Текст книги "Вид с балкона"

XIV
ВИД С БАЛКОНА

Он увидел Джулио со своего старого, проржавевшего балкона. Теперь вместо прежней широкой асфальтированной дороги к дому вела из долины узенькая тропка.

Энрико неподвижно сидел в своем неизменном соломенном кресле, и узнал он сына даже не по виду, а по твердому, размеренному шагу.

Лицо его на миг исказилось, и он произнес бесстрастным тоном:

– Внизу машина… кто-то идет к нам.

Анна, сидевшая чуть сзади, сразу все поняла, но не произнесла ни слова – у нее перехватило дыхание. Сердце перестало стучать в такт секундам и забилось прерывисто, как вконец изношенный мотор. А потом тело ее как-то обмякло, и она едва дотащилась до своей узенькой кушетки; на мертвенно-бледном лице выделялись лишь воспаленные щелочки глаз.

Джулио взлетел наверх, шумный, веселый.

– Привет. Я оставил «ягуар» в долине, чтоб не повредить рессоры.

Оглядевшись вокруг, он присвистнул, хоть и жевал резинку.

– Ого! Вот уж не думал, что дела у вас так плохи.

Он очень вырос и выглядел старше своих лет. У него были модные обвислые усы, придававшие ему живописный и непроницаемый вид. Он склонился над матерью.

– Мамочка! Нашла время болеть! Узнаешь меня? Я принес вам отличную весть!

Анна из последних сил попыталась улыбнуться бескровными губами. Но это была ледяная улыбка человека, стоящего на пороге смерти.

– Да… да, узнаю… какой ты большой, совсем мужчина! Неужели ты… Слава богу… Вот только эти усы!

Джулио повернулся и увидел отца, который молча, исподлобья глядел на него.

– Папа! Наконец-то мы встретились!

Энрико ничего не ответил – стоял, скрестив руки на груди, и не шевелился, словно его пригвоздили к позорному столбу. Покосился на телефон и снова стал сверлить сына взглядом, в котором застыл немой вопрос.

Эта долгожданная встреча была для него жестоким, немилосердным испытанием в отличие от многочисленных испытаний, пережитых лишь в воображении, в бреду, испытаний совершенно бессмысленных, если учесть разделявшее их расстояние.

– Что же ты молчишь, папа? Я все спас и, учти, крепко рисковал! Я – ваш надежный сейф. Здесь я в полной безопасности, ведь только вы двое знаете о том, кто скрывается под именем Марио Бьянки.

– Так вот она, твоя отличная весть!

– А тебе этого мало? Да пойми же ты, я все сберег! И сделал я это для вас. Кому теперь нужна земля? Свиньям да собакам! А наш капиталец утроился. Хочешь знать, где я храню деньги?

– Нет.

– Но он и вправду утроился. А вы что сделали для меня взамен?

– Умерли.

– Не преувеличивай, папа! Ну, побыли какое-то время одни в этой глуши. Ну и что? Но теперь-то все позади.

– Взамен мы умерли. Доволен, что убил отца и мать?!

– О господи! Вечно ты драматизируешь! Какая там смерть, наоборот, смена скоростей. Раньше вы ездили на детском автомобильчике, а теперь, уж извини, заслуга тут моя, покатите на гоночной машине. Вы как будто с луны свалились, надо же наконец понять, что все нынче другое, и нравы и законы.

– Добавь сюда еще и похищения.

– Да, и похищения. Они – составная часть нового мира. Ловкого, стремительного, беспощадного… Считай, что все эти годы я учился в университете, скажем, где-нибудь на Огненной Земле или в Полинезии. И вот вернулся.

– Вернулся вором и убийцей.

Джулио, нимало не смущаясь, пытался все обратить в шутку.

– А что, это тоже университет, только там учат другим наукам! Кто вам сказал, что науки не должны меняться in saecula saeculorum.[9]9
  Во веки веков (лат.).


