Текст книги "Тайна царя-отрока Петра II"

Сестра и брат

Над Долгорукими сгущались тучи. Но если Иван впал в меланхолию, то Екатерина жила какой-то странной надеждой. На что?

Как-то Иван Алексеевич столкнулся с Натальей у Харитония, возле дворца Юсупова, и – надо же! – навстречу им попалась Екатерина.

Иван спросил:

– Катька, ты как здесь оказалась? Неужто Юсупов пригласил?

– Это моё дело! – резко ответила она. – Не твоего ума это. Лучше скажи, почему ты ко мне так обращаешься?

– А как я должен обращаться?

– Ты что, ополоумел, братец? Я твоя госпожа… пока ещё, – щёки её вспыхнули, она готова была испепелить брата своим возмущением.

– Извините, княжна, – попыталась сгладить разговор Наталья.

– Опять «княжна»? Вы что, забыли? Я – государыня!.. Попомните вы у меня такие слова.

– Да какая ты госпожа? Катя, мы проиграли. Всё – в прошлом, – Иван опустил голову.

– Никогда! – выкрикнула сестра и вскочила в карету, что стояла в переулке.

Иван, словно не было рядом любезной его Наташи, почему-то двинулся прочь.

…Есть женщины ровной судьбы, их минуют беды и рытвины на жизненных дорогах, они ловко обходят стороной ямы, умеют подстелить соломку. Наталья Шереметева была женщиной иной, трудной судьбы. Она рано стала приучать себя к «высокоумию», сиречь – к самообладанию и мудрости, жить так, чтобы верной быть своему предназначению. И ещё ей казалось, что душа – вроде как живое существо, её не можно держать в небрежении. Коли откажется человек от того, к чему предназначена душа его, то и саму душу потеряет…

После разговора с братом Петром Наташу охватило мрачное отчаяние. Брату не нужен её брак – ясно: Долгорукие и Черкасские – враги, однако как мог Иван Алексеевич отказаться от слова? Или разум его помутился, или любовь ненастоящая?.. Знать, правду говорили про него: дерзок, нетвёрд душою, умом своим не живёт…

Одевалась теперь Наталья в чёрное, а делала всё механически. Другие в таких обстоятельствах подвержены гневу, слезам, обиде, пускаются в невиданные предприятия, ищут наперсниц для бесед, клеймят возлюбленного. Она ж, напротив, стала тиха, молчалива. Делала всё по дому, никому не перечила, говорила еле слышным голосом, а с лица её не сходила какая-то странная улыбка.

…Уже кончался март. Снежною кашей покрылись улицы Москвы. Много дней не показывалось солнце, будто ушло навсегда. Сквозь плотные облака лишь угадывался его слабый, рассеянный свет.

Как-то, направляясь к обедне в Никитники, Наталья зачерпнула в ботинок снежной воды. Наклонилась, чтобы сбросить со шнурков снег, как вдруг к ней подбежала собака, борзая, серебристой шерсти. Полетка!.. Медленно подняв голову, Наталья увидела перед собой Долгорукого. Лицо растерянное, небритое, взгляд жадно-виноватый, как у голодной собаки, и шепчет:

– Прости меня, графинюшка, не ведал, что писал… Лихо мне, не знаю, как и быть… Не хочешь – не вяжи свою жизнь с моею, а ежели… – и он замолк.

Князь был жизнелюбив, удачлив, никогда не ведал сомнений, а тут горе легко пригнуло его к земле. Он являл собой полное воплощение своего времени – неустоявшийся, противоречивый, чуткий к случайному желанию, невоздержанный.

Он шептал: «Не вяжи свою жизнь с моею», однако весь его вид говорил о другом: не оставь, без тебя мне погибель!

Лицо её, тонкое, нежное, источавшее терпеливое спокойствие, действовало на него как бальзам. Они стояли, оба высокие, тонкие, посреди улицы, не замечая людей, не сводя глаз друг с друга. И вот уже смута в княжеской душе утихает, черты лица оживают.

