Текст книги "Вернувшиеся"

Глава четвертая

– Отец хотел бы, чтобы и мы с матушкой уехали. Но нам некуда. – Анюта посмотрела на Степана. – Только я и не хочу уезжать.

Последние слова она произнесла совсем тихо, и Степан против воли почувствовал, что краснеет: ему было радостно, что Анюта не хочет ехать. Однако тут в голову пришла мысль о том, что оставаться в деревне может быть слишком опасно. Анюта думает, отец или он, Степан, смогут защитить ее и мать, если придется, но был ли он сам уверен в этом?

Прошлой ночью случилось такое, чего никто не мог ни предугадать, ни предотвратить. При мысли о том, что рыбаки обнаружили, выйдя к реке поутру, Степана опять замутило, хотя он подумал, что уже свыкся, попривык.

Разглядев Никодима и Лушку вповалку у кромки воды, поначалу Степан удивился: с какой это стати соседи улеглись там? Наверное, Никодим напился, упал замертво, а Лушка…

А что с Лушкой, он додумать не успел, потому как, спускаясь к реке и подходя все ближе к воде, и Степан, и Антип с Петром увидели страшное. Как-то все сразу увиделось, полезло в глаза: кровавые пятна на траве и камнях, тучи мух, которые с ленивым гудением, неохотно оторвавшись от пиршества, поднимались в воздух, странно короткое, обрубленное тело Никодима…

Степана рвало, Антип тихо матерился, Петр, отойдя подальше и наклонившись, брызгал себе в лицо водой. Все они решили, что Лушка, лежавшая возле мужа, точнее, поверх его тела, тоже мертва, и, когда она пошевелилась и застонала, не сдержались, дружно заорали в голос с перепугу.

В середине дня приехали из города, как сказал дед, «власти». Жандарм в форменной одежде, доктор, еще какие-то два господина, наверное, сыскные, решил Степан. Они задавали вопросы, качали головами, хмурили брови и с подозрением смотрели на жителей деревушки, словно полагали, что кто-то из них мог учинить такое зверство.

Расспрашивали каждого по отдельности, интересовало вновь прибывших, кто и когда в последний раз видел Никодима? Часто ли он бранился с женой? Слышали ли крики или еще что необычное прошлой ночью?

То, что Никодим бил Лушку, было и так понятно, что тут спрашивать, у нее и голова в крови, и раны кругом. Все давно привыкли, что он то и дело принимался «учить» свою супругу. Степан за эту лютость и жестокость Никодима не любил, хотя, по его мнению, такой смерти никто не заслуживал.

Дурно спавший две ночи подряд Степан на этот раз заснул глубоко и ничего не слышал: ни Лушкиных криков (если она кричала), ни других подозрительных звуков.

Антип и Петр сказали то же самое, однако Степану подумалось, что Петр врет. Городское начальство понять этого не могло, откуда им было знать о Петровой привычке покусывать ус, когда есть что скрывать?

Степан был почти уверен, что Петр что-то видел и это «что-то» напугало его до чертиков. Недаром после отъезда городских он велел жене и детям собираться. Жена его была дочерью кузнеца, что жил на окраине Быстрорецка, вот он и решил отправить семью туда. К тому же еще и возница, что привез городское начальство, сболтнул, что несчастные молодожены, которых все ищут вот уже несколько суток, пропали примерно в этих местах. Возле реки.

– Завтра вернусь, – коротко сказал Петр брату.

Оно и понятно, возвращаться ему придется: дом, хозяйство не бросишь, да и тесть вряд ли обрадуется, если зять вздумает поселиться у него (Степан слыхал, что отношения Петра с родителями жены были неважными).

О том, что случилось с Никодимом, могла бы, наверное, поведать Лушка. Она, похоже, точно знала, кто его убил, но рассказать ничего не могла.

Поначалу Никодимова жена все время молчала, сжавшись в комок, обхватив себя руками за плечи, низко опустив голову. На вопросы не реагировала, смотрела в одну точку.