[Закрыть] Видишь, я и латынь изучил… Вместо того чтобы сидеть как истукан за партой или в конторе – лети, стреляй и бери добычу. А потом, в конце пути, все становится на свои места! Какая разница, кому принадлежат деньги? Победитель тот, кто положил их себе в карман. Тот, кто самый сильный, самый храбрый…

– Самый подлый.

– Да, но кое-что от нас, подлецов, перепадает и тем, кто прежде ничего не имел. Об этом ты подумал? Наши автоматы сослужили хорошую службу многим обездоленным. Кстати, папа, ты, я вижу, бросил курить. Я принес потрясающие сигареты. Они тебе наверняка придутся по вкусу.

Он протянул Энрико пачку сигарет, а тот выбил ее у Джулио из рук.

– Ну и ну, папа! Это же первый подарок твоего сына.

Больше Энрико сдерживаться не мог.

– Нет! Ты не мой сын! – закричал он. – Ты уже не наш сын! Ты поменял душу, тело, даже имя, и хорошо поступил. Ты сын тех подонков!

– Я сам себе отец!

– Ты преступник!

– Запомни, папа, мои преступления вас от банкротства спасли! Вы по-прежнему богаты, и, если хотите, наслаждайтесь жизнью. Не вечно же вам гнить здесь, когда другие разъезжают в роскошных лимузинах, плавают на яхтах в Канне и в Маратее.

– Роскошные машины, яхты… Это вещи. А чувства?

– И чувства, практические, реальные – свобода жить не в ваших набальзамированных домах с надраенными воском полами и музейными шлепанцами, чтобы, не дай бог, эти полы не запачкать… Вот смех-то!

Он и в самом деле засмеялся, выплюнув резинку.

Энрико грозно вскинул руку.

– Вон отсюда! – Он подступил к нему вплотную. – Ты зачем сюда пришел? Да ты должен встать перед нами на колени и всю остальную жизнь так простоять, а ты смеешься? Мать умирает, а ты смеешься? Убирайся, и чтоб духу твоего здесь больше не было!

Джулио на миг растерялся и шагнул назад, вглядываясь в лицо отца.

– Сказано тебе, убирайся! Немедля вон!

Анна была в полузабытьи, она все видела и слышала, но реагировать уже не могла.

Эта неожиданная, яростная ненависть отца, совершенно его переродившая, поколебала наглую самоуверенность Джулио, заставила его присмиреть и проглотить оскорбление, что ему было совсем не свойственно.

Он искоса, воровато поглядел на отца, примирительно улыбнулся. Но лицо Энрико побагровело от гнева, перекосилось, и Джулио сказал не слишком уверенно:

– Смотри, папа, как бы тебя удар не хватил… Я ухожу… но вернусь, уж ты не сомневайся. И вернусь с ней.

На пороге дома он вновь обрел всю свою наглость:

– Учти, здесь повсюду я хозяин! И зови меня Марио, если не хочешь неприятностей.

Энрико направился к балкону, но прежде снял со стены старую двустволку. Она гроша ломаного не стоила, но всегда, неизвестно зачем, была заряжена.

Он увидел, как сын идет по пыльной дороге, убыстряя шаг, верно потому, что мальчишки облепили его «ягуар». Но в толпе этих мальчишек Энрико разглядел старшего сержанта и двух карабинеров. А позади них – следователя. Как они тут очутились? Может, устав ждать, следователь стал действовать самостоятельно и легко обо всем дознался? Да, так оно и есть – вон он, приготовил наручники и ждет Джулио.

И тогда, словно кто-то другой направлял его руку, Энрико совершил то, о чем иногда лишь смутно размышлял. Вскинул двустволку, прицелился и выстрелил.

Джулио инстинктивно, как испуганный конь, отскочил в сторону. Но мгновенно обернулся, и в глазах была та же наглость.

– Промахнулся, папа. Воистину ты уж ни на что не годишься!