В семье его все перессорились, близкие, родные отворачиваются, грубят, а что говорить о царском дворе? Всего месяц назад приближённые, «ласкатели» искали его расположения, а ныне не замечают. Она, только одна графинюшка, лазоревый цветок, глядела терпеливо, ласково, и князь оправдывался:

– Пётр Борисович велел написать мне ту цидульку… А я-то, я-то… да ежели ты согласная венчаться со мною – счастлив буду!..

Она уткнулась головой ему в грудь. И снова поклялись они друг другу в любви и решили немедля венчаться. Как только минует сороковой день кончины Марьи Ивановны.

С того дня юную графиню как подменили. С непонятной, лёгкой улыбкой бродила по дому, всем помогала, всех поддерживала, а по ночам и утрам спала так крепко, что не могли добудиться, – долгие недели, пока ухаживала за бабушкой, почти не отдыхала.

В один из первых дней апреля 1730 года она проснулась, почувствовав на лице свет, когда янтарные солнечные ковры уже легли на пол и стены. Поднялась, помолилась, принарядилась и, довольная, спустилась вниз, к завтраку. Каково же было её удивление, когда увидала она в столовой всех братьев и сестёр, дядю Владимира Петровича и мадам Штрауден…

Откусила кусочек пирожка. Но отчего отвернулся Пётр? И отчего смотрят все выжидающе? Сёстры потупились, не завтракают.

– Отчего не фриштыкаете? – спросила она.

– Дуня, разливайте чай, – приказала гувернантка.

Та дрожащими руками взяла чашку, чашка задребезжала на блюдце.

– Что стряслось-случилось? – удивилась Наталья.

И тут все, кроме мрачно молчавшего дяди Владимира, разом заговорили. Не без труда поняла юная графиня, что речь идёт об императрице, что Долгоруким назначен розыск, что следствие ведут Трубецкой, Юсупов, а главный самый – Бирон, и не иначе как князя Ивана ждёт ссылка в дальнее имение…

– Натальюшка, сердечушко моё! Невенчанные ведь вы! – заплакала Вера. – Не ходи под венец! Как мы без тебя-то?

Сергей, для которого Наташа была как мать, тоже плакал. Пётр пристально смотрел на всех и молчал.

Мадам Штрауден, строгая и прямая, пододвигала всем чашки. Взгляды обращались к Петру, и он наконец проговорил:

– Герцог и герцогиня Курляндские нынче решают всё, от них зависит наша жизнь… Вчерашний день подписала она указ.

– Отчего именно вчерашний, что вчерась сделалось? – в отчаянии металась Наталья.

– Не ведаю, однако первого апреля что-то стряслось, тайна сие есть… Имения княжеские конфискуют… Государевы предметы, что у Ивана, забрали… И отправят их вон из Москвы. Что станешь делать? Не поедешь же за ним!

– Братушка! Сестрицы!.. Да как же это? Не можно бросать человека в беде!.. Да и свадьба уже решена у нас.

– Что-о? Какая свадьба? – нахмурился Пётр. – Пойдёшь, не считаясь с нами?.. Ноги моей не будет на той свадьбе!

– Помилосердствуй, братушка!

– Так и знай: ни в церкви, ни на свадьбе!

– Как же я одна-то? Ни батюшки, ни матушки… Ведь ты заместо отца мне, Петруша…

– Отца дочерям слушаться надобно, – отрезал Пётр и вышел из комнаты.

…Ранняя, ранняя весна. Под ногами шуршат прошлогодние листья, в распадках лежит ещё снег… Апрельское солнце осторожно пронизывает оголённый, будто хворый лес.

Графиня с Дуняшей спешат в дальний угол парка. Там назначена встреча с женихом.

Остановились возле красного дуба. Наталья провела рукой по стволу – вид шершавой красноватой коры рождает тревогу… Не послушалась она братьев, сестёр – решилась. Больно ей это, но поступить иначе нельзя.

Огляделись кругом. Лес слабо оживал, звенел птичий гомон. «Вон как хлопочут о птенчиках своих», – говорит Дуня.

Но что это? Будто сами шевелятся в земле ржавые листья, шуршит трава.