Потом, когда приехавший из Быстрорецка доктор принялся расспрашивать ее спокойным вежливым голосом, стараясь расположить к себе, Лушка вроде как очнулась и заплакала. Ревела белугой, а сквозь слезы твердила одно и то же:

– Волосы длинные, женщина… Вот тут стояла! – Лушка вытягивала руку, но каждый раз показывала в разные стороны. – Огромная, кривая, колченогая! И все головой трясет, трясет. Идет ко мне, а в руках голова с зубами!

Выговорив последнюю фразу, Лушка принималась кричать и дрожать. Потом успокаивалась немного и снова, как заведенная, твердила про женщину.

– У нее, насколько я могу судить, черепно-мозговая травма, – сказал доктор. – Возможно, ее нанес преступник, но вполне вероятно, это сделал муж. Соседи в один голос говорят, что нрава покойник был буйного, к тому же сильно пил.

– Можете сказать, когда она придет в себя? – спросил пожилой пузатый мужчина, которого Степан счел главным в этой компании.

Доктор пожал плечами.

– Сложно делать какие-либо прогнозы. Возможно, никогда.

Потоптавшись, задав свои вопросы, осмотрев все кругом, люди из города увезли и тело Никодима, и его несчастную помешавшуюся жену.

Стало тихо, зарядил мелкий унылый дождик. Пока на берегу было много народу, Степан не сознавал, до чего зловещим стало любимое, знакомое до мелочей место. Оно теперь знало тошнотворную, жуткую тайну – и было осквернено ею. Деревья, прибрежная трава и кусты стали свидетелями немыслимого, безумного злодеяния, и даже когда дожди смоют пятна крови, а воздух очистится от запаха тлена, смерть все равно не уйдет отсюда. Ее приметы и следы отпечатались повсюду, и этого не изменить.

Два пустых дома (Никодимов обезлюдел, наверное, навсегда, а Петров – на время) словно бы прижались друг к другу, объединенные общей бедой. Степан с Анютой, стоя на берегу (подальше от жуткого места, где убийца расправился с Никодимом), говорили о том, что жизнь в деревушке никогда уже не станет прежней.

– Нас этой ночью будет всего-то пятеро, – грустно сказала Анюта. – Отец говорит, что не будет спать. Вдруг убийца вернется?

– Думаешь, это человек? – не успев удержаться, спросил Степан.

Анюта быстро глянула на него.

– А ты что думаешь?

– Ты ведь тоже слышала, как кто-то бродил тут в грозу, – оглядевшись по сторонам, точно их могли подслушать, проговорил Степан. – И на следующую ночь тут тоже кто-то был. Почему всегда по ночам? Не потому ли, что нечисть боится солнца, а в темное время вылезает из-под коряг, поднимается с речного дна, выбирается невесть откуда еще? Лушка видела…

– У Лушки разум помутился, – быстро произнесла Анюта и отвернулась, не желая продолжать разговор.

Боится. Она тоже боится, возможно, того же, что и он сам, понял Степан и не стал настаивать.

Вскоре мать позвала Анюту в дом. Степан ушел к себе, занялся работой по хозяйству. Домашние дела занимали руки, но не давали отвлечься от тяжких дум.

– Завтра в город поеду, – сказал он деду, который вышел во двор посидеть на крылечке. Дождь прошел, предзакатное солнце ласково гладило морщинистые щеки старика.

Положив ладони на колени, дед смотрел на внука, размышляя о том, как быстро идет время. Отпущенных ему на этом свете дней все меньше… Старое старится, молодое растет. Степан уже совсем взрослый мужчина, он теперь сам принимает решения, а ему остается лишь соглашаться.

И все же дед по старой привычке сдвинул брови к переносице и проворчал:

– Чего тебе там? Нету ничего на продажу!

Степан, замявшись на мгновение, рассказал об уговоре с Иваном, который продавал деревянную утварь и взял на продажу его поделки, о предложении Егора Кузьмича.

– Я пойду, пусть он меня испытает, – подытожил Степан. – Если подойду ему, мы в город переберемся, стану работать, выучусь, потом и сам смогу мастерскую или лавку открыть. Рыбацкое дело не по мне. Я в себе другую тягу чувствую. – Отрывисто говорил, даже немного зло, потому как боялся, что дед или на смех поднимет, или заругает, или попробует запретить.

