Текст книги "Любовники-убийцы"

Глава XXVI

Достаточно раз побывать на каторжных работах в Тулоне, чтобы убедиться в громадной пользе исправительных учреждений, организованных правительством во Французской Гвиане. На каторге преступник только ожесточается, причем его гнев доходит до тех пределов, когда ничто уже не может более смягчить его. Строгий надзор, цепи, полное лишение свободы – все это придает наружности каторжника озлобленный, отчаянный вид. На их лицах проявляется полная безнадежность их положения, что нередко побуждает к новым преступлениям и никогда не вызывает раскаяния.

В Гвиане они могут жить общественной жизнью. Свобода является им наградой за безупречное поведение. Там нет цепей, этого постоянного позора, который еще сильнее растлевает падшие натуры. Им никогда не напоминают, что они презираемы обществом, которое изгнало их из своей среды, и что они никогда не смогут добиться уважения. Напротив, к ним относятся с состраданием. Их усилия направляют к добру, указывая им в будущем на возможность спокойного существования. Труд и раскаяние в содеянном достигают цели: самый преступный из них может надеяться стать владельцем собственности и главой семейства.

Фурбис прибыл в Тулон в жаркий летний день, в первой половине июня 1862 года. Все каторжники были на работе, кто в мастерских, кто на верфи, в зависимости от сил и возможностей. Прежний торговец был отведен в мастерскую, где производились различные предметы из железа, и ему было поручено вертеть колесо, на которое наматывалась железная цепь. Его переодели в арестантское платье и остригли волосы: этим последним позорным клеймом нередко удерживают каторжников от бегства. Первые три дня ему дана была возможность отдохнуть с дороги, затем его сковали с другим арестантом и отправили в арсенал на работы. Тут только он узнал весь ужас каторжной жизни. Пища состояла ежедневно из 915 граммов хлеба, 100 миллилитров вина и супа из бобов, который полагается летом в полдень, а зимой по окончании работ. Спали на плавучих барках, стоящих на якоре перед арсеналом. Эти старые посудины сохранились еще со времен осады Тулона англичанами.

Каждое утро Фурбиса и его товарища перевозили на берег, а с наступлением темноты отвозили обратно на суда. Походный тюфяк и шерстяное одеяло служили ему постелью. Когда все каторжники укладывались спать, их оковы соединяли железным прутом, идущим по всей длине судна.

Первые недели такой жизни сильно обескуражили Фурбиса. Но он страдал только физически, нисколько не тяготясь своим нравственным падением. Его униженное положение не внушало ему ни стыда, ни отчаяния. Когда он проходил мимо верфи, на которой трудились матросы и рабочие, в своем арестантском костюме с цепями на ногах, в зеленой шапке, надеваемой обыкновенно на преступников, осужденных на пожизненную каторжную работу, он не опускал глаз. Кто знал его? Он не был более городским торговцем. Он был № 5344.

Наконец, он так же, как и большинство его товарищей, питал тайную надежду освободиться в скором времени. Постоянно занятый этой мыслью, он был чужд всяких угрызений совести. Из своего прошлого он жалел только об одном – что так легко позволил себе сделаться орудием преступления. Что же касается Марго, думал ли он еще о ней? Да, он вспоминал о наслаждениях, которые испытывал с ней, и это воспоминание, не облегчая его страданий, лишало его сна. Его здоровый организм скоро оправился от первого расстройства, а вместе с этим появилась своеобразная дерзость, он, казалось, гордился своим преступлением. Его похождения, его процесс, его приговор были слишком известны всей Франции, чтобы в Тулоне не знали о них. Каторжники любят хвастать один перед другим совершенными преступлениями. Если люди света интересуются скачками, драматические писатели – первой публикацией своих произведений, биржевики – биржевой игрой, то весьма естественно, что каторжники интересуются совершенными ими преступлениями. Разве это не их сфера?