Шлёп!.. Шлёп!.. Да это лягуха! Серая лягуха на серых листьях, тяжёлая… С трудом перепрыгнула через ветку и замерла. Ой, ещё одна!.. Ещё!.. А эта плюхнулась в углубление с залежавшимся снегом и села там. Пьёт ледяную воду, отдыхает… Громко вздохнула, вытянулась, приподнялась на задних лапках и сделала ещё прыжок… Господи, да их тут множество: целое войско! И все движутся в одном направлении, ни вправо, ни влево не сворачивают… Плюх, плюх… восемь… десять…

– Дуняша, что это? – Наташа с ужасом глядела на лягушачье шествие.

– Это они пошли икру метать, барыня, – объяснила Дуня. – После зимы ослабели… а кровь-то, всё едино, играет – весна: вот они и идут к пруду, так-то вот каждый год.

– Какая у них кровь, что ты говоришь? Это ж лягухи, они голодные, сонные… Гляди, гляди, перепрыгнула через сучок, посидела – и опять.

– Так Богом устроено. Жизнь, – пояснила Дуня.

«Да, жизнь», – подумала Наташа, вздыхая и оглядываясь вокруг.

В воздухе пахло снегом и свежестью, и лес звенел всё громче, в гнёздах скворчало.

Берёза – старая, каменистая, черноствольная, а за ней – молодые белые деревца, шелестящие сухими тонкими ветвями, похожими на бусы. С треском пролетели сороки…

Земля вокруг дуба усыпана сухими листьями, а вверху сухие, скрюченные ветки – будто заломленные в отчаянии руки… Он стоял, должно, здесь не только при отце её, фельдмаршале, но и при деде, прадеде… И всё так же крепок, могуч. Листья пока мертвы, но пройдёт немного дней, солнце даст им силу – и они оживут, заполыхают зелёным пламенем – снова жизнь!.. Не так же ли у неё? Минует горе, вернётся радость… Простят её братья и сёстры.

Послышался топот копыт. Вот и он! Стоит во весь рост в коляске, выскакивает к ней, с отчаянной решимостью глядит.

– Друг мой сердешный, ладушка моя! Не раздумала ли? В последний раз сказываю: откажись, не вяжи судьбу свою с моею, ежели не любишь!

– Люблю…

– Не покаешься?

– Не покаюсь! Ни в жизнь не покаюсь!

– Ну тогда – с Богом! – Посадив её рядом, свистнул, и кони помчали к церкви в Горенки.

В Тайной канцелярии, на Лубянке

Попытка России стать демократической страной, подобной Швеции или Англии, – увы! – провалилась. Мечта Голицына о европейском правлении лопнула. Князь Дмитрий повторял слова евангелистов: «Много было званых, да мало избранных… Пир был готов, но званые не захотели прийти. Знаю, что головой отвечу, но я стар, жить мне недолго. Те, кто переживут меня, натерпятся вволю».

С властью у русских всегда нелады. Может быть, они не рождены властвовать? Власть опьяняет их хуже наркотиков, крепче вина, сильнее войны и охоты… В самом деле: Анна двадцать лет жила спокойно в немецкой провинции, к чему бы ей власть, но услыхала упоительный зов – и помчалась…

Одно дело самодержавная власть, иное – власть аристократии, лучших её представителей, хранителей нравственности и культуры. Они шли к богатству и славе годы и столетия, соединяя накопление материальных ценностей с духовными. У Шереметевых – неутомимые воинские труды фельдмаршала, и удачная женитьба сына, и неустанная забота внуков о культуре, и радение о сельском хозяйстве, меценатство и забота о церковно-приходских народных школах, и истинное православие…

Долгорукие основали Москву, прочно сидели в Киеве… А тут? Анна Иоанновна, наслушавшись слухов и клевет, ненавидела Долгоруких, окружавших юного императора в последние месяцы. Недобрыми глазами она смотрела на Ивана, его сестру Катерину, на их отца. Подумать только: Алексей Долгорукий голосовал против неё!.. Она готова была раздавить всё это семейство. Умный её советник Бирон, который, должно быть, прочёл многие-многие книги, говорил про какого-то Макиавелли: мол, государство начинается с того, что уничтожает своих врагов. Долгоруких он сравнивал с мифом о Лаокооне и его сыновьях – они хотели предупредить троянцев о беде, но боги Олимпа наслали змей – и Трою захватили спрятанные в деревянном коне солдаты.

