Текст книги "Вернувшиеся"

Глава шестая

Вязкий молочный туман повис над полумертвой деревней. С веток капали тяжелые капли, все кругом сочилось влагой, и Степану казалось, что он диковинным образом очутился на дне Быстрой.

«Просто рано еще, распогодится», – успокаивал он себя, запрягая лошадь. Дед, который всю ночь не мог заснуть, под утро забылся сном, и Степан не стал его будить.

Ночью они оба прислушивались к тому, что происходило за стенами дома, но так ничего подозрительного и не услышали: ни криков о помощи, ни шагов неведомого существа, ни шорохов за дверью. Ночь прошла спокойно, и, наверное, соседи, Анюта и ее родители, пережив ее, тоже крепко спят.

Степан поглядел в сторону дома своей возлюбленной, понадеявшись, что она почувствует это и выйдет на крыльцо, но туман был густым, как свежие сливки или кисель, – ничего не разглядеть. Звуки тоже гасли, проваливаясь в белое марево, как в раскрытую пасть.

Позже, уже когда отъехал довольно далеко от деревни, Степан подумал, что если и ночью было так же туманно, то они с дедом могли попросту не услышать чего-то, не заметить. Ощутив укол тревоги, Степан велел себе не думать пока об этом.

Главное сейчас – показать себя Егору Кузьмичу с выгодной стороны, пусть поймет, что он, Степан, человек надежный, умелый, старательный. Тогда Егор Кузьмич возьмет его в помощники, и Степан сумеет позаботиться о дедушке и об Анюте.

Сильно волновался, пока ехал. Но прошло все как нельзя лучше. Говорил Егор Кузьмич мало, вместо разговоров испытал будущего работника, и тот справился, показал, что и сила есть в руках, и умение, и сноровка. А чего Степан не знает, сказал Егор Кузьмич, тому, по всему видать, быстро научится.

– Жить-то есть где? – спросил мастер и, получив отрицательный ответ, предложил пожить у него.

– На заднем дворе у меня пристройка есть, сделай там все по своему разумению и живи пока.

Узнав, что есть у Степана дед, которого он бросить не может, Егор Кузьмич не осерчал, не поджал губы, а посмотрел с одобрением.

– Пусть и дед с тобой живет. Но столуются у меня только работники, так что…

Какой там столоваться! Степан не дослушал, принялся благодарить. Главное – крыша над головой. Обратно как на крыльях летел, готов был впереди повозки бежать, быстрее бы до деда хорошие новости донести.

Деревня встретила несчастьем.

Туман рассеялся, но черную тучу, что нависла над некогда счастливым местом, было уже не прогнать. Анюта выбежала навстречу Степану в слезах, рассказала, что ночью пропал Антип.

– Велел нам дверь запереть и никому, кроме него, не открывать. Мы сидели, ждали, но он так и не вернулся ни ночью, ни с рассветом. И до сих пор его нет, и где искать, не знаем.

Дедушка, Анюта и ее мать смотрели на Степана со жгучей надеждой в глазах, как будто он знал чего-то, чего они не знали, и мог помочь. Только Степан-то сознавал, что и сам растерян не меньше, хотя и старался всем видом показать обратное.

– У реки искали? – спросил он, вспомнив, где вчера поутру нашли Никодима и его жену.

Все трое закивали, но Степан сказал, что сходит поглядит еще раз. Они дружно признали его право – право взрослого мужчины (которому, вообще-то, и восемнадцати не было!) проверить все самому и высказать собственное суждение.

Стоя у реки, глядя на медленные воды, на мелкую волну, набегающую на берег, на золотистые солнечные блики, Степан подумал, что впервые ему неприятно смотреть на Быструю, а хочется лишь одного: бежать отсюда куда подальше. Но нельзя, нельзя бежать: Анюту с матерью ведь не оставишь в такой беде.

– Еще кто помер? – раздался сзади хрипучий голос, как будто ветка сухая скрипнула.

Резко обернувшись, Степан увидел колдуна Савву. Тот стоял, опершись обеими ладонями на клюку, смотрел на воду, мимо Степана, словно и вопрос свой адресовал не ему, а реке.

