Текст книги "Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)"

Преобладающее место в раннем творчестве Чернышевского занимала именно литературная критика, и не случайно. Он вступал в журналистику в пору «мрачного семилетия» (П. В. Анненков), жесточайшего гонения на все, что хотя бы в малейшей степени противоречило официозу. Политические, экономические и другие общественные вопросы не могли обсуждаться сколько-нибудь полно и свободно. Продолжали сохранять актуальность слова Белинского, сказанные в 1846 г.: «Все наши нравственные интересы, вся духовная жизнь наша сосредоточивалась до сих пор и еще долго будет сосредоточиваться исключительно в литературе: она живой источник, из которого просачиваются в общество все человеческие понятия».[728]728
  Белинский. Т. IX. С. 436.


[Закрыть] Суждение Белинского повторено Чернышевским в 1856 г. – в «Очерках гоголевского периода русской литературы» (см.: III, 226).

В выступлениях Чернышевского 1853 г. уже были высказаны основные идеи, характерные для его зрелого литературно-критического творчества. Художественное произведение критик оценивает прежде всего с точки зрения содержания. Рассказ Корнилевского «Немка» «слаб в художественном отношении», но «в нем есть мысль и этого довольно, чтобы дать ему право на нашу снисходительность».[729]729
  Санкт-Петербургские ведомости. 1853. № 272. 8 декабря.


[Закрыть] Конечно, «мысль» у Корнилевского ограничивалась всего лишь сочувствием к униженной личности, но и этого иногда оказывалось достаточным, чтобы не затеряться в массе беллетристов, увлекающихся изображением романтической салонной любви, как Т. Ч. (А. Я. Марченко) в романе «Умная женщина» или графиня Ростопчина в повести «Кто кого проучил». Д. Григорович в «Рыбаках» и М. Михайлов в «Марье Ивановне» потому и находят материал для творчества, встречая сочувствие читателей, что содержание их произведений демократично, гуманно.[730]730
  Там же. № 273. 9 декабря; № 249. 10 ноября. См.: Бурсов Б. Мастерство Чернышевского-критика. Л., 1956. С. 32–34.


[Закрыть]

В первых статьях Чернышевского нашла заметное место критика так называемого «библиографического» направления,[731]731
  См.: Соколова М. А. Чернышевский о вопросах текстологии // Чернышевский. Вып. 2 (1961). С. 262–266.


[Закрыть] развившегося в условиях жесткой цензуры, препятствовавшей обсуждению серьезных общественных проблем. Сами по себе библиографические разыскания всегда сохраняли определенную ценность, однако зачастую они оборачивались излишним крохоборчеством, подменяя обсуждение в литературе общественно значимых тем. В 1854 г. Чернышевский написал рецензию-пародию (осталась ненапечатанной) на пустой роман «Битва русских с турками, или Ужасы Балканских пещер и Таинственная мусульманка» и в ней провел «тщательное» библиографическое расследование об авторе, которым будто бы оказался С. П. Тетьминский. Попутно разбирается, как правильно писать фамилию владельца типографии – «Лобысевичь» или «Лобысевич». В библиографическом угаре рецензент в то же время называет Пушкина Алексеем Семеновичем и сообщает о нем известные всем биографические данные, почерпнутые из напечатанной по-французски в 1739 г. брошюры некоего Кохинкина (II, 293–295). Другой пример: «Не выдерживает самой снисходительной критики» «Справочный энциклопедический словарь, издаваемый под редакциею А. Старчевского» (СПб., 1853), наполненный подробностями, «никому из читателей не нужных и могущих только ввести в заблуждение» (II, 352). По поводу статьи П. Лавровского «Несколько слов о значении и происхождении слова «кмет»» Чернышевский писал, что излишни «слишком поспешные извещения о великих, но до невероятности мелочных открытиях, давно известных каждому» (XVI, 40). Как явное библиографическое излишество расценена перепечатка в «Москвитянине» в 1854 г. в «Смеси» из «Московских ведомостей» 1795 г. (XVI, 54). Грозит превратиться в напичканный ненужными подробностями перечень журнал «Библиотека для чтения», забывший о современности (XVI, 66).

