошо на него влияет. Но в груди по-прежнему щемит, я все жду, что она заговорит про Томаса.

– Да рассказывай уже, – прошу я. Проще было бы попросить ее дать мне в глаз.

– О чем?

– О вас с Томасом. Я же помню, сколько вы общались перед… перед тем, как все это началось.

– Мы стали общаться еще больше, потому что нам не хватало тебя.

По ее тону можно подумать, что я сам виноват, что я своими руками разбил себе сердце.

– Аарон, нам было очень непросто. Мы оба постоянно плакали, переживали за тебя и боялись, что ты никогда не поправишься.

Томас тоже ревел с ней в обнимку, пока не заснул? От мысли о том, как они лежат обнявшись, начинает мутить.

– Знаешь, как больно, когда два моих самых близких человека живут дальше без меня? А ведь если бы не я, вы бы даже не познакомились!

– Честно, мы очень старались, чтобы ты оставался частью нашей жизни, – скороговоркой объясняет Женевьев. – Мы с Томасом, даже когда наедине, постоянно думаем о тебе, находим что-то, чем тебя порадовать. Сейчас он на работе, но очень хотел зайти после смены, увидеть тебя и…

– Можно не сегодня? – прошу я. – А то у меня сейчас голова лопнет.

Женевьев долго молчит.

– Да, конечно. Передам ему, что ты сам напишешь, когда будешь готов. Аарон, если что, я всегда рядом. – Она целует меня в лоб, нежно пихает в плечо и уходит.

Мое первое занятие в группе поддержки людей с размотанными воспоминаниями прошло нормально.

Группу ведет Эванджелин. А то у нее маловато нагрузки: всего лишь основная работа и распространение информации об успехе моей восстановительной терапии (она еще и об укреплении пошатнувшейся репутации Летео успевает заботиться!). Я все чаще думаю о том, насколько она хороший человек. Вот, например, после моей первой операции она могла бы кого угодно отправить следить за мной под видом бывшей няни или еще кого, но решила за всем проследить сама. И сейчас все сама делает.