Текст книги "Вернувшиеся"

Глава десятая

Мише снился совершенно идиотский сон. Снилось, что квартира теперь находится возле речного порта, и жизнь стала буквально невыносимой из-за шума: суда, которые пришвартовываются в Быстрорецке, непрестанно гудят и гудят. Миша закрывал окна, искал по комнатам беруши, чтобы не слышать трубного звука, но тот только становился громче. А потом появилась Леля и принялась ругаться, при этом тряся его за плечо.

– Просыпайся, Миша! Миш! – услышал он, и сонный морок стал постепенно рассеиваться.

Миша вынырнул на поверхность и обнаружил себя в собственной спальне. Гудение не прекращалось, но к речному транспорту отношения не имело: это надрывался стоящий на виброзвонке сотовый.

Взволнованная Леля совала ему трубку и просила ответить. И да, она действительно трясла его за плечо, стараясь разбудить.

Накануне был тяжелый день: похороны Семена Ефремовича. Все было на Мише: забрать готовое к погребению тело из морга, организовать прощание, отпевание, поминальный обед. Племянник Леня, хитроватого вида мужчина лет сорока, прибывший на похороны с женой, во всем искал подвох, боялся, что Миша станет просить вернуть ему деньги, потраченные на погребение Семена Ефремовича, или, хуже того, вздумает претендовать на наследство.

В квартире, накануне погребения, он всюду ходил за Мишей по пятам, выражая недовольство тем, что у Михаила есть ключи от его будущей собственности (которую он уже считал своей).

В конце концов Мише это надоело, он решил прояснить ситуацию, прямо сказав, что денег с наследника не возьмет: достойно проводить в последний путь человека, которого он считал близким другом, – это его долг. Никаких имущественных притязаний у него нет, козырного туза в рукаве (вроде написанного незадолго до смерти завещания) – тоже.

– Семен Ефремович хотел, чтобы я забрал его книги и бумаги. Он написал соответствующее распоряжение и вам говорил об этом, верно?

– Верно. – Похоже, Леня испытывал неловкость из-за Мишиной откровенности.

– Поэтому архивы и книги я вывезу, ключи вам верну и больше мы с вами никогда не увидимся.

Леня мелко покивал, сказал, что книжные полки тоже можно забрать, они тут без надобности, а выступившая из-за его спины супружница заявила, что желательно бы Мише сделать это как можно скорее. Прямо вот завтра же.

Михаил не стал спорить, подумав лишь, как у такого замечательного человека могли оказаться столь малоприятные родственники, и нашел грузчиков, которые приехали, упаковали книги в коробки, разобрали полки и вывезли все это из квартиры старого ученого.

Так что после погребения и поминок, вместо того чтобы поехать домой, предаться скорби, Мише пришлось заниматься перевозкой книг (на первое время они отправились на специально арендованный склад).

Домой он вернулся после шести вечера, расстроенный и уставший. Леля приготовила ужин, и они вместе выпили за помин души хорошего человека. Потом Миша выпил еще. И еще. В общем, количество выпитого оказалось слишком большим. Миша редко употреблял так много спиртного, поэтому дальнейшее помнил плохо и провалился в тяжелый алкогольный сон, как в яму.

А уже в два часа ночи его, не отошедшего от похорон и переживаний, лишь слегка протрезвевшего, разбудил звонок.

– Кто там еще? – простонал Миша, прижимая ладонь ко лбу.

Голова болела немилосердно, подташнивало, затылок ломило, к тому же горло казалось выстланным наждачной бумагой: глотать было трудно, страшно хотелось пить.

– Дядя Саф, – коротко ответила Леля, и Миша сразу проснулся.

Лелино лицо в свете ночника казалось серовато-бледным и словно бы чужим. Она прикусила губу и смотрела на мужа одновременно испуганно и сердито.

– Да, – сипло сказал Миша и откашлялся.

Умница Леля протянула ему бутылку с водой, но Миша не успел сделать ни глотка. Потому что услышал невозможное.