Высмеивание подобных библиографических усилий, нередко бесплодных по своим результатам, Чернышевский продолжил и в следующем году. Говоря о пользе такой работы по очищению литературы, он писал отцу 28 июня 1855 г., что теперь «упадает <…> пристрастие к библиографии» – «отчасти при моей помощи» (XIV, 304).

«Следить за современностью» (XVI, 86) – таково требование, предъявляемое Чернышевским к литературе и одушевляющее его статьи и рецензии первых двух лет журнального сотрудничества. Особенно это относится, как показали исследователи, к известным статьям об М. В. Авдееве, Е. Тур, А. Н. Островском, статье «Об искренности в критике», где боязливой и лицеприятной рецензионной литературе противопоставлены критические принципы Белинского, и в первых же выступлениях критика «анализ конкретных художественных произведений подчинен решению больших общественно-литературных задач».[732]732
  Николаев П. А. Классик русской критики // Чернышевский Н. Г. Литературная критика: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 6. См. также комментарии в этом издании.


[Закрыть]

В последующие годы литературная критика Чернышевского будет более активна, обретет силу прочной и строгой системы воззрений.

Глава вторая. Диссертация

Первоначальные научные планы Чернышевский связывал с филологическими исследованиями. По приезде в Петербург он возобновляет научные связи с И. И. Срезневским, ставшим к тому времени академиком, и под его руководством завершает в мае 1853 г. начатый еще в студенчестве словарь к Ипатьевской летописи (XVI, 400–466). 25 мая Чернышевский сообщал отцу: словарь «скоро начнет печататься», а просьбу о магистерском экзамене подал «в минувшую пятницу», т. е. 22 мая (XIV, 228). Текст прошения не сохранился, но, без сомнения, это была просьба о допущении к экзаменам по кафедре Срезневского. В одном из официальных документов, датированном 5 июня 1853 г. (Чернышевский хлопотал о продлении отпуска до конца каникулярного времени в Саратовской гимназии), говорилось о намерении «держать в текущем году в С.-Петербургском университете экзамен на степень магистра славянских наречий».[733]733
  Чернышевский. Вып. 2 (1961). С. 291.


[Закрыть]

Тогда же формулировалась и тема магистерской диссертации. Точное ее название остается неизвестным, но есть основание утверждать, что она была связана с изучением Ипатьевской летописи. На сохранившихся в архиве листках, озаглавленных «Лингвистические заметки для работы о падежах по Ипатьевской летописи», есть пометка автора: «Это писано осенью 1853 г., когда я думал еще, что буду заниматься филологиею. Это должно было бы быть материалом для учения о падежах по Ипатьевской летописи, и я предполагал даже, что это может быть диссертациею».[734]734
  РГАЛИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 252. Л. 1.


[Закрыть] Запись сделана несколько лет спустя, и Чернышевский колебался в датировке: в слове «осенью» буква «о» появилась на месте первоначально написанной буквы «в» – вероятно, он хотел написать: «весною», а в дате «1853» последняя цифра заменила первоначально написанную «4». Итак, запись Чернышевского сообщает тему диссертации, но колебания в написании даты побуждают усомниться в точности сообщения об осени 1853 г. Это сомнение ясно выражено в его переписке.

Скептическая нотка по отношению к лингвистической теме прозвучала в цитированном выше письме от 25 мая. «Это будет, – писал он о результатах своей работы над Ипатьевской летописью, – самое скучное, самое неудобочитаемое, но вместе едва ли не самое труженическое изо всех ученых творений, какие появлялись на свет в России» (XIV, 228). По мере вовлечения в журнальную работу укреплялось намерение оставить языкознание. 13 июля того же года: «У меня теперь много работы, так что я дорожу каждою минутою. Почти ничего даже не читаю – некогда. Между прочим, начали печатать в Прибавлениях к Известиям Академии мой словарь. Это влечет за собою пропасть работы, больше, нежели я думал» (XIV, 234) – далее следуют строки о сотрудничестве в «Отечественных записках». Отметим, что о словаре говорится «между прочим» – эта работа уже не была главной. О намерении сменить тему диссертации он пока не сообщал. Выполнялось основное желание отца – получение ученой степени, выбор кафедры в глазах отца не имел значения. Но для самого Николая Гавриловича такой выбор был чрезвычайно важен. 20 июля 1853 г. он пишет в Саратов в связи с печатающимся словарем: «На днях кончу эту работу и примусь за свою диссертацию» – и тут же, уже в связи с работой в журнале Краевского: «Теперь дожидаюсь книг (немецких), чтобы начать статьи об эстетике. Их нужно будет писать с большой осторожностью, чтобы они могли явиться в печати» (XIV, 235). Принято считать, что «речь идет о первой диссертационной теме, посвященной вопросам языкознания, поскольку сам Чернышевский указывает, что осенью 1853 г. он еще занимался изучением Ипатьевской летописи».[735]735
  Летопись. С. 87.


