Текст книги "Вернувшиеся"

Глава восьмая

На лицо Степану упала теплая капля, и в сознании сверкнула мысль: лобаста! Склонилась над ним, тянет мокрые сморщенные белые руки, хочет ухватить!

Он с воплем открыл глаза, уже почти видя омерзительную нежить подле себя, но тут понял: никакое это не речное чудище. На полу, положив Степанову голову к себе на колени, сидела Анюта. А капля упала – это слеза, потому что Анюта плакала.

– Что? – только и спросил Степан. Хотел встать, но голова закружилась так сильно, что он повалился обратно, перед глазами засверкали разноцветные всполохи.

– Очнулся, слава тебе боженька! – всхлипнула Анюта и поцеловала Степана в лоб.

Как ни была трагична и ужасна окружающая обстановка, этот поцелуй всю душу Степану перевернул, словно огнем опалил. Однако уже в следующую минуту ему стало не до нахлынувших чувств, потому что Анюта зарыдала в голос.

– Ой, горе! – причитала она. – Как же это!

Степан сделал новую, на сей раз более осторожную попытку приподняться. Головокружение оказалось не таким сильным, он смог сесть и осмотреться. Степан лежал у стены – там, куда лобаста и швырнула его, как тряпичную куклу. Дверь была нараспашку, окно зияло провалом, в проем лился сизый рассвет. Солнце уже всходило, ночь миновала.

Жутких тварей не было, как не было и Петра.

На полу возле двери, вытянув ноги, сидела Марфа и смотрела перед собой бессмысленным блуждающим взглядом.

– Петр, – хрипло проговорил Степан, – куда он делся?

– А забрали его, – неожиданно отозвалась Марфа и засмеялась.

От этого хохота – безумного, каркающего, в котором радости было не больше, чем воды в сухой деревяшке, у Степана мороз пошел по коже.

– Забрали? – Он поглядел на Анюту.

Та прикусила губу, чтобы снова не расплакаться, и ничего не ответила.

– Нету больше Петюнюшки. Идолища его на речное дно утащили. С ними он теперь.

Марфа перестала смеяться и, не произнеся больше ни слова, снова уставилась невидящим взором в стену за спиной Степана.

Степан кое-как поднялся на ноги.

– Подошли, обступили с двух сторон, схватили, – глухо проговорила Анюта. – Он кричал, рвался, да куда там. Уволокли прочь.

– Так, может, Петр еще жив? – встрепенулся Степан. – Надо бы пойти…

– Не надо, – снова безжизненно отозвалась Марфа. – Шея у него хрустнула, как у куренка. Он уже мертвый был, когда его за порог тащили.

Пытаясь переварить, уместить в голове все, что услышал, Степан осознал, что нигде не видит деда, и сразу понял, что случилось.

Не зная ничего, все равно понял. Не разумом – сердцем. А поняв, не захотел ничего знать наверняка, не желал спрашивать. Ведь пока он не задал вопроса, пока не получил на него однозначного ответа, дед все еще оставался среди живых. От окончательности и бесповоротности потери, от бездны, в которую он скоро провалится, отделяли Степана всего несколько слов – и когда Анюта, запинаясь, произнесла их, он почти ненавидел ее. Любил, но при этом ненавидел. Не зря же в старину карали гонцов, которые приносили плохие вести.

– Дедушка как увидел, что она тебя об стену-то… Побежал к тебе, я и удержать не смогла. Только не добежал, побелел весь, захрипел, за грудь схватился…

Голос Анюты доносился как сквозь завесу дождя – издалека, невнятно. Степан слушал, а в ушах звучал другой голос.

«Ты особо не надейся… Сколько уж лет он землю топчет, пора и честь знать. Сердце у старика мягкое, дряблое, как гнилое яблоко, которые черви грызут. Не протянет долго», – говорил колдун Савва.

Словно пьяный, шагнул Степан к комнате, увидел распростертое на полу тело деда, повалился возле него на колени. Заплакал, прижимая к себе.

