Текст книги "Любовники-убийцы"

Глава III

Этот неожиданный свидетель, присутствие которого заставило Марго вскрикнуть от ужаса, был слуга Мулине.

Как он попал сюда? Как раскрыл он их нежный тет-а-тет? Очень просто. Разве могли осторожные возлюбленные обмануть чуткий слух подозрительного Мулине? Сидя в кухне и молча покуривая трубку, в то время как товарищ его спал, он услышал шум шагов Паскуаля, когда тот пробежал через палисадник. Мулине вышел и, заметив, как тот направился в залу, где была Марго, последовал за ним, тихо ступая, дабы не обнаружить своего присутствия. Спрятавшись, он весь обратился в слух. Получив полное представление о цели этого ночного визита, он предстал, наконец, перед глазами изумленных Марго и Паскуаля.

Мулине было около тридцати пяти лет. Это был мужчина высокого роста, худой, смуглолицый. Плод несчастной любви, в возрасте всего нескольких дней от роду он был найден дядей госпожи Риваро, владевшим тогда Новым Бастидом. Несчастного подкинули на мельницу, которая до сих пор действует в долине Горд. Его из милости воспитали на ферме. Позже, когда Риваро женился и поселился в Новом Бастиде, он заметил, что Мулине добился уважения среди работников, наблюдает за всеми работами на ферме и пользуется доверием хозяина. Риваро оставил за ним все эти преимущества, что и послужило началом той безграничной преданности Мулине, который пошел бы ради Риваро даже на преступление.

Двадцать лет хозяин и слуга шли по жизни рука об руку, ни разу не расставаясь, один – распорядителем, другой – точным исполнителем данных ему приказаний. Несмотря на разницу положений, между ними существовало безграничное доверие друг к другу.

Чтобы не расставаться с фермой и ее хозяином, Мулине навсегда отказался от женитьбы, как ни прилагала к тому старания госпожа Риваро.

– Я не могу обойтись без Нового Бастида, как и он не может обойтись без меня, – всегда говорил он в ответ на такие попытки.

Таков был Мулине. Несмотря на то что со своей стороны он не выказывал ни к кому особой привязанности, его любили все. Его нелюдимость объясняли каким-то тайным горем, лежащим на его сердце. Не было ли это, на самом деле, причиной его неразговорчивости, постоянной угрюмости и того, что он никогда не заглядывал в увеселительные заведения?

Одна Марго умела разгонять грустные мысли Мулине. Когда она останавливала его, чтобы поболтать о чем-нибудь, или сопровождала его на полевые работы, даже когда просила его оседлать для себя маленькую лошадь, на которой выезжала в погожие летние дни вместе с отцом, отправлявшимся осматривать поля, тогда он тотчас приходил в хорошее настроение духа и делался не в меру разговорчивым. В таких случаях на ферме о нем шептались: «Мулине сегодня не в своей тарелке».

Но увы! Такие счастливые минуты стали выпадать на его долю все реже и реже. По мере того как Марго росла и развивалась, она явно старалась избегать частых встреч с Мулине. В описываемый нами день исполнилось ровно три месяца, как Марго не перемолвилась с ним ни словом.

Свидание ее с Паскуалем, которое он так некстати расстроил, раскрыло перед ним историю их страстной любви и дало ключ к пониманию холодности и пренебрежения, которыми уже так долго награждала его Марго.

«Так это несчастный Паскуаль лишил меня ее расположения, – думал он. – Этот смазливый поэт-самоучка растолковал ей, конечно, что неуч, подобный мне, недостоин дружбы красавицы вроде нее».

Судорожно сжав кулаки, он со злобой и бешенством глядел на влюбленных. А они, пораженные его внезапным появлением, в смущении продолжали хранить молчание. Наконец, Марго пришла в себя. Она взяла Паскуаля за руку.

– Ступай, – сказала она ему.

Вместо ответа Паскуаль привлек ее к себе, и на глазах Мулине, так же как и в момент его появления, их уста слились в долгий, страстный поцелуй.

Затем Паскуаль медленными шагами направился к двери. Марго шла рядом, опираясь на его руку и что-то нежно шепча ему на ухо.