[Закрыть] Однако факты, сообщенные в августовских и сентябрьских письмах к отцу, позволяют выдвинуть иную точку зрения: Чернышевский еще в июле 1853 г. приходит к мысли писать диссертацию по эстетике. Задуманные им «статьи об эстетике» одновременно должны были послужить материалом для новой диссертационной работы.

В августе 1853 г. он делает попытку договориться о защите диссертации по кафедре А. В. Никитенко. В письме от 10 числа читаем, что он «недавно виделся» с Никитенко. Отцу не объяснено, зачем понадобилась эта встреча. Упоминание о профессоре словесности возникло в связи с сообщением о Пыпине: «Сашенька должен получить стипендию, обязывающую держать магистерский экзамен. Так мне говорил Никитенко, с которым я недавно виделся. Никитенко говорит о Сашеньке с большим восторгом» (XIV, 236). В действительности же, встреча с Никитенко имела и другую цель. Когда Чернышевский писал отцу 30 августа, что магистерские экзамены «скоро начнутся» (XIV, 239), он имел в виду уже экзамены не по кафедре Срезневского, а опирался на договоренность с Никитенко. 7 сентября: «Половина или, лучше сказать, 3/5 моей диссертации готовы; в пятницу отдал ее по принадлежности, чтобы увериться вперед, годится ли она», – имелась в виду диссертация по эстетике. Наконец 14 сентября: «Здесь я рассчитал, что выгоднее для меня держать экзамен по словесности, а не по славянским наречиям. В пятницу отдал частным образом Никитенке свою будущую диссертацию (критика некоторых положений гегелевской эстетики), чтобы он посмотрел, может ли она беспрепятственно явиться в печати. На днях возвратит он мне ее; если не придется слишком много переделывать для цензуры, то на этой неделе подаю просьбу о магистерском экзамене (новую просьбу)» (XIV, 241).

В очередном письме от 21 сентября объяснил, что решение переменить тему он принял, «посоветовавшись кое с кем» (XIV, 242). Трудно установить, с кем именно; скорее всего, решение это самостоятельно – оно отвечало созревшему плану посвятить себя журналистике, которая пока продолжала в его занятиях оставаться на втором плане.

Новое прошение о допущении к магистерским экзаменам (по русской словесности) датировано 9 ноября. Спустя немногим более двух недель (в среду 25 ноября) состоялся первый экзамен – «из истории русской словесности и русского языка в филологическом и историческом отношениях». Ему были заданы три вопроса: «Состояние образования и литературы в России в век Александра I», «Историческое обозрение русских баснописцев», «История русского языка с XVII столетия». Никитенко «экзаменовал только для формы», «впрочем, – прибавлял Чернышевский, – я готовился и готовлюсь больше, нежели предполагал, и, вероятно, гораздо больше, нежели требовалось бы» (XIV, 252). Второй экзамен «из русской истории» (18 января 1854) прошел так же успешно и с теми же формальностями (см.: XIV, 255). Из протокола следует, что были получены вопросы «О Малороссии и присоединении ее к Руси». В тот же день сдан экзамен «из церковно-славянского языка и главных славянских наречий» по двум вопросам: «О древнейших памятниках церковно-славянского языка и их достоинствах», «О видоизменениях языка древнего славянского по наречиям, обозначив главные признаки их». Через месяц (25 февраля) – экзамен «из истории русского языка»: «Об успехах учебной обработки нашего синтаксиса, начиная от Ломоносова, и о состоянии этой отрасли знания в настоящее время» – это вторая часть основного экзамена по русской словесности. В марте Чернышевским написаны два контрольных сочинения: «О словопроизводстве в русском языке» и «Русские трагики: Сумароков, Княжнин и Озеров». На обоих отзыв экзаменатора: «Удовлетворительно. А. Никитенко».[736]736
  Сведения о магистерских экзаменах опубликованы: Ляцкий Евг. Н. Г. Чернышевский и его диссертация об искусстве // Голос минувшего. 1916. № 1. С. 18–19; Бельчиков Н. Новые материалы о диссертации Н. Г. Чернышевского // Красный архив. 1938. № 6. С. 276–279. Подлинники документов: ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 1. Д. 5315; Оп. 3. Д. 15973.