Благодаря тому чувству, которое Фурбису удалось вызвать у Марго, его глубокому цинизму и громкости его преступления он пользовался уважением среди каторжников. Едва успел он прибыть на место, как все обратили внимание на его нумерованную шапку. Воры, фальсификаторы документов, поджигатели, даже те, кто обвинялся в убийстве или даже в двух, совершенных без заранее обдуманной цели, наконец, осужденные на пять, десять, двадцать лет усиленных каторжных работ не могли не обратить внимания на этого героя, разрушителя семейных уз, отравителя и убийцу, разделяющего теперь их участь.

Благодаря и другим обстоятельствам Фурбис заслужил популярность в среде своих товарищей. Нередко по пути на работы они видели, как начальник стражи указывал на него издалека посетителям. В эти минуты он, как правило, ступал гордо, словно говоря своим внешним видом: «Да-да, это я, знаменитый Фурбис, убийца Паскуаля, любовник гордской Венеры».

Начальники стражи, по-видимому, также обратили внимание на вновь прибывшего. Вместо того чтобы сковать с ним какого-нибудь обыкновенного преступника, они дали ему в товарищи также знаменитость каторги, стрелка старой императорской гвардии, осужденного военным судом на пожизненную каторжную работу за кражу и убийство. Ему было около тридцати лет, звали его Прадель. Его лицо было мрачно и энергично. Его бешеный характер, недюжинная сила плохо скрывались под внешней скромностью. Тщательно всмотревшись, в нем легко было узнать одного из тех людей, которые, махнув на все рукой, не останавливаются ни перед какими препятствиями для совершения новых, еще более ужасных преступлений.

Едва ли мог найти Фурбис в окружающей его среде человека более подходящего его натуре, лучшего сообщника в своих замыслах. В них было много общего: та же низость души, та же дерзость, та же сила мышц, тот же несмываемый позор в прошлом.

Внимательно посмотрели они друг на друга, когда их сковали вместе. Они постоянно изучали друг друга. Не прошло и шести месяцев, как между ними установилось полное взаимное доверие.

«Не шпион ли это?» – подумал Прадель в первую минуту. Фурбис думал то же самое.

Долго они наблюдали друг за другом, довольствуясь теми несколькими необходимыми фразами, которыми случалось обменяться в течение дня. Через двадцать дней они рассказали друг другу свои истории. Это было первым шагом их сближения. В другой раз на их глазах один из каторжников пытался убежать. Все сочувствовали ему, способствуя его побегу, но трусость и слабохарактерность помешали бедняге выполнить свой замысел.

– Дурак! – возмущался Фурбис. – Если бы я был на его месте!

Прадель, улыбаясь, поглядел на него. С этой минуты он понял своего товарища. Но, поскольку за преступниками их категории был установлен усиленный надзор, то им долго не представлялось случая предпринять попытку к бегству. К тому же была зима, и побег был отложен до весны.

Кто хотя бы немного знаком с нравом каторжников, тот знает, что подобного рода замысел не покидает их никогда. Редко кому удается с успехом исполнить свое намерение, но это ни в коей мере не уменьшает терпения каторжника. Десятки раз они терпят неудачи, но всегда готовы пытаться снова. Стремление к свободе заставляет их забывать все трудности их предприятий. Большая часть из них никогда не достигает ее. Вся жизнь проходит в постоянных волнениях, пока не наступит желанное освобождение – смерть.

Что всего более поддерживает эти постоянные попытки, так это то, что преступники знают: общество, будто созданное для покровительства беглым каторжникам, всегда поможет им. Находятся люди, которые сочувствуют их предприятиям. Организован фонд, предназначенный для предоставления первой помощи беглым. Вся эта организация находится в руках неизвестного руководителя. Кто он, не знает никто. Один ли он, много ли их, где он проживает, никому не известно. Быть может, общество имеет одного главу, быть может, имя им легион.