Энрико не опустил ружья и снова нажал курок.

На этот раз он не промахнулся.

Самоубийство в рассрочку
А. Веселицкий

Реализм и новаторство Альдо Пазетти

– Ну и суд же будет… Свидетели станут брать на себя вину за преступление, защитник окажется в положении обвинителя, а обвинению ничего не останется, как только взять на себя роль защиты…

В. Тендряков. Расплата

…Вернемся к лету 1986 года. Моей «гостиницей» в горной сицилийской деревушке волею счастливых обстоятельств на целую неделю стала комната-келья в приюте «Рузвельт», которому принадлежит несколько гектаров земли, зажатых между горами и морем (сразу же после войны командование высадившихся войск союзников подарило эту землю местному архиепископству). Неподалеку на небольшой, заросшей сорняками площадке высилась «колонна Родины», установленная еще во времена фашизма и до сих пор хранящая следы осколков от сброшенных здесь американцами в 1943 году бомб.

Был «час синевы»: так на Сицилии называют короткое время, когда подсвеченное уже заходящим солнцем небо впитывает в себя всю синеву окружающего остров моря, когда и горы, и землю вокруг – с домами, деревьями, полями – заливает фантастически-необычный, только в здешних краях виданный свет.

…Прошел в свой кабинет настоятель приюта падре Никола.

…Проехал на «мыльнице» (удивительно, но почти таким же по значению словом здесь называют все еще бегающие малолитражки прошлых десятилетий) эконом Антонио, неизменно улыбающийся и дружелюбный: на заднем сиденье машины звенели огромные связки ключей. Что они запирают в этом скромном сиротском доме, где двери всегда нараспашку?!

– Сицилия… – только и ответил на мой вопрос падре Никола, а потом, после небольшой паузы, как будто часть фразы проговорил лишь в душе, добавил неожиданно: – Но люди здесь очень хорошие!

Из дома дона Андреа доносились удивительно чистые звуки музыки компакт-дисков; где-то совсем буднично звучал голос московского диктора: современные антенны позволяют принимать наши передачи даже здесь, и сегодня, когда интерес к СССР возрос необычайно, советские передачи смотрят очень охотно.

Молодежь на громыхающих «хондах» съезжалась в самую популярную в округе дискотеку «Ну, давай, Кики!», неизменно тормозя у баров – традиционного места, где собираются все живущие поблизости.

Прогресс был виден повсюду, но люди пока еще приветливо обращались с вопросом «Как дела?» ко всякому, кто шел им навстречу.

По теории вероятности такая деревня не могла быть в Италии единственной. И мысль то и дело возвращалась к роману Альдо Пазетти: в чем причина его столь сгущенной мрачности – без единого белого пятнышка, без малейшего проблеска надежды?

Если принять на веру замечания биографов о том, что Пазетти был человек жизнерадостный, никогда не впадавший в уныние, не знавший депрессии, ответ будет прост: писатель сознательно гиперболизировал уже бесспорные процессы распада человеческой нравственности, показав таким образом неизмеримую глубину пропасти, на самом краю которой стоит ныне буржуазная цивилизация.

Альдо Пазетти, как и многим аристократам, свойственно глубокое сомнение не только в созидательных возможностях капиталистического строя вообще, но и в его способности даже в ближайшей перспективе удержать общество от морально-этического разложения. Взглядом художника он подмечает все новые и новые трещины в социальной субстанции, откуда выползают целые вороха проблем. И как писатель, и как просто человек, еще не пораженный равнодушием, Пазетти страстно стремится найти способы по-новому скрепить это распадающееся целое. Но между желанием и действием – огромное расстояние. И, хотя кризис системы, в которой он существует, является для автора неоспоримым, писатель не видит путей радикального выхода из него. Перед лицом медленной, но неуклонной гибели своих идеалов он уповает лишь на самозащитные потенции человеческого разума – к нему взывает он, рисуя до крайности преувеличенную, а потому порой едва не переходящую в сферу сюрреального картину нравственного апокалипсиса.