[Закрыть]

Дни экзаменов нередко откладывались и переносились, и длились они долго, отнимая самое дорогое – время. Неожиданные задержки возникли и на последнем этапе, связанном с защитой диссертации – иначе как «несносным» и «жалким» свое дело о магистерстве он не называл. В сентябре 1854 г. он уже был готов печатать диссертацию, назначение диспута ожидалось в ноябре (см.: XIV, 268), но Никитенко, по разным причинам откладывавший просмотр текста, только к концу сентября «наконец удосужился прочитать» (XIV, 269). В конце года и начале следующего профессор был «беспрестанно болен», и лишь в апреле 1855 г. можно было приступить к печатанию. «В результате оказалось, – писал Чернышевский, – что все были ко мне добры в высшей степени, а дело все-таки тянулось невыносимо долго» (XIV, 294–295).[737]737
  Предшествующие защите обстоятельства и другие подробности работы Чернышевского были рассмотрены в незавершенной статье Г. Г. Шпета. См.: Шпет Г. Г. Источники диссертации Чернышевского / Публикация, послесловие и примечания Л. В. Федоровой // Новое литературное обозрение. 2003. № 53. С. 6–48; Чернышевский: proetcontra. С. 274–321.


[Закрыть]

Напрашивается предположение: не только болезнь мешала Никитенко форсировать продвижение диссертации. Он сразу же увидел, насколько противоречил самый дух рассуждений Чернышевского общепринятому идеалистическому взгляду на искусство и литературу. Этой темой Чернышевский занимался у Никитенко еще в студенческие годы – было на что опереться, когда согласовывал возможность защиты диссертации по кафедре русской словесности. Но предложенные диссертантом идеи звучали теперь слишком резким диссонансом и могли привлечь внимание университетских властей. Смерть Николая I в феврале 1855 г. и начавшиеся изменения в общественном климате придали всегда осторожному профессору известную смелость, и он решился принять на себя ответственность за опубликование диссертации. Сам Чернышевский об этом, разумеется, знал, и если в его письмах к отцу мы не находим каких-либо пояснений на этот счет, то только потому, что он, вероятно, боялся вызвать у него опасение за судьбу диссертации, с которой Гаврила Иванович связывал будущую служебную карьеру сына.

3 мая 1855 г. вышла в свет книга – «Эстетические отношения искусства к действительности. Сочинение Н. Чернышевского на степень магистра русской словесности». Во вторник 10 мая состоялась публичная защита диссертации, многими современниками воспринятая как выдающееся общественное событие.

Процедура защиты может быть описана с достаточной фактической полнотой. Диспут проводился в малом актовом зале Петербургского университета. «Небольшая аудитория, – вспоминал Н. В. Шелгунов, – была битком набита слушателями. Тут были и студенты, но, кажется, было больше посторонних, офицеров и статской молодежи. Тесно было очень, так что слушатели стояли на окнах».[738]738
  Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания: В 2 т. М., 1967. Т. 1. С. 192.


[Закрыть]

Сам Чернышевский разослал 20 именных пригласительных билетов, предварительно составив, как явствует из сохранившегося автографа, «список лиц, которых желает пригласить на свой диспут дефендент Н. Чернышевский».[739]739
  Голос минувшего. 1916. № 1. С. 20; Красный архив. 1938. № 6. С. 280.


[Закрыть] В списке П. В. Анненков, И. И. Введенский, Е. Ф. Корш, А. А. Краевский, Л. А. Мей, В. И. Ламанский, И. И. Панаев, П. П. Пекарский, Н. С. Степанов, А. Н. Струговщиков, Н. В. Шелгунов – круг первых литературных знакомств. Приглашены были, конечно, и жившие в Петербурге родственники: А. Н. Пыпин, А. Ф. Раев, И. Г. Терсинский.