Через несколько дней после прибытия Фурбис узнал эту тайну, причем под страхом смерти он не смел выдать ее. Но он и не думал выдавать ее, скорее он хотел ею воспользоваться. Он стремился к этому с таким искусством, так ловко убеждал Праделя, что в один прекрасный день тот согласился на побег.

С этой минуты все каторжники стали их сообщниками. Они указывали им подходящие случаи бежать по воде, но Фурбис не умел плавать, так что стали искать возможность бежать по суше. Трудно было определить время побега, так как каждый час имел свое назначение. Один случай мог послужить им в настоящем положении. Необходимо было найти какую-нибудь удобную минуту, чтобы нанести удар стражнику. Эта мысль занимала всех преступников. Между ними и стражей всегда существовала тайная вражда, готовая проявиться при первой возможности. Трудно решить, что достойно большего удивления: терпение каторжников или постоянная бдительность приставленной к ним стражи.

Фурбис и Прадель хорошо знали все эти препятствия. Каждое утро, когда они переезжали на судне на берег, они говорили друг другу:

– Сегодня это должно свершиться!

Но наступал вечер, надо было возвращаться, и снова раздавался дружный удар весел, попытка бегства откладывалась до следующего дня.

Так прошло несколько месяцев. Фурбис и Прадель мало говорили между собой. Всецело занятые одной мыслью, они не решались сообщать друг другу свои предположения – они боялись быть подслушанными.

Наступил август.

– Надо бежать, – постоянно повторял Прадель, знавший, как сложно беглецу зимой.

Однажды они были на работе в первом дворе арсенала. Этот двор отделяет от улицы только двойная решетка, идущая между двумя корпусами домов и небольшой площадкой. К этой решетке был прикреплен колокол.

– Видишь этот колокол? – спросил Прадель.

– Вижу, – ответил Фурбис.

– А знаешь, что один из наших влез по веревке, ни произведя ни малейшего звука. Затем завернул язык колокола в тряпку, позвал восемь человек товарищей, дал им возможность взобраться, затем последовал за ними сам, и все девять человек перебрались на крышу.

– Они спаслись? – спросил, задыхаясь от волнения, Фурбис.

– Один только он. Они были за пять шагов от караула. Их заметили, объявили тревогу, но последнего останавливать было уже поздно. Остальные были задержаны.

Фурбис долго молчал. Этот рассказ в равной мере увеличил как его надежды, так и опасения. Он удивлялся смелости арестанта, о котором только что рассказал ему Прадель.

– Все равно это нам удастся, – заявил он решительно.

– Молчи, – ответил ему Прадель, не глядя на него.

К ним навстречу шел караульный. Они тихо прошли мимо него, опустив головы, тяжело ступая под тяжестью соединяющих их цепей.

Глава XXVII

21 августа 1863 года Фурбис и Прадель были назначены на работу в мастерскую, где делали мачты для всего государственного флота. Здесь же находился огромный склад бревен всевозможного рода и размера. Работы производились под надзором охранника, который ежедневно заносил в журнал число каторжников, присылаемых на работы. Здесь же находились вольнонаемные рабочие, столяры и плотники, которые также привлекались морским начальством к работе.

Около шести часов вечера, когда начало смеркаться, незадолго до окончания работ, Прадель заметил, как двое рабочих зашли за нагроможденные штабелями стволы деревьев. Они пошли измерять бревно, которое должны были обтесать на следующий день.

– Внимание! – сказал Прадель.

Затем он подал условный знак товарищам, они поняли его и различными маневрами привлекли к себе внимание надсмотрщиков.

В это время Фурбис и Прадель за сложенными бревнами подошли к рабочим, дружным натиском, не говоря ни слова, опрокинули их на землю и занесли над их головами вырванные у них циркуль и молоток.

– Не убивайте нас! – взмолился один из рабочих, сложив руки.