Отсюда и категорический отказ писателя от поиска каких бы то ни было политических или социальных мотиваций в терроризме. Для него эти люди прежде всего и главным образом – конкретное воплощение морального уродства. «Я их никогда не видел, даже лиц себе не представляю, но по голосу, по некоторым недвусмысленным фразам понял, что имею дело с мерзавцами высшей марки. Это наглые, беспардонные ублюдки, готовые на все. Они не боятся ни тюрьмы, ни смерти, а сами убьют не задумываясь».

В данной оценке не навешивается никаких политических ярлыков, однако – желал автор того или нет – роман содержит целый ряд принципиально важных деталей, которые дают полное основание говорить о терроризме левацкого толка.

Во-первых, само за себя говорит социальное происхождение похитителей Джулио: «Оба происходили из вполне благополучных семей, но рано остались сиротами… одинаково неуправляемые, они были неразлучны, как два брата. Щеголяли в джинсах, не выпускали изо рта жвачку, баловались наркотиками, были нечисты на руку. Все знали их как злых насмешников, развратников и превосходных регбистов». Именно такая «основа» в детстве и юности создает, как показала западная практика, питательную среду для псевдореволюционного бунтарства.

Во-вторых – и это самое главное, – террористы в романе выступают с позиций, которые трудно не назвать уже почти «классическими», ибо на них основываются все «программы» левацких террористических формирований. Речь идет в первую очередь о декларируемой такими группами стратегии «вызова» всему капиталистическому строю в целом, а на тактическом уровне она реализуется в виде «ударов по самым чувствительным точкам общества, главной из которых, несомненно, является частная собственность». (Здесь и далее цитируются выдержки из документов итальянских «красных бригад» и им подобных «революционных сил».)

Пророческий дар автора заключается как раз в этом: еще не будучи знакомым с этими «философскими» трактатами неотерроризма, писатель беспощадно разоблачает их эфемерность и лживость, отмечая, что за громкими фразами скрывается все та же мелкобуржуазная сущность – неизменное презрение к человеческой жизни и свойственное самой природе обывателя стремление самоутвердиться в этом обществе путем собственного обогащения, ибо только в силу денег он верит, только ей поклоняется. На деле выходит, что подобные псевдореволюционеры добиваются восстановления равенства тьмы, морального уродства, круговой поруки, самой страшной обывательщины.

Именно таков результат брошенного террористами «вызова частной собственности», которую в романе представляют владения Энрико Тарси.

Конечно, автор идеализирует своего героя, наделяя его сверхреальными добродетелями: он строит школу для местных ребят, создает заповедник в сосновой роще, не гнушается дружбой с людьми, стоящими ниже на социальной лестнице; он терпелив, честен, порядочен.

Совершенно очевидно, что для Пазетти этот его Энрико – символ пусть и ограниченно крестьянской, но все же очень глубокой и целостной культуры, под светом которой расцветают лучшие цветы человеческой души: здесь даже цыгане «вопреки укоренившемуся предубеждению… не воровали. Ни разу даже полена со двора не утащили. Больше того, частенько помогали крестьянам в работе, а один из них, молодой и красивый парень, полюбил эти края, выбрал себе бойкую брюнетку да и остался работать кузнецом – ремесло полезное и немного сказочное».

И вот оказалось достаточно самого заурядного для урбанизированного Запада преступления, чтобы этот прекрасный мир с катастрофической быстротой ушел в небытие.

Вспомним: «…многих, очень многих ужалила пчела жадности: перед ними маячила перспектива легкого и беспроигрышного дохода, и главное, считали они, не упустить своей доли в бесчестном, зато прибыльном разделе земли.

Теперь уже не только всякие невежи, но и люди вполне благовоспитанные – друзья и даже родственники – мерили шагами поля, без всякого стеснения фотографировали их, а порой и сам господский дом, наводили справки у крестьян и батраков и делали аккуратные пометки в блокнотах.