Дошла до царицы и молва про наследника – неужели и вправду Катерина брюхата? И повелела Анна: «Пресечь! Немедля пресечь сие!» И всякий день ждала вестей из Тайной канцелярии – что там с Катериной? Вовсю «работал», ширился долгоруковский розыск, и щупальца его, как змеи, распространялись всюду.

В Москве, на Лубянке (той самой знаменитой Лубянке!), находилась Тайная канцелярия – там же спустя годы поселится знаменитая своей жестокостью помещица Салтычиха – гиблое место!

Служанку Пелагею, что танцевала на балу, уже привели туда однажды. Шла – дрожала. Возвращалась, ступая то в грязь, то в снег, и на обратном пути совсем заледенела, не так от холода, как от страха. Велено ей там было, чтоб случился у княжны выкидыш! А как сие сделается?..

В расстройстве вернулась в тот день к Долгоруким, а там!.. Дорогая кожаная карета стоит, и выбегает из неё человек нерусской наружности. Подскочил к окну Катерины – видно, знал, где её окно! Только тут из дверей показался старый князь и грубо закричал на незваного гостя: мол, кто тебе разрешил по моей земле ходить?.. Выбежал и Иван Алексеевич, стал урезонивать отца – видно, важный был тот господин. Уж не австриец ли, с которым амурилась княжна? Только горда она – не вышла, даже не выглянула из окошка.

С того дня всего недели две миновало, и опять доставили её на Лубянку. Москву совсем развезло. В ботинках хлюпало, руки Палашки коченели. Проедет тройка или карета – достаются грязные шлепки, не токмо по одёже, но и по физиономии. И надобно бы отомстить Катерине – за Миколу, за младенца, которого они загубили, за высокомерие её, да вроде как жалко…

Человек, говоривший с ней, был тот же: длинные уши, серое лицо. Свет от свечи падал снизу вверх, и оттого уши его, тени их длинные прыгали по стене. А Палашке вспоминался Брюсов дом, физиономии на стене – рожки, уши, высунутый язык… Чертяки! Сказывали, будто хозяин налепил тех, чтобы отпугивать злых людей, дурные «ехи», однако…

Глухо стучали по стенам казённого дома слова, которые говорил ушастый:

– Пора, пора, девка! Ты что удумала-то? Аль не желаешь во дворце служить?

Возвращалась Пелагея, понурив черноволосую голову свою, не зная, как быть, что делать… Под ногами хлюпала вода, и уж полны были боты… Зато к ночи опять так подморозило, что и луж не осталось, всё заледенело. Луна, круглая и нахальная, не спускала с Палашки глаз всю ночь… И думала она про знахарок и ведьм, которые водились в Глинках. Кто-то сказывал, что «опростаться можно с испугу», – привидения и прочие явления бывают возле кладбища. И тут у Палашки созрел план!..

Катерина боится привидений и всяких знаков, а ещё не спится ей в лунные ночи. Как начнёт круглиться луна – по три дня это бывает, – так и глаз не сомкнёт…

А луна в те дни, как по приказу свыше, ширилась и зрела…

Ночью упал на лицо княжны белый мертвенный свет – она вскочила так, словно в комнату прокрался грабитель с ножом.

Долго ворочалась с боку на бок, злясь на себя и на всех, кто терзал её. Наконец под утро, обхватив живот, свернувшись калачиком, заснула…

Что говорить о Палашке? Ей тоже было не до сна – маячили перед глазами «ослиные уши», падали со стен его глухие слова… А ещё почему-то думалось о ласковом и славном князе Иване Алексеевиче: был фаворитом у самого императора, а стал – не узнать его… Ну-ка вдруг заподозрит он Палашку? Правда, похоже, в голове и сердце его царит одна Наталья Шереметева. Сказывают, что днями у них свадьба. Да только не отпустит графинюшку её братец…

На вторую ночь снова светила безумным светом луна, а Палашка уже кое-что придумала, ещё с вечера…

Катерина долго не спала, наконец, согревшись, съёжившись, задремала – и тут в дремотном полусне раздался такой шум и треск, что она, озираясь по сторонам, вскочила. «Господи, помилуй!» Крикнула Палашку. Перед ней, напротив, на освещённой луной стене, где висел портрет мужа-императора, предстало пустое место! И Катерина грохнулась об пол.