Люди говорят, нельзя мужчинам плакать, негоже, но дед по-другому учил. От телесной боли, конечно, не след реветь белугой, молча надо терпеть, а вот если болит душа, тогда ничего, можно. Если горе не вытечет, то загустеет, ляжет камнем поперек груди, не даст ни дышать, ни жить.

А жить было нужно. Кто, как не Степан, позаботится теперь об Анюте и ее матери? Антипа в живых точно нет – теперь уже никаких сомнений у Степана не оставалось. Он так и не знал, что это были за существа, разорившие деревню, погубившие в конечном счете и дедушку, но понимал: они приходили, чтобы убивать – и убивали.

Тут ему вспомнилось, как Петр говорил о Савве: наворожил, дескать, старый колдун, с нечистью речной знается, может напустить ее на человека.

Степан не был уверен, что Савва виновен во всем, ведь он лечил людей, даже и дедушку лечил, а наговорить на кого угодно можно: язык, как известно, без костей. Но если и мог кто-то знать, чем жители рыбацкой деревушки так прогневали Господа, что он навел на них этакую напасть, то только Савва. А коли знает, пусть скажет!

Спустя минуту Степан выходил из дома. Марфа так и осталась сидеть, потеряв всякий интерес к жизни. Как Анюта ни пыталась ее растолкать, расшевелить, молчала, не реагировала.

– Оставь, – проговорил Степан. – Отойдет она, придет в себя. Время нужно.

Узнав, что Степан идет к Савве, Анюта решительно собралась вместе с ним. Не то боялась оставаться в избе с покойником и потерявшейся где-то внутри себя матерью, не то за Степана боялась, не желала отпускать одного. А скорее всего, то и другое сразу.

Взявшись за руки, пересекли они двор, двинулись в сторону края деревни, туда, где одиноко жил Савва. Когда проходили мимо дома Никодима, Степан повернул голову и поглядел на него.

Не хотел смотреть, страшно почему-то было, точно мимо гроба идешь, в котором мертвец лежит, но будто кто за ниточку потянул. Окна Никодимова дома смотрели прямо на Степана и Анюту, и в первый миг ему подумалось, что кто-то поставил на подоконник три большие тыквы. Следом пришла мысль: чего это Петр с Антипом сели да в окно пялятся? А потом, как сообразил…

Надо было Анюту увести, не давать ей смотреть, но она, проследив за его взглядом, тоже повернулась к дому. Вопль ее был похож на крик раненого зверька, что в силки попал и барахтается, рвется прочь. Степан обхватил Анюту, прижал к себе, стараясь успокоить.

Только как тут успокоишь! Кто-то (те создания, что были ночью в доме, кто же еще!) отрезал головы братьям – и Петру, и пропавшему Антипу, точно так же, как раньше обезглавил и Никодима.

Один глаз Антипа был прищурен, будто покойник подмигивал, посмеивался: мол, искали меня, а я – вот он! Возле рта и ноздрей Петра запеклась кровь. Волосы у всех троих были спутанные, точно их тащили за ноги по земле. Впрочем, может, и тащили…

Смотреть на отрубленные головы не было мо́чи, но и взгляд отвести Степан никак не мог, хотя и знал, что до конца жизни будет помнить, как из окна глядели на него три мертвеца, а затянутые смертной пеленой глаза их пристально всматривались ему в лицо, примечали что-то.

Насилу уведя дрожащую Анюту от страшного дома, Степан пытался сообразить, что ему теперь делать, как быть. Нужно ведь сообщить, позвать на помощь…

Но все же не нашел ничего лучше, чем попробовать расспросить Савву, как и собирался. Полиция, дознание, доктора – это потом, это после. Пока нужно узнать правду, а правда – она только у Саввы, никто из городских понятия не имеет, что на реке творится.

Колдун открыл дверь сразу, точно караулил возле нее, ожидая их появления. Увидев трясущуюся Анюту, которая едва держалась на ногах, молча посторонился и пропустил гостей в дом.