Дядя Саф, которого он знал с детства, с которым долгое время ладил лучше, чем с родным отцом, несгибаемый полковник Сафронов, гроза преступников, карьеристов и казнокрадов, говорил тихим, потерянным голосом, в котором отчетливо слышались ужас и боль.

– Миша? – почти шепотом позвал он. – Ты слышишь?

– Что такое, дядя Саф? Плохо? Сердце? Что…

Послышалось глухое бульканье, и Миша понял: Сафронов всхлипывает.

– Знаю, – проговорил он сквозь слезы. – Я теперь знаю! Но как с этим жить? Как жить, Миша?

– Дядя Саф, я сейчас приеду. Ты дома?

– Чудовище, – не слушая его, проговорил Сафронов. – Уже здесь. Пришло за мной. Понимаешь? Я не сумел ничего… – Дальше послышалось глухое бормотание, Миша не мог разобрать ни слова.

– Дядя Саф, – снова беспомощно проговорил он, не зная, что еще сказать.

Внезапно в трубке послышался громкий звук – грохот или звон. В ту же секунду Сафронов выкрикнул:

– Я понял! Миша, послушай…

Связь прервалась. Голос Сафронова сгинул, растаял, лишь последние сказанные им слова молотом стучали у Миши в ушах. Он снова нажал на вызов, стараясь дозвониться, но механический голос был неумолим, он раз за разом утверждал, что абонент недоступен, и Миша сдался.

Отшвырнул телефон, отбросил одеяло, выскочил из кровати. Голова закружилась, боль сердито куснула затылок и виски.

– Я еду к нему, – на ходу бросил Миша, закрываясь в ванной: тошнота усилилась, и он понял, что его сейчас вырвет.

Через несколько минут, умывшись и почистив зубы, Михаил вернулся в комнату. Слабость и головная боль остались при нем, но больше его не тошнило, сознание прояснилось.

Полностью одетая Леля стояла посреди комнаты.

– Тебе нельзя за руль в таком состоянии, – твердо сказала она. – Сама отвезу. Одевайся.

Миша не стал спорить, внутренне порадовавшись тому, как ему повезло с женой, и произнеся известную мантру «никогда не буду больше пить».

Пока ехали по пустому ночному городу, молчали. Динамик в телефоне был отличный, так что Леля слышала весь разговор, нужды повторяться не было. А строить версии того, что сейчас происходит с дядей Сафом, оказалось слишком страшно.

Облекать в слова, выпуская таким образом наружу ужасные предположения, не хотелось – это был почти суеверный страх. Пока ты не дал имени своему кошмару, его как бы и не существует. От него еще можно спастись.

Дядя Саф жил в многоквартирном доме недалеко от набережной. Еще у него была большая теплая дача под Быстрорецком, туда он обычно перебирался с апреля по октябрь, приезжал на выходные. Сейчас вторник, он точно в городе – или в квартире или на работе, причем на службе застать его было легче: в последние дни он почти все время проводил в Управлении, приезжая домой только сменить одежду и переночевать.

Ключей от квартиры крестного у Миши не было. Оказавшись возле подъезда, безуспешно набирая нужные цифры на домофоне, он чертыхнулся, думая, как попасть внутрь. Был бы отец в городе, Миша связался бы с ним, у него ключи могли быть…

– В окнах кухни и гостиной свет горит, – звенящим от волнения голосом сказала Леля. – Он точно дома. Но не открывает.

Мише захотелось накричать на нее: к чему подогревать колотящийся в нем ужас, произнося вслух очевидные вещи? Но он, конечно, сдержался, хотя паника обжигала, мешала нормально соображать.

«Отец, как назло, все еще в Турции», – подумал Миша, но тут же укорил себя: что он, маленький, бежать к папе за помощью?

– Звони в полицию, – отрывисто сказал он Леле, думая, что следовало сделать это раньше, и набирая наугад номера соседних квартир: может, кто-то ответит.

Леля отошла, поспешно вытаскивая телефон.