Мулине оставался немым свидетелем этой сцены, не имея возможности дать себе ответ: сон ли это или действительность? Та ли это Марго, которая родилась и выросла на его глазах, за которую он готов был пожертвовать жизнью, чья нравственность и чистота были для него вне всякого сомнения? Теперь она уже ничего не стыдится: она обнимает и целует постороннего человека со страстью, оскорбляющей чувства простого смертного!

Наконец, он решился. Быстро подойдя к двери, он запер ее, положил ключ в карман и заявил, обращаясь к Паскуалю:

– Вы не выйдете отсюда.

– Что вы намерены делать? – удивился Паскуаль.

– Ждать, – ответил Мулине. – Менее чем через час вернется хозяин и вы объяснитесь с ним.

– Ну, а если я решусь уйти помимо вашего желания?

– Для этого вам нужно иметь побольше силы.

– Хорошо, я буду ждать, ибо ничем не нарушил спокойствия этого дома.

– Мулине, из любви ко мне, – воскликнула Марго, – выпусти его!

– Не просите меня, госпожа, – ответил он тихо. – Выпустить его значит злоупотребить доверием моего хозяина, а этого я никогда себе не позволю. Я ни за что не изменю своему долгу.

Его отказ отнимал у нее последнюю надежду. Вся вспыхнув, она быстро подошла к Мулине.

– Это из ревности, не правда ли, – грозно зашептала она, – ты хочешь задержать его здесь?

– Из ревности? – пробормотал Мулине.

– Да-да, из ревности! Ты думаешь, я не замечала твоего смешного ухаживания за мной?

При этих словах Мулине попятился назад, потеряв прежнюю самоуверенность и в ужасе глядя на Марго.

– На что ты рассчитываешь? – продолжала девушка. – Задумал мстить любимому мной человеку? Уж не думаешь ли ты помешать мне стать его женой? Нет, я буду ею во что бы то ни стало. Может, ты воображаешь, что станешь моим мужем, а я – госпожой Мулине?

И она залилась истерическим смехом, повторяя:

– Я – госпожа Мулине! Мулине!

Затем она прибавила:

– Так вот что скрывается под твоей суровостью, верный слуга! Ты жаждешь получить руку дочери своего хозяина. Говорил ли ты ему об этом?

Мулине не отвечал. Дрожа всем телом, он слушал ее с блуждающим взором. Что происходило в нем в этот миг? Какой внутренний голос среди бушующей бури говорил в эту минуту в его клокочущем сердце?

После нескольких минут глубокого молчания, он вынул из кармана ключ, в котором до сих пор отказывал Марго, дрожащей рукой вставил его в замочную скважину, открыл дверь и, обращаясь к Паскуалю, сказал:

– Ступайте.

Паскуаль, которого вся эта сцена совершенно ошеломила, молча пожал руку Марго и пошел к дверям. Но едва он ступил за порог, как внезапно раздавшийся голос невольно заставил его остановиться.

– Что вы так поздно здесь делаете, Паскуаль?

Это был голос фермера.

– Слишком поздно! – с горечью прошептала Марго.

Глаза Мулине выражали противоречивые чувства: в них одновременно светились печаль и радость, гнев и ужас.

Он подошел к Риваро, едва тот начал говорить, и быстрым жестом указал на следовавших за ним людей. Риваро понял.

Он обернулся к своим спутникам и с притворной веселостью сказал:

– Друзья мои, кто из вас желает закусить, отправляйтесь в столовую. Фредерик, – обратился он к стоявшему тут же племяннику, – проследи, чтобы ни в чем не было недостатка. Распоряжайся как дома.

Фредерик вышел в сопровождении работников. Оставшись вместе с женой лицом к лицу с застигнутыми врасплох людьми, Риваро обвел их недоумевающим взглядом и обратился к Мулине:

– Может, объяснишь мне, наконец, что все это значит?

– Хозяин, – ответил Мулине, – вы поручили мне стеречь ферму. И вот я застал этого молодого человека сидящим здесь, в зале, с вашей дочерью.