Кое-кто даже привел землемера: тот повбивал в разных местах белые и красные колышки и принялся изучать кадастровые карты».

Или еще:

«Новый мэр, изрядный мошенник, отвоевал для своей общины густую сосновую рощу. А затем, по-своему трактуя закон, разбил ее на участки и застроил, причем объяснил это крайней нуждой в дешевом жилье. И в конце концов на этом месте вырос роскошный квартал, где, само собой, вместо бедняков поселились крупные чиновники, преуспевающие политиканы и ловкие карьеристы».

Стремительность, с которой нравственная зараза проникает во все поры этого на первый взгляд такого здорового и морально устойчивого организма, могла бы показаться искусственной, как это часто бывает у авторов, не владеющих пружиной психологизма и потому ограничивающихся формальной фиксацией временных отрезков: прошел месяц, пролетели годы и т. д.

Но Альдо Пазетти умеет проникнуть во внутренний мир своих героев, и его эмоционально нейтральные, в языковом отношении предельно скупые ремарки бьют в самое сердце, органично создавая ощущение исключительно напряженного ожидания развязки. Невольно напрашивается сравнение с Чеховым, чьи самые короткие рассказы, воссозданные в виде ряда зрительных образов, превращались в полнометражные фильмы.

В романе Пазетти тоже происходит нечто подобное.

Вспомним, как мучительно в начале этой истории родители Джулио ждут телефонного звонка.

«А теперь телефон, бывало, звонил и звонил, а они тоскливо переглядывались и не двигались с места, пока раздражающее треньканье не обрывалось.

Тогда они выходили в свой палисадник, Энрико впереди, Анна сзади, сумрачные, обессиленные, точно возвращались с кладбища».

Сколько же времени прошло с тех пор? Лишь один раз писатель вскользь заметит: шесть лет. Но не верится – кажется, гораздо больше, целая жизнь.

Талантливо сплетая психологическую ткань повествования, используя при этом простую, доходчивую лексику, Альдо Пазетти и на уровне сюжетной линии показывает себя непревзойденным мастером: отталкиваясь от голого реализма своих дней, он делает блестящее художественное открытие, даже в мелочах не противоречащее правде времени и места. Читатель, вероятно, уже понял – речь идет о тщательно разработанной Пазетти идее «похищения в рассрочку».

Во-первых, о самом похищении: сколь ни чудовищны методы преступлений, в соответствующей статистике Запада они уже многие годы занимают одно из первых мест.

И другая предельно реалистическая деталь: похищение, описанное в романе, могло произойти только в Италии, поскольку совершено оно исключительно ради выкупа. Налицо сложный криминальный гибрид. С одной стороны, он опирается на самую типичную ценность современного капитализма – деньги, с другой – это преступление находит свою мотивировку в том элементарном чувстве кровной близости, которое полностью утеряно в таких странах, как, скажем, США, где похищения, если и случаются, носят откровенно политический характер. Только благодаря этому чувству итальянская семья, оказавшаяся в подобной беде, готова на десятилетия залезть в долги, лишь бы получить назад своего родственника.

Во-вторых, о рассрочке: эта мысль тоже подсказана писателю самой жизнью. Наверное, нет более расхожего в семьях среднего достатка слова, чем это, тем более что на внедрение данного стереотипа «общества благоденствия» брошен гигантский рекламный аппарат.

И вот – «похищение в рассрочку»: жизнь Анны и Энрико Тарси, всех их родственников и знакомых оказывается в плену времени, отсчет которого ведется не минутами, часами, днями, а все новыми и новыми неумолимыми взносами, и психологический накал еще более возрастает оттого, что платить их приходится не по нормам привычных рассрочек, а по неизвестным и потому особенно пугающим правилам, навязанным террористами.