Вскоре Мише повезло, один из соседей отозвался среди ночи на звонок домофона, понял, в чем дело, и открыл дверь подъезда. Михаил влетел внутрь и помчался к лифту. Дядя Саф жил на пятом этаже. Лифт проснулся и поехал вниз, но был слишком высоко, и Миша, в сердцах ударив кулаком по стене, бросился вверх по лестнице. Леля бежала следом, полицию она уже вызвала.

Краем сознания Миша отметил, что голова больше не болит, всплеск адреналина как будто смыл боль. Миша больше не мог обманывать себя: с дядей Сафом стряслась беда. Произошло что-то очень-очень плохое.

Однако он еще и не подозревал, насколько плохо все было, когда стоял перед дверью, нажимая на кнопку звонка. Сафронов не открывал. Миша колотил кулаком в дверь, кричал, звал его, но тот не откликался. Перепуганная соседка высунулась из квартиры напротив, как сова из дупла, открылись и другие двери. Кто-то поспешно спускался по лестнице, кто-то, наоборот, поднимался – люди всегда стекаются к месту трагедии.

А тут точно была именно она.

Леля говорила взволнованным голосом – объясняла, что происходит. Миша пытался выбить дверь, хотя и понимал, что это невозможно: она была железная. Как раз такая, высадить которую не получится.

Михаил не знал, сколько времени прошло, пока прибывшие по вызову сотрудники полиции и МЧС сумели открыть дверь. То, что они опоздали, было очевидно. Впрочем, опоздал Миша, судя по всему, еще выбегая из своей квартиры.

Сафронову никто не мог помочь, и никакая помощь ему уже не требовалась. Кто-то сказал Мише, что он не может войти, но Миша не услышал, а потому не послушался.

В квартире было тихо. Эта абсолютная тишина резко контрастировала с предшествующими вторжению внутрь криками, громкими разговорами, стрекотом рации, ударами в дверь, визгом и жужжанием инструментов, при помощи которых вскрывали замок.

Свет горел во всех комнатах, в прихожей и на кухне. Дядю Сафа обнаружили в кабинете, который одновременно служил ему и спальней. В отличие от других помещений, тут царил полный разгром. Сброшенные с полок книги, валяющиеся всюду документы. Перевернутые столы и стулья, сдвинутые с места кожаные кресла, опрокинутый светильник, осколки оконного стекла…

В воздухе висел густой, тяжелый запах, который нельзя было перепутать ни с чем. Так пахнет на рынке, в мясных рядах, и Миша, не отдавая себе отчета, прижал ладони к носу, чтобы защититься от него, не дать просочиться в легкие.

Дядя Саф лежал в углу, под разбитым окном, похожий на тряпичную куклу. Одна рука была вытянута вперед, словно он указывал кому-то на дверь, ноги подогнуты, а тело выглядело странно коротким.

Спустя минуту Миша понял, что не так с пропорциями, и, если бы в желудке что-то оставалось, его бы вывернуло прямо на залитый кровью бежевый ковер.

У мертвеца не было головы. Точнее, она была оторвана от тела.

Один из полицейских, осматривая комнату, обнаружил ее, отодвинув занавеску. Убийца, который, должно быть, обладал нездоровым чувством юмора, водрузил голову жертвы на широкий подоконник рядом с горшками цветов и повернул лицом к остаткам стекла. Теперь невидящие глаза Сафронова взирали на воды реки Быстрой, что извивающейся темной змеей ползла вдоль домов и улиц; на огромный город, который он много лет защищал от нелюдей и преступников.

Один из них расправился с ним этой ночью, убил с запредельной, ирреальной жестокостью, – и Миша был уверен, что знает, кто это сделал.

Часть вторая

Глава первая

Степан не спал, лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к тому, что творилось за стенами дома. Ильин день – ничего необычного. Грозный Илия-пророк катит на своей колеснице по небу, а тут, на грешной земле – самая неспокойная ночь в году: гром, молнии, дождь льет стеной и сбивает с ног.

Это бабушка, когда была жива, говорила про пророка – и маленький Степка верил. Бабушки нет уже давно, веры в ее россказни – тоже. Но то, что эта ночь – особая, грозовая, от веры не зависит. Ночь именно такая каждый год. Правда, в этом году творится что-то совсем уж несусветное.