Госпожа Риваро вскрикнула и закрыла лицо руками, фермер стиснул кулаки и бросился на Паскуаля. Но последний успел отстранить направленный на него удар и с твердостью сказал:

– Мои намерения честны, господин Риваро. Я просил уже руки вашей дочери и прошу еще раз.

Хладнокровие Паскуаля, сказанные им слова – все это, казалось, изменило намерения фермера. После минутного размышления он сказал Мулине:

– Ступай к своим товарищам.

Затем, обращаясь к Марго, прибавил:

– Что касается вас, сударыня, идите к себе в комнату, вам не мешает отдохнуть.

Мулине и Марго повиновались. Когда открылась дверь, в комнату, где остались Риваро с женой и Паскуаль, широкой полосой на мгновение ворвался свет из столовой. Слабое мерцание единственной лампочки, горевшей в комнате, едва освещало лица, волнуемые различными впечатлениями от предшествовавшей сцены и утомленные продолжительным бодрствованием, что, в общем, придавало им чрезвычайно страдальческое выражение.

Риваро первым прервал молчание.

– Я отказал вам в руке моей дочери, – сказал он Паскуалю, – но вы пришли снова. Вы все-таки хотите быть ее мужем против моего желания. Пеняйте в таком случае на себя одного за все, что вам придется выслушать. Я объясню вам причину моего отказа.

– Но это твоя дочь! – воскликнула госпожа Риваро. – Она носит твое имя, в ее жилах течет твоя кровь.

– Пустое! К несчастью, она действительно моя дочь, но Паскуаль хочет быть моим зятем, и я не имею права скрывать от него нашей тайны.

Он остановился на минуту и торжественно продолжал:

– Бог свидетель, что я скажу вам сущую правду. Я отказываю вам, Паскуаль, в руке моей дочери потому, что она недостойна вас, и не только вас, но и всякого честного человека.

При последних словах из его груди вырвалось глухое рыдание, которое, как эхо, передалось госпоже Риваро, проливавшей горькие слезы.

– Она обесчещена? – вскрикнул Паскуаль, заламывая руки. – Кто этот негодяй?

– Вы не понимаете меня, – тихо ответил фермер. – Если я говорю, что дочь моя недостойна вас, так вовсе не по этой причине. С этой стороны она совершенно чиста.

Паскуаль перевел дух.

– Но душа ее развращена, и если она не сделала до сих пор ничего дурного, то лишь потому, что не могла сделать.

Несколько минут длилось глубокое молчание, затем Риваро продолжил:

– Это очень печальная история. Марго – единственное наше дитя, она еще и ходить не могла, а все уже восхищались ею. Нам оставалось только радоваться. Правда, у нее был трудный характер. К пяти годам она была уже тщеславна, кокетничала, лицемерила, лгала. Но я не придавал этому особенного значения… Она была еще так мала! Пройдет, говорила ее мать. Она ошибалась, бедная, это не прошло. Однажды, когда Марго не было и шести лет, у меня пропали яблоки. Обвинили ребенка одного из слуг. Отец избил его до полусмерти и, наверное, убил бы совсем, если бы несчастного не вырвали из его рук. Марго присутствовала при этом зрелище, совершенно спокойная, бесстрастная, не проронив ни звука. Через несколько дней я узнал, что яблоки украдены ею.

Несчастный отец на минуту замолчал. Паскуаль слушал его, предчувствуя, что дальше услышит вещи куда более ужасные. Госпожа Риваро, неподвижно сидящая в кресле с закрытыми глазами, походила на безжизненный труп.