Официальными оппонентами выступили профессор А. В. Никитенко и адъюнкт-профессор М. И. Сухомлинов. По обязательному правилу были назначены депутаты от других факультетов университета – от юридического А. И. Кранихфельд, от физико-математического А. Н. Савич. На диспуте присутствовали попечитель Петербугского учебного округа М. Н. Мусин-Пушкин, ректор университета П. А. Плетнев и члены Ученого совета университета.

Чернышевский чрезвычайно скуп в рассказе о диспуте. Он заранее предполагал, что диспута как такового не будет и все ограничится пустою формальностью, «потому что предмет, о котором я писал, почти совершенно не знаком у нас, – читаем в письме, отправленном за несколько часов до события. – Вероятно, будут ограничиваться мелочными замечаниями о словах или будут говорить что-нибудь, требующее в ответ не опровержений, а просто назиданий» (XIV, 298–299). Диспут начался в час пополудни и продолжался полтора часа. Он «мог для некоторых, – писал Чернышевский, – показаться оживлен, но в сущности был пуст, как я, впрочем, и предполагал. Не предполагал я только, чтобы он был пуст до такой степени» (XIV, 299–300).

Исходящие от Чернышевского сведения могут быть существенно дополнены и прокомментированы письмами и воспоминаниями современников. Самым значительным и авторитетным среди этих свидетельств является для нас показание А. Н. Пыпина. В письме к родителям в Саратов от 23 мая 1855 г. он сообщал, говоря об ответах Чернышевского оппонентам: «…Николя очень хорошо от них отделывался. Вообще, диспут был очень оживленный, что случается у нас редко».[740]740
  Голос минувшего. 1916. № 1. С. 30.


[Закрыть] Для Чернышевского, не встретившего сильных возражений, диспут «был пуст», но для присутствовавших, оказавшихся свидетелями провозглашения новых идей в эстетике, диспут был «очень оживленным». Свидетельство Пыпина объективно отражает картину первого общественного выступления Чернышевского. В письме к Н. С. Тихонравову, составленном тогда же под свежим впечатлением, Пыпин писал: «Диспут был очень любопытен по тому эффекту, который произвела его скептическая философия».[741]741
  Летопись. С. 111.


[Закрыть] «Скептическая философия» – учение, отрицающее общепринятые представления об искусстве. Что же касается «эффекта», то, конечно, имелись в виду сделанные Чернышевскому возражения. В этом отношении важен рассказ Пыпина, который передал Е. А. Ляцкий, беседовавший с ним много лет спустя. Пыпин записал для Ляцкого свои воспоминания, и они были опубликованы в 1916 г. Из этого источника содержание защиты восстанавливается более полно. «Спокойно, без малейших признаков волнения, занял свое место на кафедре. Николай Гаврилович после обычных вступительных слов, которыми председательствовавший открыл собрание, и краткого изложения тезисов, сделанного диспутантом, встал и начал говорить А. В. Никитенко. Он приветствовал появление такой диссертации, которая ставила широкие вопросы в области искусства, разрешение которых во многом уяснило бы ход современной литературы, отмеченной яркими и разнообразными дарованиями. Нет необходимости подвергать критике ту систему философских воззрений, которой держится автор: искусство, благодаря многообразию его видов и форм, допускает истолкование с самых различных точек зрения – важно только, чтобы диссертация была шагом вперед сравнительно с предыдущим ходом работ в этой области и чтобы метод логического построения был правилен, то есть научен. Диспутант обнаружил, говорил далее Никитенко, большую эрудицию, но в исполнении его работы заметна известная поспешность, которая была причиною двух наиболее существенных недостатков: неясности основной точки зрения и недостаточного количества примеров и литературных „приложений”. В философском отношении аргументация диспутанта представлялась Никитенко не вполне убедительной, так как существующая эстетическая теория незыблемо установила идеальные цели искусства, поднимающие его над действительностью на недосягаемую высоту и обеспечивающие за ним то превосходство, которое имеет дух над материей».[742]742
  Голос минувшего. 1916. № 1. С. 27–28.