Небо то и дело озарялось белесым, мертвым светом – и это серебряное свечение пугало. Но пугало все же меньше того удара, который следовал через мгновение: казалось, что с неба, расколотого молнией, обрушивается на землю кулак, готовится раздавить, в крошку размолоть все, что попадется.

Дождь лил остервенело, словно надеялся смыть жалкие домишки в реку. Ветер набирал полные пригоршни воды и яростно швырял в окна. Деревушка стояла на высоком берегу, спины домов прижимались к лесу, а чтобы попасть к причалу, нужно было спуститься по деревянным ступеням. Но все же вода была близко, и Степану казалось, что Быстрая ревет от злости, бросаясь на берег, как бешеное голодное животное, стараясь вырваться из тесного русла и затопить все кругом.

Быстрая – мать, но в то же время и мачеха. Река кормила, но она же и убивала, об этом никогда нельзя забывать, нельзя полностью доверять ей. Так часто говорил отец, пока был жив, и сейчас слова эти звучали особенно убедительно. Степан все ждал, когда темные от гнева волны хлынут в двери и окна, сметут стены, заберут их с дедом и всех соседей на прокорм рыбам.

Дед тоже не спал, ворочался в своем углу – да и как заснешь? Крестился от каждого удара, шептал молитвы, просил Божьего заступничества.

– Страсть какая, – бормотал он. – Надо же, разгулялось.

Наверное, и соседи не спали, молились. А Степан думал, хорошо, что такая ночь бывает только раз в году и уже завтра все будет хорошо.

Как потом выяснилось, он ошибался – ночи сделались одна другой хуже, и не в грозе было дело, и не пророк Илия гневался на жителей крошечной рыбацкой деревушки, а другие силы, куда более зловещие. Темные.

Названия у их деревни не было, а дворов было всего-то пять. Жили тут Степан с дедом, Никодим с женой Лукерьей или попросту Лушкой, два брата – Петр и Антип с семьями. Петрова жена была плодовитой, принесла ему четверых сыновей и двух дочек, и все они были похожи, как горошины в стручке: верткие, костлявые, с жесткими черными волосами и коричневыми веснушками на загорелых лицах.

У Антипа была всего одна дочь – Анюта, и думать о ней без замирания сердца Степан не мог.

В пятом доме жил Савва. Изба его стояла особняком, как будто отбежала от остальных подальше, чтобы не тревожили, да еще и отвернулась ото всех, спряталась за высоким забором.

В отличие от других жителей деревни, Савва рыбу ловил редко, зато если уж рыбачил, то сети преподносили ему такой улов, что остальным оставалось только бороды грызть от зависти. На городском рынке его рыбу покупали, не торгуясь, по любой цене, какую он назначит, но торговал он нечасто, а в последнее время все реже.

– У него и без того деньжата водятся, – говорил Антип. – Зачем ему кости в воде студить?

– А хотел бы, всю рыбу из Быстрой выловил бы, – вторил его брат.

Наверное, оба были правы. Все знали, что Савва – колдун. Самый настоящий.

Со всех окрестных деревень народ к нему ходил: кто лечиться, кто заговор снять, а кто и навести. Что про деревенских говорить – из города тоже нет-нет да приезжали. Степан однажды видел, как из дома Саввы выходит и садится в богатую повозку дама в нарядном платье, в шляпе и перчатках. Лица было не разглядеть под густой вуалью, но Степан подумал, что она, должно быть, красавица писаная. Хотя, конечно, до Анюты ей в любом случае далеко.

Мать Степана умерла, производя его на свет. Отец, суровый человек, чьей улыбки никто никогда не видел, пережил жену на десять лет. Убила его, кстати, вовсе не река: напала как-то на деревню непонятная хворь. Смерть от нее была стремительная, неминучая: два дня горит человек в лихорадке, а на третий впадает в беспамятство и помирает.