Однако дед возражать не стал. Опустив голову, слушал Степановы речи, а потом вздохнул и проговорил:

– Когда я совсем мальчонкой был, отец сказал мне, что река – живая. Дышит, смотрит, слушает. Ты к ней с лаской – она поможет, накормит, напоит. Мы – рыбаки, такая наша судьбина – у реки жить и рекою, ее дарами на жизнь зарабатывать. Я верил. Да так оно и было всегда. До сей поры. А теперь от Быстрой опасность идет. Уж не знаю, почему, но чую: осерчала она за что-то на нас, гонит от себя. – Дед поглядел на внука водянистыми, выцветшими от старости глазами. – Неспокойно тут стало. Это хорошо, что есть в тебе умение, ловкость. Сможешь ты жить отдельно от реки, своим делом, другим. Раньше я не понимал, а теперь знаю: так тому и быть.

Степан не верил своим ушам, не знал, что сказать, чувствовал только, что сердце его переполняют благодарность и любовь.

– Я бы велел тебе меня оставить. Родился тут, здесь и помирать. – Степан собрался возразить, но дед махнул рукой, приказывая ему молчать. – Только вот знаю тебя: маяться будешь. Не из таких ты, чтобы бросить своего старика-деда да позабыть о нем вовсе. Значит, захочешь и меня с собой взять, а ведь я на новом-то месте обузой буду. Вот что плохо.

– Справимся, – твердо сказал Степан. – Завтра поеду, поговорю с Егором Кузьмичом, может, что посоветует. Человек он хороший, понимающий, по всему видать.

– А Анюта что же? – проницательно спросил дед, хотя они до той поры ни разу не обсуждали тему возможной женитьбы Степана на соседке. – Ей сказал, что в город собрался?

Степан покачал головой: нет. Ему казалось, Анюта согласится, но что скажут ее родители? Об этом он еще не успел задуматься.

– Пожалуй, что и рано говорить. Нужно тебе сперва на ноги встать, а уж потом про сватовство думать, – сказал дед, и оспаривать это было глупо. Семья – дело серьезное.

Вечером, когда солнце погрузилось в воды Быстрой, дед и внук заперли двери покрепче, решили не спать – дежурить по очереди, держа под рукой ружье: вдруг злодей, погубивший Никодима и, возможно, пропавших молодых супругов, снова объявится!

Степан в глубине души был уверен, что против того, кто приходит по ночам в деревню, никакое ружье не поможет, но вслух этого говорить не стал.

Антип с женой и Анютой сделали то же самое: заперлись на все засовы, приготовились защищаться в случае чего. Степан подумал было предложить всем ночевать в одной избе, но Антип, конечно, откажется покидать дом и идти к ним, а дед, в свою очередь, не захочет бросать свое жилище.

Так что, когда ночь раскинула бархатные черные крылья над притихшей рекой, оставшиеся в рыбацкой деревушке люди встречали ее не все вместе, не объединяя усилий перед тем, что могла принести с собою мгла.

Глава пятая

Отец называл Анюту егозой, потому что она была непоседливая, любопытная и очень живая.

Мать у нее была совсем другая: неразговорчивая, невозмутимая, немного вялая, не перечившая мужу не потому, что боялась его, а потому, что не хотелось ей тратить силы на возражения.

Но даже она сегодня вечером не промолчала, не приняла решение мужа как должное. Когда он схватил двустволку и собрался выйти на улицу, подбежала к нему, обхватила за плечи, припала к Антипу и заголосила:

– Ты куда? А мы что же? Не ходи, кормилец, не пущу! А ну как случится что?

– Да что с тобой, женщина! – Он легко стряхнул с себя руки жены. – Ума лишилась? Чтобы я тут за бабские юбки цеплялся, покуда там воры?

– Так Никодим-то…

– Что Никодим? Он на ногах не стоял, с пустыми руками был. – Антип отодвинул дверной засов. – И с чего ты взяла, что у нас на дворе тот, кто Никодима порешил?