[Закрыть]

Вероятно, Пыпин пользовался какими-то записями, составляя для Ляцкого воспоминания, – настолько полно и точно передано им содержание речи Никитенко. Об этом можно судить по сохранившейся в архиве университета рецензии, датированной 13 апреля 1855 г. Этой рецензией Никитенко сопроводил официальное представление диссертации Ученому совету, и в ней, естественно, заключалась характеристика лишь положительных сторон работы. Нужно думать, Никитенко повторил эту характеристику на самом диспуте, прибавив к ним, по обязанности оппонента, критические замечания. В своем апрельском отзыве Никитенко писал, что диссертант «обладает даром твердого и строго логического мышления», что «ему известны все лучшие сочинения по его предмету»; «не со всеми положениями его можно согласиться; но нельзя не отдать справедливости уму и искусству, с какими он их поддерживает, имея всегда притом в виду очищать понятия об искусстве и литературе от всего туманно-умозрительного и утверждая их на указаниях опыта. Примеры, приводимые им, придуманы остроумно и верно. К этому надобно прибавить, что, несмотря на отвлеченность содержания своего рассуждения, он выражается везде ясно и точно – заслуга весьма важная, особенно у нас, где о подобных предметах писано еще так мало и где исследователи большею частию довольствуются плохими переложениями прочитанного ими в немецких книгах».[743]743
  Красный архив. 1938. № 6. С. 280.


[Закрыть]

Это была единственная положительная рецензия из всех, какие Чернышевскому вскоре пришлось читать в библиографических отделах многих журналов (исключая авторецензию). Конечно, университетский профессор давал закрытый отзыв, предназначенный для официального продвижения диссертации, а журнальные рецензенты включали разбор диссертации в систему определенных теоретических и литературных пристрастий. Но все же Никитенко, не разделяя предложенной концепции искусства, о чем он заявил в оппонентском выступлении, в целом охарактеризовал диссертацию Чернышевского как полезную теоретическую работу. Пройдет несколько лет, и Никитенко резко выскажется о деятельности Чернышевского в «Современнике». Эти несколько лет заключали в себе целую эпоху развития, которая идейно развела либерального профессора и его бывшего диссертанта.

В письме к родным, отосланном сразу же после диспута, Чернышевский замечал: «Никитенко возражал мне очень умно, другие, в том числе Плетнев, ректор, очень глупо. Впрочем, и Никитенко повторял только те сомнения, которые приведены и уже опровергнуты в моем сочиненьишке, которое, как ни плохо, все же основано на знакомстве с предметом, почти никому у нас не известным, потому и не может иметь серьезных противников, кроме разве двух-трех лиц, к числу которых не принадлежит ни один из людей, мне известных» (XIV, 299–300). В словах «возражал очень умно» можно видеть отзвук тонко построенной речи, не провоцировавшей резкие выпады против нетрадиционных убеждений автора диссертации. Ведь и Чернышевский, и Никитенко видели, что такой теоретической работе легко придать политический оттенок. Вероятно, это имел в виду Пыпин, когда писал в воспоминаниях: Никитенко «понимал, что сложный и трудный теоретический вопрос может допустить самые различные точки зрения, что самая многосторонность и противоречивость суждений может только служить более глубокому дальнейшему решению и в этом смысле (единственно правильном) он не имел против диссертации никаких возражений. Она была им принята (это было главное) <…>».[744]744
  Пыпин А. Н. Несколько воспоминаний // Пыпин А. Н. Некрасов. СПб., 1905. С. 21–22.


[Закрыть] Исследование источников позволяет, таким образом, уточнить, сравнительно с существующими в современной биографической литературе характеристиками, позицию Никитенко по отношению к Чернышевскому в начале 1850-х годов.

Вторым официальным оппонентом выступил М. И. Сухомлинов. Текст его выступления нами не обнаружен. Неизвестен хотя бы пересказ его речи. Свидетельство Пыпина чрезвычайно кратко: «Сухомлинов указал на отсутствие в диссертации литературных примеров. Чернышевский поспешил согласиться с ним».[745]745
  Голос минувшего. 1916. № 1. С. 28.


[Закрыть] В письме к отцу Чернышевский назвал возражения всех выступавших, кроме Никитенко, «очень глупыми» (XIV, 299).

