Текст книги "Тёмный мёд. Сборник произведений"

* * *

Он стоял на пороге этой полуподвальной квартиры уже несколько минут, занеся руку, но все еще не осмеливаясь постучать. Потом собрался с духом и стукнул кулаком раз, второй. Дверь тут же открылась, на пороге стояла она, опустив голову и не глядя на него.

– Я… – в горле застрял ненавистный комок, Сергей сглотнул его и продолжил, – я тут уходил…

– Да? – сказала она, по-прежнему не поднимая головы. – А я и не заметила…

– Я уезжаю, далеко, – он мялся и не находил слов.

– Я знаю, – ответила она. Ветерок трепал ее волосы, он смотрел на них свысока и давил в себе то самое, ненавистное, чувство дежавю.

– Но я вернусь, – сказал он.

– Я знаю, – повторила она, и он, не выдержав этого щемящего сердце чувства, почти крикнул:

– Не знаешь!

Схватил обеими руками ее голову и посмотрел в глаза. Черные, подумал он, твою мать, они такие же черные.

– Знаю, – повторила она, даже не пытаясь освободиться.

Он смотрел в бездонную глубину этих глаз и начинал понимать то, о чем говорил ему Саня. Там были звезды, те маленькие и веселые огоньки, что плясали в этих глубоких глазах. Они были там всегда и останутся там навеки, просто раньше он их почему-то не замечал. Тихий яркий свет без границ. Черное небо, думал он, и бескрайняя яркость в нем, и только ты сам выбираешь, с чем тебе жить.

– Ты поедешь со мной, – сказал он, и на этот раз она промолчала.

Первый подвиг

Полицмейстер возвышался над толпой, толстый, большой, хмурый, словно серая каменная глыба, стоящая посреди реки, та самая, которую вода сотни лет тщетно пытается сдвинуть с места. Люди волновались, люди шумели, люди возмущались несправедливостью. Но все как-то тихо, как-то почти про себя, как-то чуть ли не шепотом. Роптали, гневались и серчали, но на грани приличия.

Впрочем, население Грязевска вообще никогда бунтарским духом не болело.

– Потому что, – зычно продолжал полицмейстер, – волею царской и Божею, назначен здесь закон соблюдать и за другими смотреть, чтоб соблюдали. Отныне и до скончания жизни, тэк скээть.

Это неправильно произносимое и чуть издевательское» тэк скээть», означавшее банальное «так сказать», было любимой присказкой полицмейстера. Он вставлял его чуть ли не после каждого предложения, его, и еще кое-чего про мать, что вызывало краску смущения на щеках девиц и недовольное кряканье старцев. Молодежи же мужского полу упоминание матери было привычным и обыденным, потому эта часть толпы лишь молча впитывала саму доносимую полицмейстером суть.

– А так как сей нечестивец, – рычал представитель царя и закона, – в трактире Михайлы Евдокимыча фунт хлеба взял, полфунта баранины, да ендову водки, употребил все и платить отказался, по закону царскому, тэк скээть, посечь плетьми негодяя, дабы другим неповадно было!

По толпе прокатился глухой шум. Ближайшие к полицмейстеру люди смотрели на тщедушного старичка в лохмотьях, стоящего на коленях у ног полицейского. Старик был одет в грязные лохмотья, на ногах прохудившиеся лапти, обутые поверх голых ступней. «Что с него взять-то», гудели одни, «Не издох бы под плетьми», вторили им вторые, «Сам виноват Евдокимыч, где глаза его были», бормотали третьи.

Кто-то далекий и невидимый выкрикнул:

– Так ведь не вернешь ничего! – и толпа рассмеялась.

Полицмейстер сурово оглядел собравшихся в поисках шутливого выскочки, понял, что им может быть любой из них, и продолжил, заглядывая в листок:

– А кто сему противиться будет, тому половину от наказания нечестивца положено.