– Хорошо, но в таком случае выбивай скорее заклепку! – потребовал Прадель.

При этих словах он подставил рабочему свою закованную ногу. Фурбис последовал его примеру.

Как мы уже упоминали выше, каждый каторжник носил на ноге кольцо, замкнутое небольшим болтом, в конце которого проходит заклепка. К этому кольцу прикрепляется цепь, так что достаточно выбить заклепку, чтобы расковать каторжника.

Двое рабочих, стоя на коленях перед преступниками, в пять минут освободили их от оков.

– Теперь, – продолжал Фурбис с угрозой, – раздевайтесь!

Не произнося ни единого слова, работники повиновались. Фурбис и Прадель облачились в одежду рабочих, велели тем надеть их арестантские костюмы и укрепить на ногах цепи.

Пока происходили эти события, стало совсем темно. Раздался звук колокола.

– Идите присоединяйтесь к нашим товарищам, – велел Прадель, надевая шапку Фурбиса и свою на рабочих. – Вы не должны говорить ни слова о том, что здесь произошло, и если вас не узнают часовые, то вы останетесь на корабле с товарищами до завтрашнего утра. Затем вы объясните, кто вы такие, но ни слова ни говорите о том, что произошло здесь, иначе берегитесь!

Все случилось так быстро, что рабочие, охваченные ужасом, минуту не могли выговорить ни слова, и, когда каторжники уже скрылись, один из них горестно произнес:

– Если мы будем ждать до завтра, то нас примут за их сообщников.

– А если мы выдадим их сейчас, нас убьют, как собак.

Оба замолчали. Несчастные смотрели друг на друга, со страха позабыв даже снять оковы, надетые им на ноги. Вдруг один из них пришел в себя и закричал изо всех сил:

– Караул! Помогите!

На крики рабочих, переодетых в каторжников, прибежали часовые и, тотчас поняв в чем дело, поспешили к выходу. В это время ворота уже запирали за последним выходящим рабочим. Не было никаких сомнений в том, что Фурбис и Прадель уже покинули арсенал. Немедленно по городу были разосланы агенты, которые осматривали самые глухие улицы, заходили в каждый более или менее подозрительный дом. С крепости было сделано шесть пушечных выстрелов, по три за каждого бежавшего преступника, – таким образом извещали власти и жителей Тулона о сбежавших каторжниках. Приметы беглых были немедленно разосланы префекту, начальнику местных войск, полицейским властям ближайших департаментов и начальнику пограничной стражи. Наконец, на следующее утро во всех деревнях были вывешены объявления, в которых крестьян предостерегали от ночных нападений беглых каторжников.

Что же происходило с беглецами в то время, когда предпринимались все эти меры предосторожности? Им благополучно удалось выбраться из города. Смелость, неожиданность и простота их плана привели к полному успеху. Переодевшись в платье плотников, они вместе с остальными рабочими вышли за ворота, не привлекая к себе внимания дежурившего здесь полицейского. Фурбис, впервые оказавшийся в Тулоне, предоставил Праделю вести себя по городу. Они старались как можно скорее покинуть оживленные места. Какое-то время они шли по берегу небольшой речки Эгуты, затем, выйдя в поле, остановились, чтобы посоветоваться, что делать дальше.

Еще на каторге им рассказали об одном доме, где беглецы могли получить помощь. Но, боясь быть выданными, они не решились идти туда, к тому же в карманах похищенной ими одежды они нашли немного денег, и этого могло хватить на первое время.

– Пойдем в Олиульские леса, там мы будем вне всякой опасности, – предложил Прадель.

Несколько минут спустя, когда преступники шли за фортом Латалью, лежащим близ города, стали слышны пушечные выстрелы.

– Наше бегство обнаружено, – сказал Фурбис.

– Да, – ответил сообщник, – нам следует поспешить.