В сенях пахло чем-то горьковатым, терпким, под потолком висели пучки трав. В комнате, куда Савва привел Степана и Анюту, было опрятно, чисто, свежо. В углу, под образами, теплилась лампада.

Степан, которому прежде не доводилось бывать в жилище колдуна (Савва никого дальше сеней не пускал), удивился тому, как мирно, светло и покойно здесь было. Наверное, втайне он ожидал увидеть в доме Саввы нечто зловещее, вроде колдовского алтаря, чучел животных или свисающей с балок змеиной кожи; думал, что будет внутри черно, задымлено и мрачно.

Усадив гостей за стол, Савва поставил перед ними кружки с дымящимся душистым напитком.

– Чай успокаивающий, в себя прийти, – обронил он. – Пейте, полегчает.

Оба послушно взяли кружки в руки. Степан сделал глоток. Чай оказался вкусным, пах луговыми цветами, солнцем, теплым летним днем. Зубы Анюты клацнули о край кружки: руки ее сильно дрожали, кружка ходуном ходила.

– Кто еще остался, кроме вас? – спросил Савва, откуда-то зная, что произошло страшное.

– Марфа, – коротко ответил Степан, чувствуя, как сводит горло.

Савва внимательно посмотрел на него, свел густые брови к переносице и спросил:

– Это… они его? Деда?

«Выходит, знает! Точно все знает!» – подумал Степан и отрицательно качнул головой.

– Что ж, хорошо. – Показалось или в тоне его и вправду прозвучало облегчение? – Расскажи-ка, что видел, – попросил Савва, хотя просьба была больше похожа на приказ.

– Так ведь это мы к тебе за рассказом пришли! – осмелев, проговорила Анюта.

Ей стало получше, румянец вернулся на щеки. Оставив полупустую кружку, девушка глядела на Савву требовательно и вопросительно.

– Сперва вы, а уж потом поглядим.

Степан не стал спорить. Говорить старался коротко, чтобы лишний раз не тревожить Анюту. Но она держалась молодцом и даже смогла дополнить его повествование, рассказала о том, чтобы случилось, когда Степан был без памяти. Как речь зашла о головах на подоконнике в Никодимовом доме, Анюта снова задрожала, и Степан взял ее за руку.

Выслушав их рассказ, Савва долго сидел, опустив глаза долу, как будто высматривая что-то на полу, под ногами. А потом заговорил. Говорил долго, и каждое слово его отдавалось в душе Степана болью. Ему казалось, он – пустой сосуд, и сейчас сосуд этот наполняют до краев жгучим, раздирающим сердце зельем, от которого голова шла кругом, руки немели, а во рту горчило.

Входил в дом Саввы один человек – вышел совсем другой. Иначе смотрящий на мир и людей, которые его населяют. Он понял нечто важное, и это знание сделало его сильнее, но вместе с тем украло, выжгло часть души.

Потому что в мире есть вещи, с которыми лучше бы никому никогда не соприкасаться, не сталкиваться: от их прикосновения в душе пропадает то, что поэты зовут в своих виршах чистотой и невинностью. Чужая грязь словно бы налипает изнутри, и ничем уже ее не отмыть: ни любовью, ни верностью, ни богатством, ни славой…

Часть третья

Глава первая

Библиотеку Илья решил устроить в комнате, которая должна была стать их с Томочкой спальней. Войдя в квартиру, откуда больше трех лет назад он сбежал, стараясь укрыться от вины и боли, Илья боялся, что сейчас пережитое навалится на него, призраки прошлого обступят со всех сторон, станут глядеть укоризненно и обвиняюще. Несбывшееся, отнятое счастье – неужели что-то может давить на человека сильнее? Разве что смерть близких. И тут, как говорится, был полный комплект…

Миша встретил Илью в аэропорту, предложил вместе подняться в квартиру, но Илья подумал и отказался. Он должен быть один, без поддержки, чтобы понять, справится ли самостоятельно, без подпорки в лице лучшего друга, сможет ли остаться или же придется продавать эту квартиру и приобретать другое жилье.