– А вот тут перебор, – прошептал стоящий чуть позади огромного серого мундира Михайло Евдокимыч. – Вам-то что, милейший, посечете и Бог с ним, пойдете важные государственные дела совершать. А ко мне завтра люди придут, жаловаться станут, мол, нехорошо, Евдокимыч. Одно дело старика-скитальца безродного высечь, другое – нашего кого. И хорошо, если только жаловаться, глядишь, найдутся смельчаки, да подкараулят в подворотне с мешком да дубинами.

– Найдем, – буркнул еле слышно полицмейстер, – и тоже выпорем.

– А как те смельчаки побольше людей найдут? Да к губернатору с жалобой, на нас, на вас, да на произвол пойдут?

– Свой человек губернатор, – бурчал в ответ полицмейстер, – давеча с ним на охоте были. Да и посмотри сам, Евдокимыч, где тут в толпе смельчаки?

– Ваша правда, – покивал головой Михайло, и, чуть тише, – мое счастье.

– Итак, – зычнее обычного гаркнул полицмейстер, – расступись, народ.

Сделал рукой знак двоим городовым, что стояли чуть поодаль. Те, бодро прошагав к старику, подхватили его под локти и потащили к невысокому, хлипкому помосту, сооруженному наспех плотником всего пару часов назад. Полицмейстер и трактирщик двинулись следом, но наверх взбираться не стали: Михайло Евдокимыч потому, что всерьез опасался последствий показательного наказания, да потому что особой смелостью не отличался, а полицмейстер – потому что ему и так всё видно было, а может еще почему, к примеру, втайне опасаясь, что хилое сооружение не выдержит его веса.

Городовые подняли старика по ступенькам и кинули худое тело на плохо обструганные доски. Один из них уже начинал задирать рубаху, когда толпа вдруг расступилась, и к помосту вышла одетая в простой, но чистый сарафан, девушка лет пятнадцати.

– Доброго здравия вам, господин полицмейстер, – поклонилась она, – и вам, Михайло Евдокимыч.

– Кто это? – тихо спросил полицмейстер трактирщика.

– Татьяна, Агопова, кузнеца дочка, – ответил тот.

– Покойного?

– Его самого, что три недели назад преставился.

Девушка оглядела толпу растерянным взглядом, будто ища поддержки, и, собравшись с духом, продолжила:

– Это что же такое, народ честной, делается. Это как же так, белым днем, да на городской площади, старика немощного розгами сечь. Мы ж как-никак не крепостные какие, мы ж вольные давно, свободные. А вот погляди ж ты, вернулись, значит, времена старые, больных да юродивых сечь теперь по закону Божьему полагается.

– Ты мне… – растерялся от такой наглости полицмейстер, – ты тут, тэк скээть…

Толпа забурлила.

– И было бы за что, – продолжала девушка, словно не замечая растерянности полицмейстера, – за краюху хлеба, да за водки глоток! За гроши немощного старца плетьми сечь до крови?

– Розгами, – попытался вставить Михайло Евдокимыч, и глаза его трусливо забегали.

– А теперь еще что получается, – повышала голос девушка, – раз противница нашлась, по Божьему закону и меня плетьми сечь изволите? Сиротинушку без отца без матери, да перед всем честным народом?

И она обернулась к полицмейстеру. Тот хватал воздух ртом, задыхаясь и не находясь, что ответить на эту вопиющую наглость. Отказаться от своих слов означало, что неповиновению теперь раздолье будет, настоять же на них – неразумно, народ тут же станет на сторону сироты. Полицмейстер поискал взглядом батюшку Гавриила, священника Грязевского храма, но тот, поняв щекотливость ситуации, уже довольно шустро для своего возраста продирался через толпу, да и сам пострадавший Михайло Евдокимыч, вжав голову в плечи, медленно отходил назад, пока не уперся в деревянный настил.

Выхода не было, толпа роптала.

– Мааалчать, матерь вашу, – взревел полицмейстер, и толпа разом стихла.

«А-а-а, подумал он, а ведь смельчаков-то и правда нету». Решение пришло само.

– Указ царя батюшки есть закон! – кричал он. – Неповиновение царю есть бунт! Всем понятно, тэк скээть? А бунт карается каторгой, десять лет на брата! Есть кто желающий бунтовать?!