– Все пока живы, – ответил Степан. – Но Антип пропал. Ночью ушел и не вернулся.

– Не вернется, не жди. Ты и сам знаешь, нечего дурачком прикидываться.

Кого река забрала, тому назад дороги нету. Когда я мальцом был, пропал сосед наш. Его все Сычом звали. Пошел к реке вечером, в лодку сел… Поутру лодка пустая возле берега была, а Сыча и след простыл. Искали его, да так и не нашли. Решили, спьяну потоп. Любил он это дело, вон как Никодим, покойник. – Савва пожевал губами. Степан напряженно ждал продолжения. – Месяц прошел или около того. Я шел вдоль берега, глядь – впереди чернеет что-то возле камышей. Пригляделся – вроде как человек лежит! Ближе подошел – Сыч! Я к нему бегом, зову, кричу, что все его ищут. Как в двух шагах оказался, гляжу, Сыч извернулся весь, будто змея водяная, и тело у него длинное, гибкое, а ног вовсе нет. Смотрит на меня и смеется, смеется. И никакой это не Сыч, у него лица и вовсе нет – один рот распахнутый, а нем – зубы в два ряда. А потом раз – и пополз к воде. Шустро так, изгибается ужом, ползет, и все хохочет. А я стою, словно бы в песок меня вкопали, смотрю и понять не могу, как же это я мог этакую тварюгу за человека принять. Как домой прибежал, не помню. Дня три замертво пролежал, бабка меня кое-как выходила. С той поры и вижу я всякое, и знаю-ведаю.

– Ты думаешь, Никодима и Антипа это… этот… утащил?

Савва поглядел на Степана так, будто только что заметил, с кем говорит.

– Чего? Нет, знамо дело, нет! То хохотун был, мне после бабка сказала. Он обманывать горазд, ползает на брюхе, детей пугает. Знаешь, как говорят? Если дитенок заговариваться начал, так это его хохотун напугал, потому детей одних нельзя у воды оставлять. Мерзопакостный он, но со взрослыми мужиками ему не под силу управиться. Никодим, Антип – там другая нечисть лютует… – Он качнул головой. – А говорю я это к тому, что как на земле свои законы, так и на воде. Разные существа там водятся. Многие прямиком из Нижнего мира приходят. Ты, небось, и не слыхал о таком, а только есть он – мир этот, хотя его обычному человеку и не под силу увидеть.

– Ты знаешь, кто людей убивает? – прямо спросил Степан, устав от загадок, которыми говорил Савва.

Старик посмотрел тягучим, внимательным взглядом, точно прикидывая, стоит ли отвечать, сдюжит ли Степан правду. Хотя, может статься, Савва просто задумался, ушел в свои непонятные мысли.

– Хотел бы я ошибаться, – выговорил он после долгой паузы. – Но, боюсь, нету тут ошибки. Тебе бы уезжать надо…

На высоком берегу появилась мужская фигура.

– Эй, Степка! – крикнул Петр. – Не видел Антипку-то, нет?

Савва будто на ключ заперся изнутри: лицо отяжелело, черты застыли. Степан понял, что старик больше ничего уже не скажет, по крайней мере, не сейчас. Так и вышло. Колдун круто развернулся и зашагал вдоль берега прочь от Степана и от Петра, который спускался с обрыва к реке.

– Не иначе как старый ведьмак наворожил, – угрюмо заметил Петр. – Ишь, ходит, вынюхивает, высматривает. Мне давно говорили, он с речной нечистью знается, захочет – напустит на человека!

Степан не верил в это: Петр с Саввой друг друга не жаловали, вот Петр в сердцах и наговаривает на старика.

Вместе они еще раз обошли берег, причал осмотрели, лодки, кусты и ивовые заросли. Нигде Антипа не было – ни живого, ни мертвого.

– И в моем доме пусто. Я подумал, может, у меня где, – глухим басом говорил Петр, когда они шли обратно в деревню. – Все сараи осмотрел. Куда подевался? Что за чертовщина творится? Непохоже это на Антипку – шутки шутить. Выходит, не может он прийти, коли не идет.