– Этот случай, – продолжал Риваро, – открыл нам глаза. Тщетно пытались мы узнать, под чье вредное влияние попала Марго. Мы расспрашивали ее и убедились в ужасной истине: у нее было природное влечение к порокам! Тогда мы решились поместить ее для исправления в пансион при монастыре в Авиньоне. Три месяца спустя однажды утром я получил письмо от настоятельницы монастыря, в котором она извещала меня, что не может дольше держать мою дочь и просит взять ее обратно. Ко всем недостаткам, замеченным мною в Марго, прибавился новый – леность. Но это еще не все: огромный запас рассказов свидетельствовал о поразительной испорченности ее натуры. В ее комнате не раз находили книги самого возмутительного содержания, которые она умела доставать на стороне и с непревзойденным искусством проносить тайком в пансион; заметьте, кстати, что в то время она еще с трудом умела читать. Казалось, она обзаводилась ими исключительно для того, чтобы развращать своих подруг. Я забрал ее домой. За ней был установлен строжайший надзор, и через год я снова решил поместить ее в другой пансион. Я надеялся, что она исправилась хоть отчасти, ибо дома она вела себя так, что я не смел требовать ничего лучшего. Но, увы, как жестоко я ошибся! Мне снова пришлось взять ее назад, по тем же самым причинам, по каким она была уже однажды удалена из Авиньонского монастыря. Мне передавали ужасные подробности ее поведения – я не решаюсь повторять их вам, – показывавшие, как глубоко она была испорчена. Меня приводило в отчаяние то обстоятельство, что решительно некого было винить в нравственном падении этого ребенка, который перед глазами своими не имел ни одного дурного примера. Казалось, она такой и родилась на свет, с исключительной наклонностью к пороку. Мы решили оставить ее при себе. Сельская наставница давала ей уроки, на которых постоянно присутствовала ее мать. Священник, знавший о нашем несчастье, посещал нас довольно часто. Он вместе с нами наблюдал в ней постепенное возрастание нравственной порчи, которую, как я ни старался, ничто уже не могло остановить – ни строгость, ни меры кротости. Долго рассуждали мы о том, как подготовить Марго к первому причастию. Священник думал, что это великое таинство окажет на нее благотворное влияние. Однажды наступил этот день. Наша дочь резко выделялась из среды своих сверстниц, далеко превосходя их грацией и красотой. Все называли ее ангелом. И что же я узнал об этом ангеле? В самую торжественную минуту она обратилась к одной из своих подруг со следующими словами: «Не ешь, здесь яд. Священники отравляют просфоры!»

Риваро остановился, словно собираясь с силами, чтобы продолжить рассказ. Паскуаль дрожал от ужаса.

– Ну, а потом, – спросил он, – она не переменилась?

– Потом она выросла, похорошела, но осталась все той же лицемеркой. Я хотел было держать ее взаперти, удалить от всякого общества, но меня могли обвинить в скверном обращении. Я попробовал все, чтобы исправить ее, неусыпно наблюдал за ней и за всем ее окружением. Я прогнал двух или трех молодых крестьян, которым она вздумала кружить головы, чтобы доставить себе удовольствие иметь поклонников. На сельских праздниках, куда я вынужден был являться вместе с ней, хотя бы показывая вид, что это почтительнейшая и лучшая из дочерей, – она сохраняла со всеми гордый и холодный тон, пропуская мимо ушей все лестные замечания. Ни разу ни одного порыва искренности не вырвалось из ее сердца! Я еще раз с грустью должен повторить вам, что она развращена до мозга костей.

Госпожа Риваро, молчавшая до настоящей минуты, встала и, приблизившись к Паскуалю, проговорила:

– Разве не права я была, советуя вам не приходить к нам больше?

– Я вас не виню, сударыня, – ответил Паскуаль.

– Я решил, – продолжал Риваро, – пока имею над ней власть, не выдавать ее замуж. Она будет бесчестьем своему мужу, и, пока жив, я не позволю ей сделать еще кого-нибудь несчастным. Быть может, я прослыву из-за этого странным и жестоким отцом, ибо всем, делавшим ей предложение, я не рассказывал столько, сколько вам. Ее, конечно, будут жалеть, но все равно, пусть жалеют. Кстати, я думаю, что мне недолго придется страдать: через какие-нибудь три года она избавится от моей опеки как совершеннолетняя. Хотя я убежден, что Бог приберет меня раньше этого времени.

– Что же будет со мной, Риваро, – воскликнула жена, бросаясь к нему, – ты забываешь обо мне?

– Нет, друг мой, я не забыл тебя, во все трудные минуты ты являлась моей единственной поддержкой и утешением.

Эта сцена тронула Паскуаля до глубины души. Вдруг светлая мысль блеснула у него в голове.