Толпа смолкла, и даже, казалось, попятилась.

Полицмейстер победоносно обвел зрителей взглядом, повернулся к городовым и отдал приказ:

– Бей нечестивца!

Городовой секунду замялся, потом все же поднял руку с розгой для удара.

– Стой! – воскликнула Татьяна, и он снова замер.

Девушка быстро подошла к полицмейстеру и зачастила:

– Ваше бродие, простите глупую, не ради бунта, ради милости к старому и от сердца доброго! Душа кровью обливается от зрелища такого, как на него смотрю, так старика отца вспоминаю, как он на коленях перед смертью стоял и на икону матери Божьей молился. Пощадите вы старика, Бога ради, не убудет у Михайлы Евдокимыча, не бедствует он!

– Не бедствую, – завертел головой Михайло, остро ощущая, как впиваются сквозь сукно рубахи в тело неровно обрезанные доски помоста.

Но полицмейстер уже почувствовал свою силу.

– В законе не предусмотрено безнаказанным оставлять за такие поступки, – гремел он. – Должно наказание быть и точка!

– А хотите, я за старца заплачу? – прощебетала девушка. – Михайло Евдокимыч посчитал, небось, что ему задолжали, вот я и отдам.

– Возьмешь деньги-то? – прошипел сквозь зубы полицмейстер Михайлу Евдокимычу.

– С сиротинушки? – испугался тот еще больше. – Побойтесь Бога, Ваше благородие, у нее два брата на руках, одному четыре, кажись, другому и того меньше. Да и что с нее возьмешь, как кузнец-то помер – сама чуть не побирается.

– А коль отработает?

– У ней хозяйство, да дети, когда отрабатывать будет? Благо соседи помогают, того гляди как сама бы по миру не пошла.

– Ну, раз нет, так нет, – подытожил полицмейстер, наморщил роскошные черные брови и крикнул, чтоб всем было слышно, – закон денежного возмещения не приемлет! Указано – сечь розгами, тэк скээть, дабы неповадно было!

Победно оглядел притихших зрителей и поднял руку, дабы широким взмахом положить конец этому затянувшемуся представлению. А потом…

Девушка бросилась к полицейскому и вцепилась в его огромную руку, не давая той опуститься, он, в ответ, занес левую, чтобы в порыве гнева отвесить негоднице оплеуху, и уже видел, как у изумленной публики глаза лезут на лоб, понимал, что нельзя, понимал, что это станет последней каплей, что в толпе найдется-таки смельчак, и что стоит пощечине прозвучать, как снесут и его, и городовых, и помост этот, проклятый дьяволом… Что глупейшее наказание бездомного и никому не нужного старика грозит превратиться в бунт, в восстание, а там… там армия придет, и погоны полетят, и мундиры, и головы…

Время будто затормозилось и остановило свое неумолимое течение, тишина тягостно звенела в ушах, словно перед расстрельным выстрелом, казалось, всё предрешено и расправы не миновать, но вдруг…

– Стойте! – возопил Михайло Евдокимович. – Ваше благородие, стойте!

Полицмейстер растерянно замер, девушка бессильно сползла на мостовую, городовые дернулись было, но встали, как вкопанные, толпа, подавшаяся в безликом порыве, отхлынула, и Михайло Евдокимович дрожащим голосом сказал:

– Поклеп навел, – сглотнул тугой комок в сжавшемся в спазме горле, кашлянул, и уже спокойнее добавил, – попутал меня дьявол, Ваше благородие, поклеп навел. Заплатил старик, все, до копеечки, вот вам крест, все заплатил.

– Чеегоо? – протянул полицмейстер. – Что это за балаган такой, Михайло Евдокимович? Что вы мне тут врете сейчас такое, как это заплатил?

– Запамятовал я, – опустил глаза Михайло, – дурман нашел, старческий, наверное. Вот как встал из-за стола старик, да пошел к двери, я тарелку убрать хотел, а под ней деньги лежат. Все, до копеечки, вот те крест.

И перекрестился дрожащей рукой.