Весь тот день она валялась в постели сама не своя. Знала, что завтрашним днём у брата Ивана свадьба с этой Наташкой. Вроде умна, да только к чему она? В доме станет тесно, Иван голосистый, семья у них ссорная – благо Наташка тихая…

Наступила новая ночь, и опять в окно пялилась луна, белая, полубезумная, серебристая – хоть бы одно облачко! И опять Катерина не могла уснуть, а когда сон сморил её – снова раздался грохот. Неужто муж её «является»? Не желает, чтобы была она покойна и вы́носила младенца, наследника?..

Утро началось с криков и пощёчин – княжна расходилась так, что её не могла унять даже мать Прасковья Юрьевна. Портрет императора велела вынести в другую комнату, чтоб его тут не было.

Весь день, до возвращения брата с женой из церкви (сама Катерина туда не пошла, сославшись на хворобу) разбирали её досада и злость. Вспоминала Миллюзимо, который – ну-ка подумать! – являлся к ним, только она не показалась в окне, соблюла честь… А ведь могла вернуть любимого, но не позволила! Теперь она вдова и императрица и ждёт наследника…

Нерадостная свадьба

У кого свадьбы многолюдные, шумные, с великими застольями, с песнями-плясками, шутками-таратуями, скоморохами, у кого на венчании – толпа сродников, ждущих молодых из-под аналоя, а тут от невестиной стороны только две старушки, дальние родственницы, ни братьев, ни сестёр… Радость, настоянная на горечи, вино, перемешанное со слезами, вместо мёда полынь – вот что было венчание Шереметевой и князя Долгорукого.

Истинно – «Горенки» от слова «горе». Здесь прощались перед дальней дорогой в ссылку. А в этот день, 8 апреля 1730 года, лишь ступила невеста на крыльцо, выйдя из церкви, старушки, сродницы её, откланялись, и отправилась она одна-одинёшенька к новым родичам в дом. Каково-то встретят? Полюбится ли им, полюбятся ли ей они?..

Встретили, как полагается, хлебом-солью. Рюмки поднесли на пуховых подушках, выпили – и оземь! Усадили за стол, полный яств. Улыбались сёстры, шумно угощались младшие братья – Александр, Николай, Алексей. Но отчего-то над Натальей Борисовной как бы витало невидимое тёмное облако.

Свёкор был рассеянный, о чём-то тихо переговаривался со своей Прасковьей Юрьевной. И отчего-то не было за столом Катерины – она сказалась больной, не желала никого видеть. Что приключилось, Наталье не сказывали, а спросить нельзя, не положено. Свекровь глядела на невестку ласково, но угощала за столом всё больше сына. «Ешь, Купита, любимое яство твоё…» Имя это его домашнее покоробило Наталью, но виду она не подала.

Единый ей был свет в окошке теперь – муж Иван Алексеевич. Он сидел в задумчивости, не выпуская её руки из своей. А потом вдруг вскинул голову, живым огнём сверкнули глаза, и проговорил:

– Знайте: спасительница моя единственная – Натальюшка! Прошу любить и жаловать… Дороже её нет никого. – И опять опустил голову. А затем взял гусли и запел-запричитал грустно-весёлое:

 
Беспечальна мати меня породила,
гребешком кудрецы расчёсывала,
драгими порты меня одеяла,
и отошед под ручку посмотрела:
хорошо ли моё чадо во драгих портах?
А в драгих портах чаду и цены нет!..
 

Опустилась ночь. Окна занавешены. Перины приготовлены. Молодые вступили в опочивальню. И никто, кроме месяца молодого, народившегося, туда не заглядывал, лишь ему ведомо, как отчаянно ласкал князь жену, как настойчивы были умелые его руки, а поцелуи маленького пухлого рта – как следы лепестков на её теле… Чуть не три дня не выпускал робкую жену из опочивальни…

Катерина так и не явилась к столу.