В городе, возможно, и знали лекарство от этой болезни, но вот больницу, куда принимали бедняков на лечение, закрыли. Здание купил богатый купец по фамилии Петровский, и Степан слыхал от знающих людей, что счастья ему это приобретение не принесло. Место было дурное, поганое место, людям в таких селиться нечего. В итоге сын Петровского и многие слуги померли, сам он сгинул, а жена, говорят, помешалась и в окно кинулась.

Бабушка ушла еще раньше отца, так и остались Степан с дедом, так и живут. И будут, наверное, жить, пока не помрут. По правде сказать, Степану не хотелось состариться и помереть здесь, на берегу Быстрой, ничего за всю жизнь не видя, кроме лодки, сетей да рынка, куда они возили рыбу на продажу.

Быстрорецк казался ему огромным городом, величественным, почти сказочным, полным иных возможностей, и Степан порой думал, что мог бы найти себе применение. Выучиться грамоте, наняться в работники к кому-то, а потом открыть лавку или мастерскую. Степан умел вырезать из дерева, и получалось у него вроде бы неплохо.

Фигурки животных, трещотки, свистульки, шкатулки, туеса, деревянные ложки – он мог трудиться над ними часами, на сэкономленные деньги покупал краски и расписывал свои поделки. Ему казалось, дерево поет в его руках. Взглянув на неказистое полешко, взяв его в ладони, Степан прислушивался, присматривался и видел, во что оно может превратиться, что прячет внутри себя: игрушку для малыша или набор расписных ложек.

Анюта старалась подбодрить Степана; дед считал его занятия глупостью, баловством. Однажды колдун Савва, увидев Степановы художества, скупо похвалил мальчика, которому было тогда всего двенадцать:

– Большой мастер из тебя может вырасти. Если ума и терпения хватит.

Дед хмыкнул, а Степану эти слова в душу запали. Он стал верить, а вера, как известно, питает жизненные силы и устремления.

Пару раз Степану удавалось уговорить деда взять на рынок свои, как тот говорил, «игрульки», но покупатели шли к старому Осипу за рыбой, на безделушки внимания не обращали, и дед перестал их брать, сердился, когда Степан об этом заговаривал.

Гроза все не унималась.

– Ох, грехи наши тяжкие, – вздохнул дед. – Степка! Слышь? Лодка-то как там?

– Хорошо все, – отозвался тот. – Ничего ей не сделается.

Дед хотел ответить что-то, но тут раздался громовой раскат такой силы, что дом, кажется, вздрогнул и застонал, как живое существо.

Спустя секунду Степану стало ясно, что стон не прекратился и после того, как гром отгремел. И не старое дерево, не балки и стены скрипели. Странный звук слышался сквозь шум дождя, и Степан не мог понять, кто его производит. Ему показалось, что это протяжный, полный не то муки и безнадежности, не то скрытой злобы человеческий голос.

Неужто и вправду несчастный человек страдает и плачет?

– Дед, – тихонько позвал он, – ты слышишь? Будто воет кто.

– Мерещится тебе. Прочти «Отче наш», – ответил старик. Он был туговат на ухо.

Стенания прекратились, но Степан был уверен, что ему не почудилось. Может, кто из соседей вышел из дому за какой-то надобностью и попал в беду? Упал, дорогу не может отыскать в темноте?

Глупости, конечно. Заблудиться, если знаешь окрестности, как свои пять пальцев, не сможешь, если и захочешь. И никто чужой сюда забрести не мог, тем более в такую погоду. Степан и сам это понимал. Но лучше было думать о соседях, чем о каких-то других существах, что могут бродить ночью возле дома и стонать, завывая и бормоча.

Всю жизнь проживший у воды, Степан знал старые истории про обитающих в реке и подле нее созданиях. Танцующие лунными ночами русалки, чьи дивные голоса и губительная красота заманивают добрых людей на смерть. Длинноволосые мавки, что по ночам поджидают у воды одиноких мужчин и стараются утащить за собой в омут. Губастый пучеглазый водяной, что обитает на самой большой глубине и командует всеми подводными обитателями. Живущая в прибрежных зарослях и камышах жуткая лобаста: бабушка говорила, что это старуха ростом с осину, с длинными руками, скрюченными пальцами и студенистым телом.