Это было ясно и без слов, в подтверждении не нуждалось, поэтому Степан не ответил. Он посмотрел на деревушку, перевел взгляд со своего дома на Никодимов. Всего два дня никто там не живет, а дом уже выглядит покинутым, одичавшим, как пес, которого бросили хозяева. Потемневший от боли, стоял он, словно бы пригнувшись к земле, и незрячие глаза-окна безжизненно смотрели на реку.

– Что же делать-то теперь? – заламывая руки, спрашивала Марфа, увидев подходящих Петра и Степана. Лицо ее опухло от слез. – Горе-то… Куда нам с Нюткой податься?

– Савва говорит, уезжать отсюда надо, – не подумав, сказал Степан, и Петр тут же вызверился:

– Ага, уезжать! Слушай больше эту старую образину. Колдун с нечистым знается! Я пока Антипку не найду, ни ногой отсюда.

Марфа ничего не сказала, но ясно было, что в отсутствие мужа решения вместо нее будет принимать его брат. Мнения Марфы никто бы не спросил. Как и мнения Анюты.

– Скоро ночь, не успею обернуться. А утром поеду в город, помощь привезу. Пусть ищут, кому положено.

Степан понимал: если они с дедом окончательно и бесповоротно решат ехать, и даже если уговорят Анютку и ее мать, то сразу, прямо сейчас, сделать это не получится, нужно собраться по-людски. Выезжать надо в светлое время, а не когда солнце катится к горизонту и вот-вот скроется в водах Быстрой. Как ни была ему противна мысль провести здесь еще одну ночь, а сделать это, по всему видать, придется. Но на этот раз они будут умнее. Что бы за нечисть тут ни орудовала, им лучше оставаться всем вместе.

– Мы с дедом, наверное, в город переедем, – сказал Степан, уже не боясь вызвать гнев Петра. Рано или поздно все равно сказать нужно. – Я работать там буду.

На Анюту он старался не смотреть. Хотя и не было его вины, но чувствовал себя как предатель. Хотел сказать, что не бросит ее, а как скажешь? Ведь и уговора между ними не было.

– Нынешнюю ночь надо всем вместе переждать.

Петр собрался возразить, но потом подумал, что оставлять жену и дочь брата одних нельзя, а самому ночевать с ними в одной избе – не слишком правильно, так что мотнул головой, мол, так и порешим.

– Давайте в моем доме, – предложил Петр. – Он самый большой. – В голосе прозвучала не слишком уместная горделивая нотка. – Марфа, Анютка, вы ужин соберите.

Он принялся отдавать хозяйственные распоряжения. Марфа обрадовалась тому, что может себя чем-то занять, и метнулась выполнять поручения, прихватив с собой дочь.

Степан с дедом ушли к себе, чтобы взять необходимое.

– Уговорился, значит, с Егором Кузьмичом? – спросил дед.

Степан рассказал обо всем, расписав в красках, какая замечательная жизнь ждет их в Быстрорецке. Понимал он, как грустно деду сниматься с насиженного места и вместо своего дома, где он привык быть хозяином, жить на старости лет приживалом, из милости.

Но ведь и выхода иного не было. Тем более после слов Саввы про то, что надо уезжать из деревни. Разговор с колдуном Степан тоже деду пересказал, и тот, вздохнув, проговорил:

– Савва зря болтать не будет, попусту пугать да языком молоть. Знает он что-то, а пока сам не захочет сказать, хоть клещами из него тяни – не вытянешь. Я и сам чую, и тебе говорил: плохим это место стало, не надо бы нам тут оставаться, а все одно, Степушка: тоска сосет душу.

Ближе к ночи, как стало темнеть, пятеро оставшихся жителей рыбацкой деревни собрались в доме Петра. Закрывая вместе со всеми ставни, задвигая тяжелый засов на дверях, Степан спрашивал себя, от чего они пытаются схорониться? И смогут ли спастись, если даже не представляют, чем и как можно укрыться от неведомого зла?

Глава седьмая

Ночь накрыла деревню вороньим крылом. Если кто-то с небес смотрел сейчас вниз, то ничего не сумел бы разглядеть: темные дома растворялись в окружающем мраке, надеясь спрятаться в нем.