Выше уже говорилось, что, вольно или невольно, Пазетти рисует картину вырождения терроризма левацкого и идея «похищения в рассрочку» прекрасно служит этой задаче. В самом деле, бандиты, с одной стороны, действительно «наносят удар в самое сердце системы – по частной собственности», по владениям Тарси в данном случае, но, с другой стороны, прекрасно отдавая себе отчет в том, что подобный «удар» – не более чем комариный укус для существующего строя, они, ни на миллиметр не выходя за рамки логики этого общества, сколачивают собственный капитал, помещая добытые деньги в выгодные дела. Для осуществления такого распланированного на несколько лет вперед проекта рассрочка оказывается единственно возможным способом.

Расчет элементарен: потребуй бандиты сразу же все состояние Тарси, им было бы крайне трудно, практически невозможно «очистить» полученные деньги. Но даже если допустить, что решение этой проблемы найдено, встает другая, уж совсем неодолимая задача: перевод в наличность огромного состояния потребовал бы такого времени, обусловленного весьма сложными юридическими процедурами, что значительная часть средств к моменту получения уже обесценилась бы как по причине постоянно растущей инфляции, так и в силу изъятия этой суммы из единственно дающего прибыль процесса капиталистического воспроизводства.

Террористы, как видим, прекрасно ориентируются в этом экономическом лабиринте. «Да пойми же ты, я все сберег! – разъясняет сын отцу-простаку, мыслящему отжившими категориями. – И сделал я это для вас. Кому теперь нужна земля? Свиньям да собакам! А наш капиталец утроился…»

В словах негодяя звучит откровенная гордость, и у отца рассеиваются последние сомнения, последняя надежда: да, именно их сын разработал страшный план.

Вывод логичен и обусловлен всей динамикой развития характера Джулио.

По сути дела, он обычный мальчишка, дитя своего времени. Хотя автор и замечает, что «Джулио был необычайно обстоятелен и методичен», это скорее расхожая оценка всех отцов, считающих, что в их-де времена… Нет, подчеркиваем, эпоха «акселератов», которой так страстно внутренне противятся все родители, – факт совершенно объективный, один из неизбежных результатов технологического бума, и в этом смысле более чем естественны склонность Джулио к максималистской переоценке собственных возможностей и его потребительский азарт. («Собирал смородину и ежевику, а потом за несколько монет уступал ягоды матери».)

«Это мальчик-дьявол. Но дьявол очень хиленький, лишенный всякой фантазии. Он творит зло, потому что сам по себе он зол. Вся его воля к самопроявлению обращается против его собственной семьи, против традиций, против морали» – это слова литературного критика Пьетро Бьянки, который далее утверждает, что «именно это изначальное зло делает Джулио опасным, жестоким, злым преступником».

С подобным утверждением (а привели мы его потому, что такая оценка явно преобладает во всех комментариях к роману) вряд ли можно согласиться. В самом деле, детей по натуре вредных, вздорных, может быть, даже не проявляющих должного уважения к родителям мы встречаем немало на каждом шагу. Но разве только поэтому их можно определить в потенциальные преступники?

Вот что говорит сам писатель: «Да, этот двенадцатилетний мальчик, с которым мы знакомимся на первых страницах книги, по природе своей склонен к легкому восприятию жизни, он избалован чрезмерной материнской любовью, в нем уже присутствует элементарный детский эгоизм, как, впрочем, у многих детей, являющихся единственными в семье. Однако само по себе такое семейное окружение не могло бы еще сделать из него преступника. Главное происходит тогда, когда Джулио соприкасается с реальной жизнью». И вся трагедия в том, что эта реальная жизнь предстает ему в лице двух террористов.

Альдо Пазетти умер в 1974 году, вскоре после выхода романа в свет. К счастью ли, к несчастью, но он был очевидцем лишь первых, тогда еще немногих жертв левого терроризма.

«Вид с балкона» – это роман об отверженных. Но не об «отверженных» Гюго. Мир современного капитализма наполняет этот термин гораздо более многообразным и трагическим содержанием.