Маленький Степка до дрожи боялся ее, обходил стороной камыши даже в светлое время суток, и ему часто казалось, что из растущей возле крутого обрыва травы смотрят на него злобные нечеловеческие глаза.

Почему-то именно ее, лобасту, представил себе Степан и, хотя давно уже вырос, поймал себя на мысли, что ни за какие коврижки не вышел бы сейчас за порог, не согласился пройти хотя бы до дровяника.

Гроза утихла ближе к рассвету. Дождь еще шуршал и нашептывал что-то, постукивая по крыше тонкими прозрачными перстами, но гром глухо рычал где-то далеко, и голос его не был уже грозным, напоминал ворчание деда, который укладывается спать и жалуется, что кровать слишком жесткая, старые кости болят и все тело ноет.

Рано утром Степан, который спал всего пару часов, но чувствовал себя выспавшимся, вышел из избы. Ночные страхи казались смешными и глупыми, и он даже немного стыдился своей излишней впечатлительности.

Небо было ярко-синим, ни единой тучки, деревья в облаке изумрудной листвы напоминали девушек, которые умылись свежей колодезной водой.

Широкая, величавая река, что лежала чуть ниже, снова несла свои воды степенно, с достоинством – успокоилась, не бурлила, не ревела. Минуты злобы прошли, и Быстрая вновь готова была позволить людям воспользоваться ее дарами.

Впрочем, с рыбой что-то было неладно: мало ее в последнее время, сети часто оказывались почти пустыми, в город на продажу везти было нечего. Если так пойдет и дальше, рыбаков ждет непростое время, хотя прокормиться, конечно, можно – и огороды есть, и живность разная, и лес с грибами-ягодами рядом.

Степан тихонько вздохнул. Он мечтал накопить денег на подарок Анюте, грезил о том, как ее светло-зеленые, прозрачные, как речная вода, глаза засветятся радостью.

Некоторые считали, что Анюта и Степан рано или поздно поженятся, но Степа знал: Антип, отец Анюты, его недолюбливает, считает слишком слабым, не от мира сего, да вдобавок не особенно сноровистым рыбаком. Как такой семью прокормит?

Степан слышал, Антип говорил деду, что нечего, мол, Степке твоему дурью маяться, в игрушки детские, свистульки играться. Отдаст ли он дочь за такого ненадежного человека? К тому же в соседних деревнях найдутся желающие взять Анюту в жены: и красивая, и ладная, и работящая, и приданое Антип за единственной дочерью даст хорошее.

Нет, как ни крути, деньги нужны.

Думая об этом, Степан погрустнел. Он направлялся к краю обрыва, проходя дорогой, которой ходил всю жизнь, не вглядываясь в то, что его окружало, почти и не видя – настолько все было привычно. Но в какой-то миг в голове внезапно щелкнуло. Глаз увидел что-то, чего мозг не успел осознать, и страх ледяной змейкой проскользнул вдоль позвоночника.

След.

Кажется, вон там, возле густых кустов след босой ноги.

Степан подошел ближе и увидел, что не ошибся. Видимо, ночью тут стоял человек. Ему вспомнились ночные голоса, странные звуки, похожие на вой или стоны… Выходит, кто-то и вправду бродил по деревне, вдоль берега, возле домов. Все следы смыл дождь, и лишь тут, под сенью листвы, уцелел отпечаток.

«Не дури, – приказал себе Степан. – След и след, что такого. Наверное, кто-то из наших прошел. Может, даже не этой ночью, а раньше».

Но на душе все равно сделалось тревожно, как будто предчувствие беды навалилось, сжало сердце.

«Больно ты нежный, – говорил иногда дед. – Прямо девица».

Степан и сам сердился на себя. Никто другой на его месте и внимания бы не обратил на следы, голоса, неясные звуки, так что же он-то такой чудной? Боится невесть чего.

– Степка, – послышался дедов голос. – Поди-ка сюда!

Он попытался выбросить страхи и сомнения из головы и заспешил на зов.