С вечера дул сильный ветер, хотел разогнать облака, но так и не сумел, обессилел и утих. Поэтому серые лохматые тучи укутали мягкими телами луну, спрятали ее от людей, и небесный глаз закрылся. Ночь предстояла слепая, мрачная, и Степан, пока шел к дому Антипа, думал, что если отец Анюты заблудился где-то, то в такой тьме дорогу домой ему будет отыскать трудно.

Все старались делать вид, что им предстоят самые обычные вечер и ночь. Трудовой день остался позади, время отдыхать и готовиться ко сну. Каждый знал, что это вовсе не так, но держал свой страх при себе, обуздывая его, как норовистого коня.

Женщины должны были устроиться в задней комнате, отдельно от мужчин, но, прежде чем Марфа и Анюта ушли к себе, Степан решился на разговор. При иных обстоятельствах он не стал бы обсуждать такие важные вещи вот так, в лоб, без подготовки, не посоветовавшись с дедом, не спросив у него разрешения, к тому же в отсутствие Антипа, но жизнь в последние дни изменилась – и Степану пришлось меняться вместе с ней.

Поэтому он, стараясь побороть волнение, подошел к Марфе и сказал, что Анюта давно уже мила ему. Девушка стояла подле матери, низко склонив голову от смущения, не поднимая глаз на Степана.

– Ишь ты, жених, – фыркнул Петр, и Степан покраснел, но не сбился, а продолжил:

– Работать буду усердно, хозяйством обзаведусь, на ноги встану – и зашлю сватов. Все честь по чести. Марфа, ты не бойся, не подведу. Не будет у Анюты мужа лучше, любить ее стану, беречь, как никто другой. Верьте мне.

Хотел, чтобы это прозвучало солидно, серьезно, но вышло как-то не так, по-ребячьи, и Степан был собою недоволен. Но тут пришел на помощь дед.

– Степан – парень основательный. Как сказал, так и сделает. Я с ним в город еду. Другой бы, глядишь, бросил старика, а Степка мой не из эдаких. За ним Анюта как за стеной каменной будет. Дайте срок, все о новом мастере заговорят.

Степан, который всегда думал, что для деда его поделки – баловство, чуть рот от удивления не разинул. Чувство признательности было таким большим, что не помещалось внутри, грозило пролиться слезами – и это было бы совсем уж не к месту, так что он прикусил губу и сдвинул брови.

– Антип-то как же… Ему бы… – залепетала Марфа.

– Вернется – и с ним поговорим, – сказал дед. – А ты у Анюты спроси. Она-то что скажет? По сердцу ли ей Степан?

Зардевшаяся Анюта подняла голову и поглядела на мать, дожидаясь, пока та позволит ей ответить, хотя по ее сияющему взгляду и без того было ясно, что она скажет. Однако тут Петр, который стоял возле дальней стены, у окна, шикнул:

– А ну-ка тихо! Развели тут сватовство. Есть кто-то снаружи!

Марфа тихо ахнула, Анюта метнулась было к двери – вдруг это отец? Но Степан удержал ее за руку.

Они замерли, прислушиваясь к тому, что происходило во дворе.

В избе было довольно светло, но в ломаном, зыбком свете свечей лица людей казались скорбными, потемневшими, как лики на старых иконах.

В наступившей тишине было слышно, как молчалива ночь: ни плеска волн, ни сверчков, ни лая собак. Степан вспомнил, что пес Антипа пропал, а куры в его курятнике передохли – все это обнаружилось утром. Но тогда, в суете дня, он как-то позабыл об этом, а сейчас вспомнил. Лучше бы и не вспоминать, ведь это означало, что прошлой ночью в деревне побывало смертоносное существо, способное остановить бьющееся сердце, напугать и заставить бежать свирепого цепного пса и…

И убить. Почему-то в эту самую минуту Степан точно знал: нет больше Антипа, и надеяться нечего, и обманывать себя. Зря они решили дожидаться его возвращения. Как можно было сделать такую глупость? Если по округе бродит жадное до чужой крови существо, так зачем же они, как глупые куры, остались здесь ему на пропитание?