Картина диспута была бы неполной без учета ответов Чернышевского своим оппонентам. Эти драгоценные подробности сохранены Пыпиным. «Чернышевский, – вспоминал он, – возражал очень сдержанно, но потом, все с большим и большим воодушевлением. Он признавал, что его диссертация слабо аргументирована, но слабость этой аргументации зависела не от него. В нашем обществе, говорил он, господствует рабское преклонение пред старыми, давно пережившими себя мнениями, которые приобрели характер непогрешимых авторитетов. Нас слишком пугает дух свободного исследования и свободной критики, которая по природе своей не знает преград для своего действия. Между тем в России свободная критика наталкивается на целый ряд предметов, которые она должна обходить молчанием, хотя эти предметы представляют собой не что иное, как предрассудки и заблуждения. Только этим обстоятельством и можно объяснить, что в нашем образованном и ученом обществе держатся до сих пор устарелых и давно уже ставших ненаучными эстетических понятий, в то время как на Западе получили широкое распространение идеи иного порядка, прямо противные нашим. Наши понятия об идеальном значении искусства отжили, и их надо отбросить вместе со многими аналогичными идеями о других предметах».[746]746
  Там же.


[Закрыть]

При Николае I подобная смелость была бы невозможной. А теперь, как бы торопя приход нового времени, времени свободной критики, Чернышевский открыто связывал «устарелые и давно уже ставшие ненаучными эстетические понятия» с аналогичными «идеями о других предметах». Впрочем, Чернышевский, разумеется, еще не рискнул на публичном диспуте перевести разговор из отвлеченной философско-эстетической сферы в плоскость практических общественных вопросов, целиком зависимых от крепостническо-бюрократического государственного устройства. Пыпин вспоминал: «Чувствовалось глубокое уважение Николая Гавриловича к деятелям европейской науки, и академическая серьезность его возражений смягчала резкость его тона и потому, в сущности, была не обидна для профессоров».[747]747
  Там же.


[Закрыть]

Присутствовавшие на защите все же не могли не почувствовать в словах диссертанта дерзкого вызова. «Это была первая молния, которую он кинул, – писал Шелгунов. – Нужно удивляться не тому, что Чернышевский выступал с такой диссертацией, а тому, что ученый совет университета в первый раз слышал такие мысли, первые кончики тех львиных когтей, которые он показал потом. Все здание русской эстетики Чернышевский сбрасывал с пьедестала и старался доказать, что жизнь выше искусства и что искусство только старается ей подражать. Мысль была настолько отважная и в России новая, что ректор университета Плетнев сказал в конце диспута Чернышевскому: „Я, кажется, вам читал совсем иную теорию искусства!” И потому, что Плетнев читал совсем иную теорию, он положил магистерский диплом под сукно».[748]748
  Воспоминания. С. 177–178.


[Закрыть] В другом месте своих воспоминаний Шелгунов утверждал: «Плетнев ограничился своим замечанием, обычного поздравления не последовало, а диссертация была положена под сукно».[749]749
  Там же. С. 497.


[Закрыть]

Свидетельства Шелгунова могут быть сопоставлены с другими воспоминаниями. Пыпин: «После Сухомлинова высказал несколько критических соображений Плетнев. Они были так неопределенны и так мало шли к делу, что Чернышевский оставил их без ответа. Когда за отсутствием возражений диспут кончился и профессора поднялись со своих мест, попечитель довольно долго говорил с Никитенко, укоризненно качая головой».[750]750
  Голос минувшего. 1916. № 1. С. 28–29.


[Закрыть] Итак, Плетнев не ограничился репликой, а выступил с замечаниями, которые, однако, Чернышевским не были восприняты в качестве сколько-нибудь серьезного возражения (см.: XIV, 299). Существует еще один мемуарный источник. Корреспондент «Колокола» писал: «Тут присутствовали нецеремонный Мусин-Пушкин и сам министр народного просвещения, убогий телом и умом, паломник Авраамий Норов, которого чувствительное обоняние почуяло непочтительность, с какой диспутант относился к чистому, идеальному искусству. Вследствие этого, сколько нам известно, Чернышевский не получил магистерского диплома без всяких объяснений причины и законных оснований».[751]751
  Колокол. С. 1559.