– Еще не все потеряно, – сказал он, – если вы позволите, мы спасем вашу дочь. Доверьте это мне, любовь преобразит ее.

Риваро пожал плечами:

– Несчастный безумец! Задача, за которую вы беретесь, убьет вас. Вы думаете, Марго любит вас? Оставьте! Она никогда не полюбит ни мужа, ни детей, если не любила ни отца, ни матери. В замужестве она ищет только свободы. Но как она воспользуется ею? Мое окончательное решение, – прибавил он, – принято. Я должен был передать вам все. Как отец я обязан высказать о своей дочери правду честному человеку, делающему ей предложение. В первый раз я избежал объяснений, но сегодня я не имел на это права. Ступайте, сохраните мою тайну и забудьте все, забудьте мою дочь – она не может быть вашей женой. В этом случае решение мое непоколебимо!

– Вы жестоки, – ответил несчастный Паскуаль, оплакивая свои разбитые надежды и разрушенное счастье, – моя любовь останется неизменной, даже после всего того, что вы сообщили мне! Я обожаю ее по-прежнему. Мое сердце принадлежит ей навеки. Сжальтесь надо мной! Повторяю, я спасу ее!

– А я вам говорю, что она погубит вас. Возможно ли исправить дерево, когда оно уже выросло? Зло сделано, и оно непоправимо. Вас предупредили, так остерегайтесь опасности.

Шум и смех в соседней комнате давно уже стихли. Риваро отворил дверь в сад. На светлеющем небе кое-где еще мерцали звезды, постепенно скрывающиеся за серыми облаками.

– Ступайте, Паскуаль, – сказал, наконец, фермер, – и не возвращайтесь. Верьте мне, этот дом не принесет вам счастья.

– Боже, как я несчастен! – вскрикнул молодой человек.

Бледный, подавленный безысходным горем, до глубины души потрясенный столь тяжкими впечатлениями ночи, он быстро зашагал по деревне, не давая себе отчета, куда идет.

Глава IV

Паскуаль шел по пустой, безлюдной улице, шатаясь, как пьяный, под тяжестью безумных мыслей, роившихся в разгоряченной голове, и отчаяния, переполнявшего сердце. Плащ его развевался по ветру. Чтобы хоть немного остудить пылающую голову, он шел без шляпы, не чувствуя ни холода, ни ветра, ни снега, который валил хлопьями. На пути его на разные лады поскрипывали деревья, но он ничего не слышал и не видел. Все было погружено еще в тихий сон, кругом было так же мрачно и темно, как и на его душе. Мысли в беспорядке одна за другой мелькали в голове, не давая возможности обдумать ни одну из них. То представлялось ему, что Марго – опасное существо и он должен забыть ее, то, напротив, являлась другая мысль, что, быть может, Риваро преувеличивает и принимает за неисправимые пороки именно то, что составляет избыток сил в пылкой натуре, не умеющей сдерживать свои порывы.

Слова «я спасу ее» раздавались еще в ушах и служили ему единственной поддержкой после того, что он узнал. Но, когда он вспоминал о тех усилиях, к которым уже прибегал Риваро, надежда тотчас покидала его. Тогда он начинал сердиться на фермера за его исповедь. Он негодовал и на самого себя за то, что выслушал его. Сохранить в душе своей образ Марго чистым и незапятнанным он, казалось, был уже не в силах.

«Хорошо, я вырву ее из своей груди, – говорил он себе, – я ногами растопчу некогда прекрасный образ!»

Только он принимал такое решение, как милое сердцу существо снова заявляло на него свои права и предавало его, безоружного и побежденного, во власть всепоглощающей страсти.

Он приходил в ужас, когда на мгновение ему становилось очевидным, что, при всех своих пороках, Марго была по-прежнему пленительна. По странному свойству человеческой натуры образ любимой женщины казался ему еще дороже после того, как он узнал в ней некоторые недостатки. Это ужасное чувство, кстати, дающее человеку свидетельство собственной его слабости, заставляло в одно и то же время испытывать и жгучую острую боль, и глубокое наслаждение. Подобно тому как иногда против воли влечет к себе пропасть, так и эта очаровательная девушка, хотя и коснулся ее позор, казалась ему еще прелестнее во всеоружии своих пороков. Животная сторона человеческой натуры побуждала его завладеть во что бы то ни стало чарующей безнравственностью. Готовый то прервать всякую связь с прошедшим, то с новой силой отдаться любви, он сознавал опасность своего положения и испытывал невыразимые страдания.