Надо самому пожить среди населения соседних с Тулоном местностей, чтобы узнать, какой ужас охватывает всех при известии о бегстве каторжника. Все, как один, земледельцы заряжают свои охотничьи ружья и вечером запирают двери в своих домах более тщательным образом, чем обыкновенно. Находясь постоянно настороже, они очень нелюбезно встречают нищих и путешественников. Всякий боится каторжника как бешеной собаки. И несчастный, так долго стремившийся к свободе, получив ее, вынужден думать только об одном – как остаться незамеченным. Он далек от всякой мысли напасть на кого-нибудь или ограбить. Он отыскивает самые глухие пути, он боится всего и всех в обитаемых местностях. Не скоро решится он покинуть те глухие места, которые служили ему убежищем. Лишь голод выгонит его оттуда.

С рассветом, то есть около десяти часов утра, Фурбис и Прадель достигли Олиульских лесов; по дороге из Тулона есть немало пробковых дубовых и сосновых лесов, которые тянутся на большие пространства.

Олиульский лес, спускающийся в ущелье, служит удобным убежищем для тех, кто хорошо знает эту местность. В течение пятнадцати дней жили здесь наши беглецы. Как дикие звери, они скрывались днем и рыскали ночью, причем нередко доходили до окраин ближайших деревень, где крали кур, яйца, которыми и питались все это время. При малейшей неудаче они могли легко спастись от погони. В лесу были устроены две облавы, но преследователи не предполагали, что арестанты скрываются здесь, и поэтому не обратили ни малейшего внимания на небольшой грот, служивший их убежищем.

Когда миновала эта последняя опасность, беглецы поделились друг с другом своими мыслями о будущем. Прадель решил отправиться в Париж, где, по его мнению, легче было укрыться. Наконец, там, в Лозере, жил его зять, который мог достать ему паспорт и оказать помощь на первое время. Что же касается Фурбиса, его решение давно было принято: Комарго казался ему надежным убежищем.

Через пятнадцать дней каторжники стали почти неузнаваемы: они обросли волосами, отпустили бороды.

В одно прекрасное утро они расстались. Прадель направился в Париж, Фурбис пошел в Марсель, откуда легко мог попасть в Луис, а оттуда в Комарго.

Глава XXVIII

Комарго, как, я думаю, известно нашим читателям, – небольшой остров, лежащий между двумя главными притоками Роны недалеко от ее устья, несколько южнее Арля. Один из его берегов выступает в море. Отделяемый от одного из больших городов, лежащего на правом берегу, он служит местом, куда съезжаются на отдых. Вот почему эта сторона застроена красивыми домами, около которых выращены изящные сады. Но, если углубиться в сердце острова, можно встретить местности, оставшиеся в диком, первобытном состоянии. Об обитаемости этой местности свидетельствуют лишь несколько рыбацких хижин, разбросанных по берегу моря.

В природе этого острова есть немало странного. Пустыня при жгучем сухом ветре засыпает путнику глаза сероватым песком. Степи, покрытые высокой травой, как небольшие оазисы, предлагающие свою прохладу утомленному путешественнику, напоминают Африку. В этом ландшафте устроено несколько ферм, обитатели которых живут в полном отчуждении от остального мира. Постоянные сильные ветра господствуют в этой местности, не встречая никаких преград на пустынном берегу. Под их стремительным дуновением ложится трава, покрываясь тонким слоем песка, и гнутся тонкие стволы тростника, источники высыхают, и остающаяся на дне влага способствует разложению водорослей. Несмотря на это, ветры все-таки имеют и свою хорошую сторону: благодаря им небо очищается от туч, и лучи жаркого солнца вновь начинают оплодотворять землю.