Пока родители рядились и решали, как быть, Анюта стояла поодаль, в глазах застыл ужас, отчего они стали казаться еще больше и темнее.

– Схожу, гляну и вернусь, – сказал отец, и она неожиданно для себя самой выговорила непослушными губами:

– А если там и не человек вовсе?

Мать с отцом обернулись к ней. Отец спустя мгновение принялся говорить, будто это все глупые сказки, но она видела по его затравленному, растерянному взгляду, что он тоже боится, пускай и не дает себе поверить.

С вечера все было спокойно. Они поужинали в тишине, Анюта убрала со стола, мать села чинить одежду. Как стемнело, стали укладываться, предварительно заперев двери.

Легли, но никто не спал. Мать все вздыхала и ворочалась, отец кашлял. Анюта, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, стала думать о Степане. Она знала, что нравится ему, с малых лет слышала, как люди говорили, будто они когда-нибудь поженятся.

Повзрослев, она стала приглядываться к нему не просто как к товарищу по играм и осознала, что он очень красив. Анюта часто ездила с отцом на рынок, на ярмарку в Быстрорецк. Приходилось ей видеть и молодых людей, часто они были нарядно одеты и держались весьма уверенно, но ни у кого из них не было такой стати, таких широких плеч, небесно-синих глаз и густых волос цвета спелой ржи.

Сердце ее билось в его присутствии иначе – чаще, быстрее, слаще. Ей хотелось беспричинно улыбаться, когда Степан был рядом, а если они не виделись какое-то время, то мир терял часть своих красок, тускнел и становился ей безразличен. Если это и есть любовь, то Анюта любила Степана.

Она никогда не спрашивала себя о своих чувствах к нему, не задумывалась и не рассуждала о них – зачем? Ведь все и так понятно. То, что жило в ее душе, было простым, как дыхание, необходимым и животворным, как вода и воздух. Анюта знала и принимала как данность, что рано или поздно они со Степаном станут единым целым – и это наполняло ее счастьем.

Мысли о нем всегда придавали спокойствия и уверенности, но… только не сегодня. Напряжение расползалось по комнатам, потрескивало в воздухе.

Почему убийца все еще где-то тут, на берегу? Что ему (или ей) нужно от них всех? Зачем вообще это злое существо взялось убивать?

На эти вопросы невозможно было найти ответа.

– Если ночь пройдет спокойно, значит, ушел он, оставил нас, слава богу. Натешился да в столицу, может, подался. Там народу много, спрятаться легче. Или в сибирские леса, – шепотом сказала мать.

Кажется, за всю свою жизнь Анюта не слышала от нее столько сказанных сразу слов. Отец не ответил, только снова кашлянул.

А потом в дверь постучали. Раз, два, три. Четкие, размеренные удары звучали, как выстрелы.

Это было так внезапно, так дико, что все трое подскочили на месте, бестолково спрашивая друг друга, что произошло.

– Кто? – тонко выкрикнул отец и, устыдившись страха в своем голосе, повторил уже тверже: – Кто там? Степка, ты?

Ему не ответили.

– Не открывай! – умоляющим шепотом сказала мать.

Оставаться в постелях никому не хотелось. Не сговариваясь, встали, торопливо оделись, старясь не шуметь. Анюта оделась первой и подошла к закрытому ставнями окну. Мать тем временем зажгла лучину, комната озарилась светом. В узкую щелку можно было рассмотреть часть двора: незваных гостей не видно.

«Может, послышалось?» – спросила себя Анюта.

Но могло ли послышаться одно и то же всем троим?

В этот момент в ночной тишине раздался шорох. Отчетливый, громкий звук, который ни с чем не перепутаешь. Ту часть двора, что была ближе к курятнику и сараям, Антип посыпал речными камешками, и теперь кто-то шел по этим камешкам. Шаги были характерные: неуверенные, медленные; человек, похоже, хромал или, может, тащил что-то: в поступи не было легкости. А еще он явно не пытался скрыть своего присутствия, не таился.

– Черт тебя подери! – выругался Антип.

Куры завозились в курятнике, забили крыльями, заквохтали, и Антип вспомнил про пса, который сидел на привязи: что же он-то молчит, не лает на незваного гостя?