Паскуаль шел, не отдавая себе отчета, куда и зачем, шел долго, наконец, выбившись из сил, остановился и лишь теперь заметил, что миновал не только Новый Бастид, но даже Горд и почти добрался до Фонбланша.

Снег продолжал идти. Начинало светать, и сквозь белые хлопья видны были первые лучи восходящего солнца. Паскуаль озяб, зубы его стучали, он чувствовал невыразимую усталость. Укутавшись насколько возможно, он направился к небольшому домику, стоявшему на краю деревни. Стукнув два раза в дверь, молодой человек услышал сердитый голос, донесшийся из-за двери:

– Кто там?

– Это я, Паскуаль, откройте поскорее, Вальбро, я умираю от холода.

Голос Вальбро смягчился.

– Войдите, – сказала она.

Скоро дверь отворилась, и Вальбро, держа над головой огарок свечи, вставленный в бутылку, старалась рассмотреть выражение лица неожиданного гостя. Внутренняя обстановка ее лачуги говорила об ужасной, отталкивающей нищете. Три поломанные стула с прорванными сиденьями, стол, выкрашенный черной краской, и постель, прикрытая грязным тряпьем, составляли всю ее мебель. На камине стояли чашки с отбитыми краями и несколько тарелок такого же жалкого вида, на одной из них лежал кусок черствого хлеба. Отсыревшие стены были оклеены гравюрами непристойного содержания. Трудно вообразить себе что-либо более жалкое и убогое, чем эта хижина среди полей, внутри которой гулял ветер, врываясь в разбитые окна, плохо заклеенные бумагой. Дом этот называли домом преступления.

Как только Паскуаль вошел, Вальбро затворила за ним дверь и поспешно стала раздувать еще тлевшие в камине угли, прибавив к ним несколько сухих виноградных стеблей.

– Ты озяб, мой милый, – говорила она, раздувая огонь, – мне не трудно понять это. Сегодня была дьявольски холодная ночь. Занявшись хлопотами по твоим делам, я вместе с другими отправилась из Нового Бастида к заутрене и, возвращаясь оттуда, думала, что наверняка замерзну по дороге. Я спала, перед тем как ты пришел. Чего тебе надо в такую пору? Знаешь, ведь, если бы я была помоложе, твой визит вызвал бы немало толков и пересудов.

Она засмеялась и поставила на стол черствый хлеб, небольшой кусок сыра и стакан с несколькими глотками вина, прикрытый бумагой.

– Если ты озяб, грейся, если голоден, ешь да рассказывай скорее, что привело тебя ко мне.

Паскуаль не отвечал – он внимательно рассматривал эту странную старуху: она была еще довольно стройна, но годы оставили на ней свой отпечаток. Поднятая внезапно с кровати, она была полуодета. Из-под грязной, безобразными клочьями висевшей юбки видны были ее голые ноги. Грудь и руки, плохо прикрытые рубашкой из грубого холста, казалось, были еще не прочь прельстить собой кого-нибудь.

Заметив на себе внимательный взгляд Паскуаля, она слегка покраснела, но то была не краска застенчивости, а досады на свою непривлекательность и на то, что Паскуаль застал ее в таком безобразном виде.

Она насмешливо посмотрела на него.

– Смотришь на меня и думаешь, как она отвратительна, не правда ли? – проговорила она, накидывая на плечи старенький платок. – Двадцать лет тому назад ты бы не разглядывал меня так равнодушно. Я была такой же красавицей, как твоя Марго.

– Знаю, – ответил Паскуаль, – мне говорили.

– У меня было много поклонников, таких же молодых и красивых, как ты.

Злая усмешка мелькнула на ее губах. Продолжая смотреть на молодого человека с отвратительным сладострастным выражением лица, она грустно вздохнула и прибавила:

– Но это было очень давно! Все прошло! Да, много погибло невинных душ.