Но, кроме этого северо-западного ветра, иногда здесь дует сирокко. Чаще всего он появляется в летние вечера, и действие его еще более разрушительно для здоровья. От его тяжелого дыхания по всему телу человека распространяются слабость и истома. Небо становится мрачным и покрывается облаками, образованными от болотных испарений. Таков Комарго в настоящее время, и долго еще останется он таким, если цивилизация и наука не обратят внимания на плодородную почву, необработанную до сих пор, не осушат болот, не возделают землю. Одним словом, пока они не вдохнут жизнь в эту пустыню. Сюда-то бежал Фурбис, надеясь найти здесь надежное убежище до той поры, пока не позабудут о нем. Как-то вечером он постучал в ворота одной из стоявших на берегу ферм.

Он сильно устал в результате тех лишений, которые ему пришлось испытать со времени бегства с каторги. Черты его лица заострились, щеки ввалились и стали бледны. Его легко можно было принять за призрак.

– Что вам угодно? – спросил его один из работников фермы.

– Я прошу убежища на ночь, – ответил он.

Эта просьба не показалась странной, поскольку гостеприимство развито в Комарго, там никогда никому не отказывают в помощи.

– Войдите, – ответил работник, – подкрепитесь сначала немного, а потом ступайте спать на сеновал.

Фурбис вошел. Как раз наступило время ужина. Он сел за общий стол и принялся с жадностью есть. Никто не расспрашивал его. Ужин кончился, и он пошел вместе с пастухами на сеновал спать на свежей соломе.

На другой день он подошел к старшему из рабочих.

– Не можете ли вы дать мне работу? – спросил он.

– Что вы умеете делать?

– Все что угодно.

– Как вас зовут?

– Мариус Франк, – так назвал себя Фурбис.

– Есть ли у вас аттестат? – продолжал спрашивать его работник.

– Нет, но, клянусь вам, я буду добросовестно выполнять свою работу. Испытайте меня, и если вы не останетесь мою довольны, я уйду.

– Нам нужен надсмотрщик за волами. Но, быть может, вы не умеете ездить на лошадях?

– О! Я хорошо знаком с лошадьми, – ответил бывший торговец, улыбнувшись.

– Вы были солдатом? – испытующим тоном спросил его рабочий. – Не служили ли вы в кавалерии?

Фурбис не отвечал.

– Вы беглый?

Снова молчание.

– Все равно – вы мне нравитесь. Кладу вам тридцать экю жалованья в год, пару платья к Рождеству и каждые три года плащ. Довольно вам этого?

– Вполне довольно.

Этим и закончился разговор. В ожидании лучшего Фурбис был доволен, что ему не придется по крайней мере умирать от голода. Через восемь дней он уже окончательно привык к своему новому образу жизни. Дни большей частью он проводил на пастбищах, на берегах Роны, среди стад быков, наблюдать за которыми он и был приставлен.

Верхом на небольшой лошади местной породы из измельчавшего племени арабских лошадей, с бичом в руках, он объезжал степь, сгоняя разбредшихся животных. К его седлу была прикреплена небольшая сумка, в которой хранились съестные припасы и большой войлочный плащ, в который он заворачивался, когда под вечер становилось холодно. Нередко постелью ему служил сноп соломы, на котором он устраивался около своей лошади. Волы мирно ходили около него, лишь изредка возмущаясь внезапным появлением кобылиц, которые, как белые пятна, мелькали среди их темной лоснящейся массы.

Иногда, когда у Фурбиса кончался табак или он начинал тяготиться своим уединением, он шел на берег моря. Порой он встречал там контрабандистов, возвращавшихся из Марселя, Тулона или Сент-Трапеца. Они разводили костер в тени какой-нибудь скалы и готовили себе ужин. Фурбис располагался около них и нередко разделял с ними трапезу. В продолжительной беседе они рассказывали об успехах, которых добились в течение дня, о трудности их ремесла, но, несмотря на это, прежний торговец скоро увлекся их жизнью. Общество этих людей придало ему мужества, и он решил изменить скучное течение жизни.