Словно в ответ на его мысли Полкан заскулил. Тихо, жалобно, не пытаясь грозно рыкнуть, но признавая полное превосходство и власть над собой.

– Собаку, что ли, попортил? – ахнула мать, и Анюту замутило, когда она представила, как именно могли «попортить» бедного Полкашу.

Для отца это стало последней каплей. Допустить, чтобы кто-то безнаказанно хозяйничал у него во дворе, он никак не мог. Тогда и схватил ружье, собрался выйти, шугнуть негодяя.

И споткнулся о вопрос дочери.

– Как так – не человек? – сердито спросил Антип. – Ты чего говоришь-то?

Анюта хотела ответить, но тут со стороны сарая раздался грохот: либо поленница обвалилась, либо кто-то ударил по стене.

– Человек там или нет, он мне ответит!

С этими словами, не слушая больше уговоров и возражений, Антип вышел в сени. Шаг – и вот он уже возле входной двери.

– Запри за мной! – приказал жене. – Постучу, впустишь меня. Больше никому не отпирай до рассвета, поняла?

Жена метнулась за ним, мелко-мелко закивала, чуть не плача. Антип вышел во двор.

От реки тянуло сыростью. Ночь была ясная, к тому же свой двор он знал так хорошо, что мог бы ходить по нему и с закрытыми глазами. Ступив на камешки, услышав, как они шуршат теперь уже под его ногами, Антип вспомнил тот звук – волочащийся, тяжелый, почувствовал, как в сердце мелкими и острыми мышиными зубами впился страх.

Там, в избе, рядом с женой и дочерью, он держался уверенно и властно, как человек, давно привыкший командовать. Ему нельзя было показывать своей слабости, нельзя демонстрировать ни тени сомнения в правильности своих выводов и поступков.

Но сейчас, оставшись один на один с ночью, тьмой и тем, что в ней бродило, он почувствовал себя маленьким испуганным ребенком, который знать не знает, как ему поступить, где искать защиты от зла.

Антип облизнул пересохшие губы, поудобнее перехватил ружье влажными от пота ладонями и двинулся дальше.

Толкнув дверь сарая, он громко спросил:

– Эй, кто тут есть? Выходи!

Никто не выскочил, не набросился, не ответил. В сарае никого не было. Не спуская взгляда с черного провала двери (мало ли, может, вор как-то умудрился спрятаться в тесном помещении?), Антип бочком двинулся в сторону курятника.

Тут ему пришло на ум, что там очень тихо. Некоторое время назад куры томошились, кудахтали, а теперь кругом царила просто гробовая (иначе не скажешь) тишина.

«Передохли?» – подумал Антип.

Но куры были живы. В белом свете луны он ясно видел своих несушек, но то, что открылось его взгляду, было настолько поразительно, что на какое-то мгновение даже страх прошел, уступив место любопытству.

Куры не сидели на жердочках, как обычно, а сбились в кучу в углу. Неопрятный разноперый, кажущийся впотьмах черно-серым ком дышал и слегка подрагивал. Птицы жались друг к другу, и Антип физически ощущал волны паники, идущие от несушек.

Что же их так напугало? Если сказать по правде, Антип не хотел бы это узнать. Коли даже безмозглые куры уловили опасность, которая исходила от того, кто явился к ним в ночи, то что будет, если…

Полкан!

Только тут до Антипа дошло, что пес не выкатился ему под ноги, молотя хвостом и скаля зубы. Не загремела длинная цепь, не ткнулся в колени мокрый собачий нос. Обычно, стоило ему спуститься с крыльца, Полкан спешил поприветствовать хозяина, сейчас же пса будто и вовсе не было во дворе.

Антип поспешно вышел из курятника, прикрыв за собой дверь, и направился к будке. Минуту спустя он потрясенно смотрел на опустевшее собачье жилище: верного Полкана не было. Пес с мясом вырвал кольцо, которым цепь крепилась к будке, и убежал.