Отверженные Пазетти – это прежде всего Анна и Энрико Тарси.

И он, и она – носители древней крестьянской культуры, они наивно верят, что даже в условиях всеобщей смуты им удастся сохранить свое маленькое благополучие. Отсюда и все старания отца Джулио создать вокруг некий нравственно благоприятный климат. Однако «постиндустриальное» общество лишь до поры до времени оставляет им эту иллюзию благополучия.

Они жили на той земле, которая называется ничейной, – земле, находящейся между двумя полюсами, между двумя противоположными лагерями, на земле, культурный слой которой можно определить как послекрестьянский и предпромышленный.

Но долго ли, спросим себя, может оставаться «ничейной» земля, когда вокруг идет жестокая битва? Мир алчности, подлости, самых низменных побуждений слишком велик, слишком агрессивен, чтобы Тарси могли выстоять.

Вновь хочется в этой связи указать на доходчивость и универсальность образов, создаваемых писателем, на предельно яркий колорит используемых им средств – от точнейших зарисовок с натуры до иронии, злого сарказма и даже гротеска. (Рабочие сыроварни предложили назвать новый детский сырок «Джульетто» – короткая, но какая емкая «визитка» аморальности капиталистического бытия!)

А много ли стоят родственники Анны и Энрико, чьи «визиты были краткие, чаще всего вызванные простым любопытством, а порой и злорадством.

Приходила кузина Авана, давала им почитать книги из их же библиотеки, да еще просила ненароком не испачкать и вернуть в срок.

Тетушка Бетта являлась и тут же начинала расхваливать виноградники Альбаторты, купленные почти задаром. А потом выкладывала перед ними душистые гроздья винограда, их винограда».

Они тоже отверженные – эти родственники Тарси, да и все жители полудеревни-полугородка, где разворачивается драма. И, хотя физически они продолжают свое существование, для автора не это главный показатель истинной жизни. Люди эти в массе своей – моральные уроды, чье окончательное вырождение лишь вопрос времени.

На этом фоне трагизм отверженности Анны и Энрико воспринимается особенно остро. «Всякий порядочный и невиновный человек, ушам которого неведома хула и который привык к похвалам, а не к порицаниям, глубоко страдает, если о нем незаслуженно говорят такие вещи, в которых он сам по справедливости мог бы обвинить других» – эти слова великого правдолюбца Апулея звучат сегодня, может быть, несколько старомодно, но они – классическое определение человеческого типа, существовавшего во все века и всякий раз – на «ничейной» земле, собирающей и окончательно уничтожающей «отверженных».

«Они были относительно молоды – обоим не исполнилось и пятидесяти. Но у них возникло такое чувство, будто они уже прошли до конца всю свою длинную кипарисовую аллею.

В спутанных, взлохмаченных волосах и в нечесаной бороде Энрико появились седые колючки. А волосы Анны стали темно-серого цвета, словно у снопа сена после дождя…

Исхудавшие, угрюмые, нелюдимые, они стыдились даже соседей и пугались, увидев себя в зеркале. Потом взяли и все зеркала в ярости разбили». (Выделено мною. – А. В.)

Этот возвышающийся в своей конкретности до истинного символа образ «разбитых зеркал» жизни Тарси логически восходит к сцене аукциона, где распродаются остатки бывшего богатства семьи. Лишь портреты прадедов Энрико «так и остались непроданными – никто не отважился их купить. Они вернулись в родной дом, ставший слишком маленьким для них, и, упакованные в мешковину, обрели свой последний приют в подвале». Финальная точка, достойная пера только подлинно выдающегося художника.

Но главное художественное открытие, основной вывод Пазетти еще страшнее. Реалистически точно и психологически глубоко обосновав появление и гибель «отверженных» урбанизированного капитализма, он в своем творческом пророчестве создает тип изгоя дня завтрашнего, находя его как раз в бесовском порождении современности – терроризме. Джулио – этот «герой их времени», по мысли автора, также обречен на гибель, поскольку своим появлением вызывает такой взрыв проблемы «отцов и детей», при котором самым второстепенным элементом действительности оказывается сама человеческая жизнь.