Квартира встретила тишиной, но не гнетущей, а, скорее, выжидательной. Здесь пахло так, как обычно и пахнет в помещениях, где давно не живут люди. Миша, конечно, раз в месяц наведывался, забирал счета на оплату, проветривал, но все равно характерный запах покинутого, нежилого помещения оставался, а сама атмосфера была не то слишком плотной, не то, наоборот, водянистой, пустой. Тут никто не дышал, не готовил еды, не говорил, здесь не звучала музыка, не слышался смех, и потому воздух казался разреженным, как на большой высоте, так что дышать было сложно.

И все же в целом было спокойно. Илье не чудилось, что из кухни сейчас покажется мама, а где-то в глубине квартиры зазвучит нежным колокольчиком голос Томочки. Не было ощущения, что его пытаются выжить отсюда, прогнать.

Это была просто квартира, здесь вполне можно было жить. Обходя комнату за комнатой, Илья понял, что дыхание его выравнивается, а сердце уже не колотится так, будто хочет проломить грудную клетку.

– Я останусь тут, – вслух сказал Илья, и у него появилась уверенность, что его услышали и одобрили его решение.

Миша спрашивал потом, как он устроился, и Илья чистосердечно, без лукавства ответил, что все у него хорошо.

Кстати, о самом Мише сказать этого было нельзя… Смерть дяди Сафа, которая последовала вскоре после смерти Семена Ефремовича, тяжело ударила по нему. А хуже всего было то, что он чувствовал вину: ведь и в том и в другом случае Миша, хотя и оказывался на месте происшествия первым, но опаздывал, не успевал спасти родного человека.

Михаил держался, старался не показывать, как ему худо, Леля всячески поддерживала и помогала, а теперь и Илья был рядом, но все равно было заметно, что Миша выбит из колеи.

Илья был рад, что вернулся – причем именно сейчас, когда нужен другу. Томочка, явившись к нему с той стороны, была права: смерть прошла рядом с Мишей, погладила его по щеке, но выбрала других людей. Однако вместо облегчения Илья чувствовал тревогу. Ему казалось, что ничего еще не кончилось – и при этом он не понимал, что же, собственно, началось?..

С того дня, как Илья вернулся в Россию, в Быстрорецк, прошло больше недели, и почти все это время он провел в своей квартире, разбирая библиотеку Семена Ефремовича. Они с Мишей сразу решили, что книги будут храниться у Ильи, оба чувствовали, что в этом есть какая-то глубинная правильность.

Илья, который прежде не интересовался мифологией, эзотерикой, теологией, историей культуры и религии, сейчас проникся этой темой. Беря в руки каждую книгу, чувствовал, что это – ключ к знаниям, которые будут ему нужны, понимал, что это рассказчик, который только и ждет момента, когда можно будет поведать свою историю.

Вынимая книги и альбомы из коробок, Илья подолгу рассматривал каждое издание, поэтому процесс расстановки на полках получился долгим, но вдумчивым. Более того, Илья решил создать свою систему хранения книг, чтобы легче было найти нужную. Откуда у него появилась уверенность, что искать будет необходимо, он и сам не догадывался, но знал это точно.

Грузчики паковали книги бессистемно, поэтому у Ильи не было возможности узнать, по какому принципу расставлял их Семен Ефремович. Для себя он решил выбрать алфавитный (по темам расположить издания пока не получится, слишком мало у него знаний о предмете). Илья создал в ноутбуке специальный файл, куда заносил краткие данные о каждой книге: автор, название, год издания, краткая аннотация, так что вскоре чувствовал себя заправским библиотекарем.

Решение поставить книжные шкафы и полки именно в бывшей спальне подсказала Томочка. С момента, как Илья вернулся из Сербии, она не являлась ему, однако в первый день, когда он приехал, это случилось, и было не вполне обычно (если появление мертвой девушки вообще можно считать хоть сколько-нибудь обычным делом).

Войдя в эту комнату, Илья увидел ряды полок с книгами вместо той мебели, что стояла здесь. Они выстроились вдоль стен: Илья смотрел на разноцветные корешки, толстенные фолианты и тонкие брошюры. Возле полок стояла Томочка, и на этот раз лицо ее не было печальным, скорее сосредоточенным.