Конечно, никто сейчас не мог в нем заподозрить ни изысканного перекупщика из Горда, ни смелого товарища Праделя по кандалам. Он был бы вне всякой опасности, если бы пожелал продолжать свою жизнь подобным образом. Но как была тяжела его настоящая ноша! Постоянно один, со своими мыслями, не имея рядом с собой никого, кто бы мог рассеять его грусть, кроме изредка проезжавших погонщиков табунов лошадей, рыбаков и контрабандистов. Изредка им овладевал ужасный гнев. Он плакал о своей разрушенной жизни и разбитых надеждах. Но о чем он жалел более всего – так это о деньгах. «Я бы мог быть богатым, – говаривал он, – наслаждаясь жизнью, блистать в обществе!»

Иногда, когда его стадо паслось на берегу моря и он видел на далеком горизонте белеющий парус удалявшегося судна, Фурбисом вдруг овладевала безумная мысль бежать куда-нибудь далеко, где, неизвестный никому, он мог бы ходить, смело подняв голову, и обогащаться спокойно, не боясь, что кто-либо может отнять его имущество.

Но эти мысли овладевали им ненадолго. Его пугали долгие размышления о море. Он боялся опасностей морского плавания, его желание плыть ослабевало, и еще более взбешенный безысходностью своего положения, он пришпоривал свою лошадь, чтобы скорее избавиться от этого зрелища.

Прошло два года, не принесших никаких перемен в жизни Фурбиса. Его товарищи ежемесячно пользовались свободным днем, который они проводили в веселом обществе в трактирах Арля или Сен-Жиля, нередко в летние воскресные дни отправлялись они со своими стадами в деревни Прованса или южного Лангедока. Фурбис же постоянно оставался дома, отказывался от этих удовольствий, боясь, чтобы полиция не напала на его след.

В конце 1864 года он случайно узнал из газеты, привезенной одним из контрабандистов, что его старый товарищ по каторге Прадель был пойман в в Париже. Выстрелив в преследующего его агента, он был схвачен и снова осужден на пожизненную каторжную работу. Эта новость наполнила душу Фурбиса страхом. Он спрашивал себя, что станет с ним, если он не уйдет из Комарго. Он вспомнил, что когда расставался с Праделем, то сообщил ему, где намерен скрыться. Теперь, когда того будут допрашивать относительно Фурбиса, не выдаст ли он его? Однако Фурбис остался, отчасти веря в своего товарища, отчасти под влиянием новой идеи, посетившей его.

В течение последнего года пребывания в Комарго у Фурбиса не раз появлялась мысль бежать в Фонбланш. Была ли жива Бригитта? Как его дети? Кто поддерживал их существование до настоящего времени? Не должны ли они были просить милостыню? Только одна мысль занимала его: что стало с его семейством? Образ обворожительной Марго мало-помалу исчез из его памяти. Он не мечтал более ни о ком, кроме тихой, скромной Бригитты. Он вспоминал о ее любви к нему, о ее беспредельном терпении, ее доброте, ее бесконечном сострадании. Он помнил, как приходила она прощаться с ним в тот вечер, когда ему был вынесен приговор. Она не сделала ему ни одного упрека, не произнесла ни одной жалобы. Она произнесла лишь: «Тебе слишком много придется страдать. Я выращу твоих детей и буду молиться за тебя». И она заплакала, наклонившись к нему.

Он думал о своем старшем сыне, когда тот, проскользнув к нему в зале присяжных, обнял его своими ручонками.

Все эти воспоминания, давно забытые, снова проснулись в нем и ужасно мучили его. Были ли это угрызения совести? Нет, но природа взяла свое. Угасшая страсть к Марго, его уединение – все это снова разбудило в нем прежние чувства отца и мужа.

Однажды ночью желание вернуться в Фонбланш овладело им сильнее, чем когда-либо, и он покинул ферму, не предупредив никого и оставив вверенное ему стадо на волю Божью.