[Закрыть]

Мемуаристы правильно называют именно Норова главным, действующим лицом в истории с дипломом магистра. Однако Норов на защите не присутствовал. В своем решении он опирался не столько на собственные впечатления от диссертации (он мог прочесть ее), сколько на мнения людей, увидевших в Чернышевском идейного противника и приложивших усилия к тому, чтобы остановить автора диссертации на пути к университетской кафедре.

События эти должны быть рассмотрены обстоятельнее. Сколько можно судить по сохранившимся источникам, они протекали в следующей последовательности. Шелгунов неверно сообщает, будто в день диспута Чернышевский не получил обычных официальных поздравлений с присуждением ему ученой степени. Сам Чернышевский писал отцу по поводу финала защиты: диспут заключился «обыкновенным концом, т. е. поздравлениями, потому что диспут чистая форма» (XIV, 299). В архивном деле записано: «В заседании историко-филологического факультета 10 мая 1855 г. происходило защищение рассуждения, написанного кандидатом Чернышевским на степень магистра русской словесности „Эстетические отношения искусства к действительности”. Защищение признано удовлетворительным. Декан Н. Устрялов, А. Никитенко, И. Срезневский, А. Мухлинский, Н. Благовещенский, депутат А. Кранихфельд, депутат А. Савич».[752]752
  ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 15973. Л. 65.


[Закрыть] 25 мая 1855 г. в донесении декана Совету университета прямо сказано, что 10 мая проведен публичный диспут, в результате которого Чернышевский был «удостоен степени магистра»[753]753
  Красный архив. 1938. № 6. С. 281.


[Закрыть] – эти слова и были озвучены в конце заседания. 9 июня ректор университета запросил соответствующее ходатайство у попечителя учебного округа.[754]754
  Голос минувшего. 1916. № 1. С. 31.


[Закрыть] Тот не возражал и отправил свое ходатайство по инстанции – к министру народного просвещения Норову. Норов же своею властью задержал оформление документов.

Об отрицательном отношении министра к диссертации Чернышевского знали многие. Ошибка автора статьи в «Колоколе», сообщавшего о присутствии Норова на диспуте, симптоматична: она явилась отзвуком широко распространившихся слухов о неприятии Норовым изложенных в диссертации идей. В воспоминаниях Ф. Н. Устрялова, сына декана, сообщено, будто Норов «едва ли не накануне диспута» выговорил декану за пропущенную диссертацию и требовал отмены защиты – «такая диссертация невозможна, и все это дело следует окончить». «Абрам Сергеевич был, – писал мемуарист, – очень добрый, знающий и даже, в некоторых случаях, передовой человек. Но он отличался крайнею слабостью характера. Очень может быть, что кто-нибудь из „приверженцев” как его, так и существовавшего в то время порядка, нарочно обратил его внимание на диссертацию Чернышевского. Таким образом, вышел престранный и доселе небывалый казус. Несмотря на утверждение совета, Чернышевский, выдержав экзамен на магистра, не получил этой степени, напечатанная диссертация его была конфискована, экзамен не был принят во внимание, и, конечно, в его глазах вся эта процедура должна была казаться жалкою и пустою комедиею».[755]755
  Устрялов Ф. Н. Воспоминания о С.-Петербургском университете в 1852–1856 годах // Исторический вестник. 1884. № 6. С. 588–589.


[Закрыть]

Если выговор Устрялову и был сделан, то, конечно, после, а не до диспута. Кроме того, напечатанные экземпляры диссертации никто не конфисковал. На совести мемуариста оставим также утверждение, будто Норов был «передовой человек», хотя бы «в некоторых случаях» – в случае с Чернышевским он выступил на стороне реакционеров. Но заслуживает внимания предположение о возможном влиянии на Норова. Например, Никитенко записал в своем дневнике 8 мая 1855 г. (за два дня до диспута): «Человек этот переменчив если не в выводах своих, то в способах их осуществления. Ум его колеблется и не имеет твердой точки опоры».[756]756
  Никитенко А. В. Дневник. В 3 т. М., 1955. Т. 1. С. 412.


[Закрыть] О возможном влиянии на Норова писал Чернышевский: министр «не мог слышать моего имени – почему? Бог его знает, я никогда его в глаза не видел, но были у меня доброприятели, которые потрудились над этим. Отвергнуть представление университета он не решался, потому что это было бы нарушением обычных правил, но положил бумаги под сукно» (XIV, 370).