– Слышите? – прошептал Петр.

Степан хотел сказать, что за дверью тихо, но понял, что это не так. Он не слышал этого ушами – скорее, ощущал кожей, каким-то внутренним чувством. Снаружи было что-то. Или кто-то.

Оно тоже вслушивалось в ночь, открывало рот, высовывало язык и пробовало ночной воздух на вкус. Воздух был прогоркшим от боли, он пах смертью – и существо чувствовало человеческий страх, смаковало, перекатывало в зловонной пасти.

Тихий скрип – кто-то снаружи навалился на дверь, проверяя, прочно ли она закрыта. Анюта прижалась к Марфе, та обняла ее в вечной попытке матери защитить свое дитя. Дед и Степан поглядели друг на друга, и Степан шагнул к старику.

Петр на время остался в стороне ото всех, точно отделенный от остальных невидимой линией. Он сделал шаг к двери, сжимая в руке ружье, которое успел взять с лавки. Мясистое лицо было решительным, но все равно Степан видел, как сильно тот напуган.

Неслышно подойдя к двери, Петр припал к ней щекой, стараясь разобрать, есть ли кто на той стороне. Но все снова было тихо, и Степан спросил себя, не был ли скрип стоном рассохшегося дерева? Просто они готовились, ждали чего-то – вот и померещилось.

Степан осторожно перевел дыхание.

– Нет никого, – шепотом проговорил дед. – Напрасно переполошились.

И в тот миг, когда все уже собрались выдохнуть облегченно, когда с уст готовились сорваться слова про то, что у страха глаза велики, начался настоящий кошмар, которому суждено было перевернуть жизни всех, кто находился сейчас в доме.

Раздался оглушительный грохот, треск, напоминающий громовой раскат. Женщины закричали, Петр громко выругался, все пятеро людей, не рассуждая, сбились в кучу, ища поддержки один у другого, не понимая, что происходит.

– Что это? – дрожащим голосом еле слышно спросила Анюта.

Хотя уже было ясно что. Плотно закрытые ставни были сорваны с петель. Какой чудовищной силой нужно обладать, чтобы одним движением смахнуть их, словно ложку с обеденного стола?

Теперь в окно на перепуганных людей смотрела тьма – и то, что в ней находилось. Не прошло и минуты, как раздался звон, на пол посыпались осколки. Разбилось тонкое стекло, и вышитые Анютой занавески заколыхались от ветра, который снова усилился и теперь ворвался в дом, принеся с собой запах речной сырости.

Слишком сильный, острый запах – так пахнет лишь возле самой воды. Да не проточной, а стоячей, гнилой, затянутой зеленой тиной. Эти мысли пронеслись в голове у Степана так быстро, что он не успел до конца все осознать.

Свечи затрепетали на ветру, едва не погаснув. В открывшийся, оголенный оконный проем просунулась рука. Белая, как заячий пух, тонкая и изящная, как ивовая ветвь, обнаженная женская рука. Пошарив в воздухе, словно ощупывая пространство вокруг себя, она наткнулась на занавеску и сорвала ее. Ткань упала на пол, и теперь окно не было прикрыто даже слабым подобием заслона.

Степан задохнулся от жгучего, невыносимого ужаса.

Лобаста – вот что билось в его сознании. Не живая и не мертвая тварь, что выбралась с речного дна.

Тем временем в окне показалась и вторая рука. Не обращая внимания на обломки стекла, которые торчали из рамы, существо схватилось за нее, приготовившись забраться внутрь.

– Святые угодники, – простонала Марфа.

– Господи, помоги нам, грешным, – тихо сказал дед.

Длинная белая фигура, застыв на короткое мгновение в проеме, выступила из темноты и забралась в окно. Степан хотел отвести взгляд, но не мог, так и смотрел во все глаза на существо, порожденное ночью.

Перед ними стояла женщина – обнаженная, с длинными черными волосами, свисающими до талии. Нагота ее была не соблазнительной, а жуткой, устрашающей: тело казалось сырым, жемчужно-белым, как рыбье брюхо, и рыхлым, как тесто. Вода стекала с него, сочась изо всех пор, а когда она сделала шаг вперед, босые ноги оставили на деревянном полу мокрые следы.