Причем удивительным было даже не то, что Полкану это удалось: дерево было трухлявым от старости, большой силы не потребовалось. Но Полкан сбежал почти бесшумно! Обычно брехливый, пес не лаял, сорвавшись с цепи, не старался напугать врага, оборонить дом и своих хозяев от неведомой опасности. Точно глупые куры, он потерял голос от страха и лишь тоненько, жалобно подвывая, волоча за собой цепь, убрался подальше от…

От чего?! Что за чудовище недавно приходило сюда, отметив проклятием некогда мирный дом?

Антип услышал шум слева от себя и быстро повернул голову. В той стороне находились два пустых дома: совсем рядом – Петров, а дальше – изба покойного Никодима.

Во дворе Никодима стоял человек. Кажется, женщина. Стояла и смотрела на Антипа, чуть склонив голову, словно желая рассмотреть его получше.

Сознание Антипа раздвоилось. С одной стороны, он понял, что страх в его душе достиг особой верхней точки, за которой следует что-то вроде принятия, когда боязнь становится частью тебя.

С другой же – поднял голову гнев. Он дрожит, как заячий хвост, – и все почему? Потому что в деревушку забрела нищенка? Его, Антипа, напугала тупая бабенка, которая стоит и пялится пустыми оловянными глазами?

– Ах ты… – заругался Антип, стараясь побороть первую половину себя, испуганную и недоумевающую. – Вот я тебя сейчас, окаянную!

Будто лось сквозь чащу, Антип попер напрямую через свой двор и двор Петра, перемахнув через низенький плетень и игнорируя калитки, так что меньше чем через минуту очутился возле дома Никодима и Лушки.

Женщина, к которой он спешил, не шелохнувшись, поджидала Антипа. Приблизившись, он вскинул ружье, направив дуло ей в грудь, и прорычал:

– Какого рожна тебе тут надо?

Женщина медленно подняла склоненную к плечу голову и уставилась на Антипа. Теперь, когда она была так близко, он наконец смог разглядеть ее как следует, а разглядев, понял, что совершил смертельную ошибку. Не надо было поддаваться ярости – нужно слушать голос своего страха, который всегда помогал выживать, отводил от опасности.

Лицо стоящей перед Антипом женщины было белым, как только что выпавший снег, а глаза – темными, как болотная вода. Едва глянув на нее, Антип понял, кто перед ним, хотел закричать, но не сумел: крик затрепыхался в глотке, да так и не пробился на поверхность, утонул.

Давным-давно, когда Антип был еще несмышленым мальчишкой, мать говорила ему, что нельзя после заката подходить близко к растущим в заболоченном месте возле реки камышам. Пугала, будто бы живет там лобаста – длиннорукая, кособокая старуха с мертвенно-белым лицом, горящими глазами и вывернутыми ступнями.

Была когда-то лобаста обычной живой девушкой, рассказывала мать, но утонула, а после превратилась в русалку. Из русалок, которые больше всего людских душ погубили, как раз и получаются лобасты. Говорить лобаста не умеет, человеческой речи не помнит – только хрипит да воет, пугая людей.

Зазеваешься – утянет на илистое речное дно, задушит.

А если и сподобишься убежать, она тебя все равно приметит и непременно увяжется следом, и после каждую ночь навещать станет, пока однажды не заберет с собой.

Увидеть за окном огромную старуху с мертвым лицом, тянущую к его шее костлявые руки, – этого маленький Антип страшился больше всего на свете, а потому и близко к камышам и прибрежной высокой траве не подходил.

Когда подрос, понял, что нет на свете никакой лобасты, выдумки все это: мать просто хотела уберечь его – не упал бы в воду, не утонул, запутавшись в водорослях.

Антип думал, что и вовсе позабыл про страшные материны сказки, но сейчас, в эту минуту понял: они всегда жили в его душе. Да к тому же никакие это не россказни, а самая настоящая правда.

Нашла его лобаста, добралась через много лет, явилась-таки.

Уронив ружье на землю, Антип, как зачарованный, смотрел в ужасающее, беспощадное лицо своей смерти. В тот миг, когда сзади к нему приблизилась еще одна кошмарная фигура, он уже точно знал, что обречен, и потому не противился гибели.