Похищение в рассрочку, существование в рассрочку и, наконец, самоубийство в рассрочку – таковы, по Альдо Пазетти, углы треугольника жизни. Таков его трагический взгляд на вечную проблему взаимоотношения поколений.

Безусловно, на каждом историческом этапе, в каждой данной социально-политической формации этот диалектически противоречивый процесс проявляется по-разному. Если говорить о современной Италии, то роман Альдо Пазетти, конечно, не первый в плане постановки проблемы. Широко известна, например, книга Энцо Бьяджи под названием «Не чти отца своего». Однако там все гораздо проще и понятнее. Перебирая прошлое своих предков, герой романа в конечном итоге полностью отрицает их опыт, не находя в нем ничего положительного. Констатация сама по себе невеселая, но все же не выходящая за рамки уже осмысленного в разных плоскостях нигилизма. В романе Альдо Пазетти «отцы и дети» – это не просто вечная проблема вечной жизни. Это дошедшее почти до абсурда отчаяние, опрокидывающее самые святые законы матери-природы: отец убивает сына, сын убивает отца – во все времена за это чудовищное преступление были одинаково судимы и родители, и дети. Достаточно классического примера «Электры» или – если обратиться к советской литературе – процитированной в эпиграфе «Расплаты» Тендрякова.

Похищение в рассрочку, со всей логичностью капитализма порождающее существование в рассрочку, которое в свою очередь приводит к самоубийству в рассрочку. Формула, возможно, необычная, но в данном случае отвечающая действительному положению вещей.

Медленно, но неотвратимо убивает себя Джулио, с каждым полученным взносом все более теряющий свое человеческое «я», точно так же как постепенно угасают и его родители, для которых высший смысл жизни – сын – день ото дня по капле растворяется в образующемся вокруг маленькой семьи вакууме. Мастеру достаточно лишь нескольких штрихов, чтобы обрисовать контуры этого движения к самоубийству:

«Сочувствие людей родителям, потерявшим сына, постепенно сходило на нет, некоторые даже позволяли себе острить. А для Энрико и Анны Джулио был одновременно и жив, и мертв. Да, он для них умер, хотя они и не могли положить цветы на его могилу. Готовые отдать ему все, что у них осталось: быстро тающие средства, память о прошлом, – они, увы, уже не находили любви в своем сердце. Ее унесла невидимая и бесконечная река, столь бурная, что рев ее болью отдавался в висках».

По сути, самоубийство героев романа совершается до финального выстрела. Для Джулио – в тот день, когда он отказывается от своего имени и, став Марио Бьянки, окончательно уничтожает свое прошлое и настоящее; к родителям смерть приходит еще раньше – может, с появлением нового мэра, когда после уничтожения сосновой рощи (как тут не вспомнить «Вишневый сад»?!) началось и физическое, и моральное крушение людей.

Пазетти ставит под сомнение весь отцовский позитивизм как нечто целое, скроенное из одного куска: так когда-то его учили, в это он верил, это исповедовал. Новейшие же явления в обществе, выразителем которых является главным образом сын, порождены, по мысли автора, пустотой, эфемерным призраком богатства, фальши. И будучи реалистом, воспитанным на лучших образцах мировой литературы, Альдо Пазетти, возможно и несколько противореча психологической ткани романа, разрубает этот трагический узел, завязанный жизнью, классическим методом ружья, которое обязательно должно выстрелить. Правда, и в этот широко известный прием Пазетти вносит новую, очень емкую в психологическом отношении деталь, выраженную опять-таки несколькими словами. Двустволка, пишет Пазетти, «гроша ломаного не стоила, но всегда, неизвестно зачем, была заряжена». (Выделено мною. – А. В.)