Голова была опущена, а когда утопленница (лобаста? водяная?) вскинула ее, поглядев на стоящую перед ней жалкую кучку людей, сердце Степана едва не остановилось. Лик ее был ужасен: даже в слабом, пляшущем свете свечей были видны изъеденные трупными пятнами щеки, похожие на извивающихся червей черные губы, сморщенная старушечья кожа.

Существо вскинуло руку, стараясь дотянуться до людей, двинулось вперед шаткой, неуклюжей походкой. Степана словно парализовало, и позже он стыдился того, что окаменел, не сумев ничего предпринять.

А вот Петр оказался более решительным. Зарычал, как медведь, рывком вскинул ружье и выстрелил прямо в приближающуюся тварь.

– Сдохни! – проорал он. – Отстань от нас!

Анюта с матерью завизжали, Степан метнулся к ним и деду, прикрывая собой близких, толкая в дальнюю комнату:

– Туда идите! Прячьтесь!

Дед пытался возражать, порывался помочь, но Степан не слышал. Во все глаза смотрел он на жуткую тварь, что приняла женское обличье. Выстрел, к тому же сделанный со столь близкого расстояния, который точно убил бы любого человека, ничуть не повредил ей. В первый миг сила удара оттолкнула существо, как будто кто-то шарахнул его кувалдой в грудь. Выползшее из ночи создание отшатнулось, посередине груди, куда попала пуля, появилась дыра.

Полилась густая темная жижа, запах болотной гнили усилился. То, что текло в венах чудища, заставляя биться его поганое сердце, точно не было кровью, как у всякого божьего создания. Пара тонких струек – вот и все, что вытекло, а после существо, даже не заметив этого, не получив, по всей видимости, сколько-нибудь заметного урона, снова сделало шаг вперед, и в этом неровном, тяжелом движении была неумолимая сила.

Степану показалось, что червеобразные губы искривились в ухмылке.

«Она убьет всех нас», – подумал Степан, но в тот же миг его охватила решимость защитить тех, кого он любит, пусть и ценой своей жизни.

Быстро оглянувшись, он увидел, что дед, Анюта и Марфа стоят в двух шагах, так и не спрятавшись. Он подскочил к ним и, не тратя больше времени на разговоры, стал отталкивать их в комнату, не слушая возражений.

Убедившись, что они внутри, захлопнул дверь и повернулся к Петру. Тот отступал, сжимая в руках ружье, больше не делая попытки спастись, перезарядить оружие, выстрелить снова.

Губы его шевелились, точно он творил молитву, а лицо было неживым, сонным. Дедово ружье лежало на лавке позади страшной твари, что напирала на Петра, подходя к нему все ближе, и Степан, мигом оценив свое положение, понял, что не сможет проскочить мимо существа и схватить его.

Поэтому он, не успев особо задуматься, вырвал ружье из рук Петра – тот цеплялся за него, будто желая отгородиться им от беды – и направил на лобасту (или кем была эта тварь). Потом вспомнил, что пуля не способна убить то, что уже мертво, и, пользуясь ружьем как палкой, размахнулся и ударил.

Вернее, попытался ударить, но у него ничего не вышло. В следующий миг Степана отбросило к стене. Он перелетел через комнату и врезался в нее спиной. Сущность отшвырнула Степана легко, будто он был букашкой или малым зверьком, не имеющим веса, надоедливым, но совершенно не опасным.

Ударившись спиной и затылком, Степан почувствовал, как голова взорвалась болью.

«Вот и смерть пришла», – промелькнуло в меркнущем сознании.

Перед тем, как погрузиться в прохладное, будто речные волны, забытье, Степан успел увидеть, как распахнулась входная дверь. Ни дубовые доски, из которых она была сделана, ни тяжелый засов не остановили того, кто появился на пороге и шагнул в комнату.

Петр, возле которого очутились теперь уже два порождения ада, закричал тонким, бабьим голосом и закрыл лицо руками.

Но эта жалкая попытка спастись не могла помочь ему.