Она вся отдалась размышлениям о прошлом, и не раз на лбу ее появлялись морщины от тяжелых воспоминаний. Перед ее глазами, быть может, промелькнула вся ее жизнь – со дня рождения, шестьдесят лет тому назад, когда она вызывала лишь радость у своих родителей – честной крестьянской семьи, до настоящей минуты, когда она возбуждает к себе лишь презрение и жалость и в нищете оканчивает дни свои, которые могли быть отраднее, если бы сама она захотела этого раньше. Ей вспомнилось, быть может, как она, двадцатилетняя красавица, вошла женой в дом порядочного человека, которого покинула через несколько месяцев, чтобы отправиться вслед за бесчестным странствующим паяцем. Переходить с ним из деревни в деревню, терпеть нужду, сносить от него побои и, наконец, быть брошенной им, когда она стала уже ни на что не годной. Она вспомнила, быть может, что муж не пережил ее позорного бегства и умер от отчаяния, как таскалась она жалкой нищенкой по большим дорогам, как вернулась в свою деревню, где вынуждена была снова приняться за труд, чтобы восстановить честное имя. Как тяжело показалось ей это и как она предпочла трудовой жизни вечное бесчестье, как, завлекая в свои сети молодых людей, она вносила раздор в семьи, а ее продажные прелести бросали в пропасть порока сыновей и нередко даже отцов и как, наконец, она продолжала такое существование до тех пор, пока старость не положила предел ее оргиям. Вот как в действительности выглядела ее жалкая жизнь!

Паскуаль плохо знал прошлое Вальбро. Он видел в ней только раскаявшуюся женщину, жалкую старуху, которой следует простить многое из ее прошлого. Он не знал всей неизмеримой глубины ее низкой, порочной души. Юноша относился снисходительно и даже с сочувствием к этой нищенке и не раз оказывал ей помощь, за что она всегда бывала ему благодарна, содействуя со своей стороны, сколько могла, его любви. Поэтому весьма понятно, что, обескураженный решением Риваро, он отправился из Нового Бастида прямо к Вальбро.

Мы видели, какой прием она ему оказала. Они сидели друг против друга в глубоком молчании: она была погружена в воспоминания своего печального прошлого, а он думал о злосчастных событиях последней ночи.

– Паскуаль, – сказала она, прерывая молчание, – я уже спрашивала: что привело тебя сюда? Скажешь ли ты, наконец?

– Разве ты не видишь по моему лицу, Вальбро? – спросил он.

– По твоему лицу! Погоди. Ты не весел, у тебя на глазах слезы. Дай-ка мне руку. У тебя лихорадка. Это после свидания?

– Да, свидания, но еще больше после того, что последовало за ним.

Он коротко поведал Вальбро то, что уже известно читателю, благоразумно умолчав о признании, которое сделал ему Риваро.

– Выходит, – сказала Вальбро, – что тебе отказывают в ее руке. Что же ты намерен делать?

– Не знаю, я потерял всякую надежду.

– Отчаиваться из-за таких пустяков! Найти, что тебе остается делать, не трудно: надо похитить ее.

Паскуаль отрицательным жестом показал, что не согласен на подобный план.

– Она никогда не станет твоей женой, – продолжала убеждать его Вальбро, – если не прибегнешь к силе: ее отец будет постоянно отказывать тебе. Брось-ка эту глупую совестливость. Марго сама говорила мне: «Даже если отец будет упорствовать в отказе, Паскуаль сумеет вырвать меня из этого проклятого дома».

– Это вам говорила Марго? – оживился он. – Она так сказала?

– Клянусь, – серьезно ответила Вальбро. – А потом, – прибавила она, – не ты первый, не ты последний сокрушаешь таким манером деспотическую волю родителей.

Заметив, какой эффект произвели ее слова на Паскуаля, она встала, оставив несчастного, который сидел перед огнем, предаваться мучительным сомнениям.