Палашка не отходила от неё. Тихо сидела в уголке с виноватым лицом, готовая вскочить на голос княжны. Но та молчала, а потом даже прогнала служанку.

Ночью опять во всю мочь вызвездилась луна. Болело и ныло внутри, смятенный сонм чувств разрывал Катерину. К утру стали смежаться её чёрные очи, но тут – что за дьявол? – раздался стук. Четыре раза – тук-тук-тук-тук!.. Словно костяными пальцами кто-то размеренно стучал – в потолок, в дверь, в стену?..

Больная позвала матушку – и!.. Всё и свершилось…

Весть та в скором времени донеслась до Тайной канцелярии – и человек с ослиными ушами явился к Бирону, сообщил, что наследника более нету…

Сказывали, будто у фаворита разговор был с ушастым.

– Что у Долгоруких ещё делается? – спросил вежливый герцог.

– Восьмого венчается Иван Алексеевич с Шереметевой.

– Восьмого?.. Три дня им дать, а после… Одиннадцатого числа подать бумагу царскую… Иди.

А далее события развивались стремительно. Восьмого апреля состоялась печальная свадьба, на которую никто из сродников Наташи не явился, а потом – всех в ссылку…

От лёгкого шереметевского сердца

С третьего дня молодым положено навещать родственников своих, близких и дальних. В первую очередь молодожёны отправились к дяде Сергею Григорьевичу. Надев бледно-зелёное в полоску шёлковое платье, вплетя в волосы жемчужную нитку, накинув мантилью на беличьем меху, вышла Наталья Борисовна в гостиную. Слуга князя едва успел застегнуть все пуговицы на немецком кафтане – было их множество, целых двадцать.

Заложили коляску, сели. Братья и сёстры вышли на крыльцо проводить, даже Катерина появилась – изменившаяся, похудевшая, с тёмными кругами под глазами.

Вдруг на дороге затарахтело – кто и к кому? Не иначе к ним… Старый князь, который был в постоянной тревоге, сразу узнал чиновника из Сената. Пробормотал что-то насчёт ищеек Остермана и обмяк. Прасковья Юрьевна, где стояла, там и села.

Чиновник протянул князю пакет, тот расписался, и карета повернула назад. Алексей Григорьевич с ненавистью поглядел вслед чёрному посланнику и разорвал конверт.

Его обступили. Но князь читал молча. Все ждали – он лишь повторил побледневшими губами: «…отправляться в дальние деревни… в ссылку до особого распоряжения…»

Взявшись за балясину крыльца, Прасковья Юрьевна закачала головой, глядя без всякого смысла в пространство.

Наталья не понимала происходящего, однако с молодой горячностью заговорила:

– Батюшка, матушка! Да как же это? Да можно ли ни в чём не повинных людей ссылать? – Она потёрла лоб, не веря в происходящее и стремясь найти выход. Удивляясь собственной смелости, предложила: – Надобно ехать к государыне! Рассказать ей всё как на духу – и смилостивится она!

– Молода ещё, не мыслишь всего, – осадил невестку старый князь. – Милости её нам не дождаться, верховники ей теперь не указ, всех готова извести.

– А что у дяди Сергея? Надобно ехать к нему! – всполошился Иван Алексеевич.

– Не можно сие так оставлять, надобно с ним совет держать… – подхватила Наталья и первая двинулась к коляске.

Дорога была сухая, и лошади быстро домчали их до Знаменки. Сергей Григорьевич вышел навстречу без парика, всклокоченный. По одному его виду можно было понять, что и тут дела худы. Сразу спросил:

– Был ли у вас секретарь из Сената?

– Был… – бледнея, отвечал Иван.

– И у меня был. Указ – ехать в ссылку…

– Да как же это? Неужели правда?.. – Наталья схватила мужа за рукав. – Сергей Григорьевич, Иван, дозвольте мне, я поеду к государыне!

– Видала ты, какова эта государыня, милости от неё не жди… – поник князь Иван.

Вошёл слуга с вопросом:

– Чего изволите?

– Пошёл вон! – рассердился князь Сергей. Попыхивая трубкой и сильно дымя, он подбавил поленьев в камин.