«Вот что ты должен сделать», – говорил ее взгляд. А может, даже и голос прозвучал в тишине.

Илью ничуть не испугало ее появление, а Томочка, убедившись, что он все понял правильно, исчезла: сначала пропала она, а вслед за ней и книжное царство растаяло, как рафинад в кипятке.

Миша, когда у него было свободное время (а он постарался сделать все, чтобы его не было, уйдя с головой в работу), заходил посмотреть, как Илья возится с книгами. Они пили кофе или чай, реже – пиво, говорили обо всем на свете, потом Илья шел к своим томам, а Миша – следом, садился и смотрел. Это, по его словам, успокаивало.

– Знаешь, когда ты сегодня спросил, что я буду пить, мне показалось на долю секунды, что это не ты говоришь, а Семен Ефремович, – признался он однажды. – Не то чтобы ты в него превратился, а просто будто бы он тоже где-то тут. В тебе.

Это прозвучало как бред, но не показалось бредом ни Илье, ни Мише. Илья просто кивнул, ничего не ответив.

– Мне кажется, здесь есть разгадки многих тайн, – в другой раз сказал Илья. – Хочу прочесть их все, чувствую, это важно. Мне здесь по-настоящему спокойно и… – Он помялся. – Не знаю, как объяснить, как это вообще возможно, но есть ощущение, что вот оно – мое дело, мое призвание. То, что я искал, к чему шел.

И снова оба приняли это как данность.

Однако составление каталога и расстановка книг на полках не могли принести денег, так что Илья писал статьи, редактировал – словом, выполнял привычную работу. Ту, которую прежде любил и которая теперь стала казаться чем-то неважным, второстепенным.

Только два раза за эти дни Илья выбрался из своей берлоги: первый раз, когда пришел в гости к Мише и Леле, второй – когда они с Мишей пошли в ресторанчик на набережной Быстрой, где прежде часто бывали.

Квартира Лели и Миши была просторной, стильно обставленной и вместе с тем уютной; Мишина жена была рада Илье, но все же в воздухе чувствовалось небольшое напряжение. Природу его Илья долго не мог понять, ведь они были давно знакомы и дружили до того, как Миша и Леля поженились; были ветеранами нелегких битв и свидетелями странных и пугающих событий, сроднились и сблизились.

– Она хочет, чтобы я забыл обо всем, жил спокойно, – пояснил Миша, когда позже они сидели в ожидании заказа в ресторане, глядя на Быструю, на которой уже появился первый ломкий ледок. – Дядя Саф умер – да, это жутко, но разбираться с этим – дело полиции, не наше. Семена Ефремовича жалко, но это фигура из прошлого, так же, как и все наши злоключения, отель «Петровский», Нижний мир, Мортус Улторем.

Миша сделал глоток вина, которое им принесли.

– Леля хочет детей. Хочет, чтобы я перешагнул, выбросил из памяти, а лучше всего сделал вид, что ничего необычного в нашей жизни никогда не было. Если я заговариваю об этом, она меняет тему. И даже… – Он осекся, бросил быстрый взгляд на Илью, и тот сразу все понял.

– Жалеет, что я вернулся, так ведь? Я живой свидетель, что все это нам не почудилось.

Миша слегка покраснел.

– Леля рада тебе, но…

– Но боится, что я тебя во что-то опять впутаю, – закончил за него Илья.

Миша усмехнулся.

Им принесли горячее. Мише – стейк с овощами, а Илья заказал рыбу: в Сербии он ее почти не ел, это же страна мясоедов, вот и соскучился.

– Есть какие-то подвижки? Кто мог сделать это с Сафроновым? – спросил Илья, с содроганием вспоминая рассказ друга про отрубленную голову и запертую изнутри квартиру. Он хорошо знал дядю Сафа, часто видел его в детстве, хотя в последние лет шесть-семь встречались они редко.

Миша пожал плечами.