Стало совсем светло. Вальбро подошла к дверям, отворила их и вдохнула немного свежего воздуха. Мимо дома проходили крестьяне, одетые по-праздничному, – наступило Рождество, но никто не останавливался, чтобы пожелать ей доброго утра. Постояв несколько минут на пороге, она вернулась к Паскуалю и, положив ему руку на плечо, сказала:

– Решился ли ты?

Паскуаль встал:

– Да, если вы мне ручаетесь за согласие Марго.

– Ручаюсь.

– В таком случае постарайтесь предупредить ее. Я займусь приготовлениями.

– Я позабочусь о чем угодно, но предупреждаю, это недешево обойдется.

– Я заплачу за все сколько следует.

Вальбро задумалась на минуту:

– Будь сегодня вечером, около десяти часов, близ фермы Риваро. Я буду там с лошадьми и каретой и предупрежу Марго.

С этими словами они расстались. Паскуаль отправился домой, а Вальбро – в Новый Бастид.

В этот вечер ферма Риваро была далеко не так оживлена, как обыкновенно: слуги были отпущены по случаю праздника. Хозяева после ужина расположились у себя в комнатах. Мулине по привычке обошел вокруг дома, спустил с цепей собак и, убедившись, что все в полном порядке, ушел к себе в каморку, устроенную возле конюшен. Марго не ложилась спать; в десять часов маленький камешек ударил в стекло. Она ждала этого сигнала. Одетая в темное платье и завернувшись в плащ, она тихо отворила окно и, несмотря на темноту ночи, разглядела приставленную к стене лестницу. Марго тихо спустилась по ней и упала в объятия Паскуаля.

– Это ты, мой милый, – говорила она, прижимаясь к его груди.

– Наш поступок далеко не безупречен, – грустно ответил он, – но мы не виноваты в этом. Вся ответственность падает на тех, кто не желал соединить нас. Впрочем, если у тебя появится хоть малейшее сожаление о настоящей минуте, вернись к родителям, я не удерживаю тебя.

– Я люблю тебя, – прошептала она ему на ухо.

Паскуаль быстро повел ее прочь от дома. Пройдя сто шагов, они встретили Вальбро. Жестом старуха указала им на повозку, в которую были запряжены две лошади. Рядом стоял неизвестный человек. Влюбленные тотчас уселись в эту неудобную повозку. Паскуаль взял вожжи, отдал деньги Вальбро, потянул возжи, и лошади побежали по дороге, не производя ни малейшего шума, – предупредительный возничий обернул их копыта тряпками.

– В добрый путь, – попрощалась с ними Вальбро.

Затем, обернувшись к своему спутнику, она передала половину полученных денег.

– Спасибо, старая, – сказал он. – А дорого бы я дал, – прибавил он, смеясь, – если бы мне удалось подцепить эту красотку.

– Эта дичь не для тебя, Фурбис.

– Вот как! Неужто не для меня?! – воскликнул неизвестный, которого Вальбро назвала Фурбисом.

Между тем повозка катилась по направлению к Авиньону. На ферме все спали, и только на другой день, в восемь часов утра, Риваро и его жена узнали из письма дочери о постигшем их ужасном несчастье.

– Презренная! – вскрикнул Риваро. – Разве она мало нас мучила? Она пишет, что должна была принести нам это последнее бесчестье.

– Этот Паскуаль вскружил ей голову, – сказала госпожа Риваро.

Фермер отрицательно покачал головой:

– Нет-нет, скорее она вскружила голову несчастному безумцу. Однако я это предвидел. Она отомстила нам за него, кто же отомстит ей за нас?

– Бог, – торжественно ответила госпожа Риваро и горячо обняла мужа, на глазах которого блестели слезы.

– Я не сделаю ни шагу для розыска беглецов – дочь наша умерла.

Это было последним словом фермера по поводу побега дочери. Ни он, ни жена его не упоминали больше о несчастье. Печальная история осталась в тайне. Только Мулине и трое его товарищей знали о ней, но они были настолько тактичны, что не разглашали тайну хозяев. В Горде не обратили внимания на внезапное исчезновение Марго. Если же кто и спрашивал о ней, то получал ответ, что она уехала. Честь дома Риваро осталась незапятнанной. Но рана, нанесенная этим бедным людям, была глубока.