– В три дня велено собраться и ехать.

– Как?.. В три дня? – слабея, переспросил Иван.

– Да вот так!

– Какое злодейство! Дак это же как у турков: пришлют для особого знака верёвку – и удавись… – возмутилась Наталья, полная благородного негодования. Не знала она того, что первого апреля у Катерины случился выкидыш, ищейки выведали сие, нового наследника можно было более не опасаться, и оттого решили в спешном порядке выслать Долгоруких.

Когда молодые вернулись в Горенки, домашних они застали в полном смятении. Крики, слёзы, беготня! Всё ходило ходуном… Уже собирались в дорогу, перетряхивали сундуки, рундуки, вынимали шубы, хлопали залежавшиеся одеяла, складывали в мешки, мерили сапоги, валенки…

Сёстры и братья суетились, Алексей Григорьевич командовал, жена его следила, как укладывают. Лишь Катерина не принимала ни в чём участия, равнодушно поглядывая вокруг.

«Отчего они тёплые-то вещи берут? Разве до зимы там быть? – удивлялась Наталья. – Драгоценности прячут, бусы, ожерелья, иконы в золотых окладах – к чему?»

– А мы-то что возьмём? – спросила мужа. Он лишь потерянно пожал плечами, и ей пришлось собираться самой.

Ни знания жизни, ни опыта не было, и брала девочка-графиня лишь самую необходимую одежду, да ещё пяльцы, да нитки (как без вышивания жить в отдалении?), да ещё дорогую ей книгу – «Четьи-Минеи», ну и золотую табакерку, подаренную государем на помолвку, да гусли Ивановы…

А через два дня в Горенках появились солдаты. В грязных сапогах ввалились в дом, а командовавший сержант бесцеремонно заглядывал в комнаты, покрикивал:

– Скорее! Ждать недосуг!

Князь Иван осадил грубияна:

– Куда прёшь, дубина!

– Но-но!.. Велено нам, и не хочем мы оплошки!

– Как разговариваешь с князем? – Долгорукий чуть не с кулаками бросился на сержанта.

Тот промолчал, но взгляд его явственно говорил: мол, был князь, фаворит, а нынче ты не князь мне. Наталья повисла на руке у мужа: «Тише, тишенько, Ванюша…»

Утихли крики, плач, беготня… Телеги нагружены, лошади запряжены, кареты налажены – долгоруковский обоз двинулся.

Было это на пятый день после венчания молодых в Горенках. В первой карете сидели Алексей Григорьевич с Прасковьей Юрьевной, во второй – сёстры Катерина и Елена, в третьей – братья Алексей, Николай, Александр, а в последней – новобрачные. Ещё отдельно ехали слуги и… мадам Штрауден с Дуняшей. Да, узнав о предстоящей печальной участи своей воспитанницы, гувернантка не раздумывая отправилась вслед за нею. Отпустил Пётр Борисович и девку Дуняшу, к великой её радости.

Мужественно, с какой-то отчаянной решимостью даже встретила весть о ссылке юная княгиня Долгорукая. Ни слёз, ни жалоб – на лице подбадривающая улыбка. Ради мужа бросалась она в пучину бедствий, теряя богатство, родных, Москву. Если и грустно ей было, то лишь оттого, что братья и сёстры не пришли проводить. Но она и это прощала – ведь рядом Черкасские, а ему, вице-канцлеру, нет ничего страшнее великосветских сплетен.

Дорогой её братец всё же прислал сестре любезное письмо и деньги. Целую тысячу рублей. Но Наталья рассудила, что ни к чему ей столь большие деньги, и вернула половину назад. Почему она это сделала? По неопытности? Из гордости? От лёгкого шереметевского сердца.

…11 апреля 1730 года отправились Долгорукие в ссылку.

(Эти-то числа, цифры и стали основой авторской версии всей этой истории. Тайна закрыта здесь: 5 марта Анна узнала о вине отца и сына Долгоруких, а при мстительном её нраве она бы тут же подписала указ о ссылке. Но была загвоздка – Екатерина. Анна выжидала. И потому указ Долгорукие получили 8 апреля, а через три дня были отправлены в ссылку.)