– Мне об этом, сам понимаешь, не говорят. А в СМИ пописали, покричали несколько дней, да и задвинули все на задний план. Основная версия – убийство из мести. Всех очень радует, что ни похищений больше, ни трупов. Последнюю пропавшую девушку – студентку-переводчицу, Еву Колесову, нашли на берегу Быстрой на следующее утро после убийства дяди Сафа, и больше не было ни исчезновений женщин, ни обнаруженных тел с характерными следами удушения. Людям хочется верить: маньяк испугался, что его могли обнаружить, и угомонился. Или перебрался в другое место, подальше от Быстрорецка.

– А сам что думаешь?

Миша подцепил вилкой кусок мяса, повертел, положил обратно в тарелку и снова взялся за бокал, разом допив все, что оставалось на дне.

– Уверен, дядя Саф догадался, кто убивал женщин, хотел сказать мне об этом. Никогда не слышал, чтобы он говорил таким тоном: тут и страх, и потрясение. Я думаю… – Миша помолчал. – Думаю, за этими смертями стоит человек из органов, из полиции. Кто-то, кого дядя Саф, скорее всего, знал. Потому и улик на месте преступления не было, а если и были, не могли привести к убийце: преступник сам в системе, знает, как концы в воду прятать. Эта жесткость – из-за ярости, что его выследили, а то, как убийца проник в квартиру, подтверждает мою версию: дядя Саф впустил его сам, потому что знал и доверял, вот никаких следов взлома на двери и нет!

– Но она была заперта изнутри. Как преступник ушел?

– Окно было разбито. Этаж высокий, но, возможно, на соседский балкон забрался, там пожарная лестница рядом. Еще одно очко в пользу того, что действовал профессионал. Поэтому, Илюха, никуда этот зверь не переехал, просто затаился, залег на дно, но рано или поздно вылезет. А искать убийцу дяди Сафа толком не будут: мне кажется, это кто-то из вышестоящих, он спустит все на тормозах, чтобы под него не копали.

Некоторое время они молча ели: было вкусно, хотя Илья в Сербии привык к огромным, щедрым порциям, а тут они весьма скромные.

– Не исключено, что Сафронов сам позвал того человека домой, хотел поговорить, удостовериться в своих выводах, подтвердить догадки, но что-то пошло не по его плану. Это дело вообще его мучило, изводило, он сильно изменился. Все же столько лет в органах, высочайший профи, а никак не мог поймать убийцу. Боялся, что теряет хватку и чутье. Потом еще, наверное, его клеймили, что москвичей подключил: а у нас же не любят, чтобы сор из избы… – Миша вздохнул и усмехнулся. – Они уже уехали, наверное. А может, и не приезжали. Вот такие дела.

– Тебе это не дает покоя, докопаться до правды хочется? – спросил Илья.

Миша вскинул на него глаза и проговорил:

– Возможно, ты сможешь помочь. Вы с Томочкой. – Было немного странно, что он сказал о ней, как о живой. – Есть в этой истории след Нижнего мира. А еще, знаешь, много совпадений.

– Твой шрам болел, я начал… – Илья не знал, как сказать. – Видеть.

– Вот именно. У меня такое чувство, что у нас в руках фрагменты какой-то мозаики, отдельные куски, но, как их ни подгоняй один к другому, ерунда получается. Все равно что пасьянс без одной карты в колоде раскладывать: никогда не сойдется.

– Возможно, тут лишь вопрос времени. Нужная карта отыщется.

Илья посмотрел в окно и увидел, что пошел мокрый снег: клочковатые крупные снежинки сплошной стеной тяжело валились с мрачного низкого неба. В Сербии снег выпадал редко, разве что в горных районах зима была отдаленно похожа на здешнюю, быстрорецкую.

Оказывается, Илья успел привыкнуть к теплому южному климату и улыбчивой погоде, потому что на душе стало тоскливо. Вместе с тем он был рад, что сейчас находится здесь. Это было правильно, «по судьбе» – так, бывало, говорила мама.

А от судьбы, как известно, нигде не скроешься.