– Это… – покачал головой полицмейстер. – Немыслимо… Это ж надо… Уважаемый еще человек, и такое…

– Прости меня, народ, – бормотал Михайло, – и спаси Христос.

Полицмейстер пришел в себя, одернул шинель, искоса глянул на бьющуюся в рыданиях на мостовой девушку и двумя огромными шагами преодолел расстояние до трактирщика.

– Ну, знаете, – прорычал прямо в лицо, сжал кулак и поднес к носу Михайлы Евдокимовича, – я вас вот так! Вот так!

Рывком развернулся, гаркнул «Отпустить старика!», зло оглядел толпу и пошел сквозь нее, расступающуюся, прочь. Городовые, секунду растерянно потоптавшись, поплелись следом, толпа же, поняв, что представленье окончено, начала медленно расходиться, и вскоре на площади осталось всего три человека: девушка, распутывающая старику руки, да дрожащий и бормочущий Михайло Евдокимович.

И ему было очень страшно, но почему-то уже совсем не стыдно.

Игра теней

Нет белого и черного, есть только разные оттенки серого.

Джордж Оруэлл.

25е число, вечер.

– Господииииии! – выла невидимая женщина. – Господиии Боже ж ты мооой!

Саныч стоял посреди коридора, прямо у распахнутой двери в квартиру. Потная рука сжимала рукоять табельного Макарова, спина к стене, ноги чуть согнуты в коленях. Толик лежал на порогелицом вниз, голова в квартире, ноги наружу. Медленная, тягучая и еще горячая кровь лениво растекалась по линолеуму под ним. В ушах у Саныча звенело, пот стекал по лбу на брови и затем прямо в глаза, голова кружилась от притока адреналина, ухала где-то слева в груди самая важная мышца и предательски подергивалась в нервном тике икра. Он набрал воздуха в грудь, выдохнул, снова набрал, вытолкнул резким выдохом из легких крик «Сууукаа!» и прыгнул внутрь. Запнулся за выпростанную вперед руку Толика и, чуть не покатившись кубарем, влетел в пустую кухню. Женщина выла свое «Господиии!» где-то внутри квартиры, вой этот перекрывал все звуки и бил по нервам, не давая сконцентрироваться. «Заткнись же ты, тварь такая, – думал Саныч, – рот закрой сука, тварь, скотина такая, лягу же здесь из-за тебя, как Толик, ну… положит же урод этот, вот ей богу положит и броник не спасет, как и Толика не спас… так что заткнись, сука, замолчи, просто на секунду заткни свой рот поганый, ублюдина…». Но женщина не замолкала, крик этот, полный боли, ужаса и отчаяния, рвался изнутри, наполнял все пространство этой стометровой трешки, забивался в углы и бился в них, не находя выхода. Тусклая шестидесяти ваттная лампочка, висевшая под потолком в разбитой, без абажура, люстре, медленно раскачивалась из стороны в сторону, еле освещая развороченную, словно после взрыва, кухню. Ноги девушки, погибшей первой, торчали из-под перевернутого стола в центре комнаты, одна в красивой красной туфле, другая босая, грязная и облитая майонезом, словно… Саныча чуть не вывернуло от мысли, на что это было похоже, он отвернулся, стукнул кулаком в стену и заорал:

– Бросай оружие, урод! Спецназ на подходе, дом окружен, тебе не уйти, сдавайся, сука!

– Гооосподииии! – вой уже не пугал, он раздражал Саныча, бесил и злил.

– …шел ты, мусор!.. – донесся мужской голос, и вслед за ним стена взорвалась миллионом осколков.

Калашников лупилкороткими очередями откуда-то из дальней комнаты, пули одна за другой вспарывали тонкую гипсовую перегородку, прошивали ее насквозь и проносились где-то над головой Саныча. Рация бесновалась далеко в подъезде, там, где он уронил ее когда сквозь приоткрытую дверь броник Толи разорвала в клочья очередь. «… найперы на позиции… огонь по приказу… – хрипело в подъезде в краткие промежутки между очередями, – …ставить… там наши… не стрелять…». «Ну вот и зашибись, значит снайперы не помогут, – подумал Саныч и почему-то эта мысль взбесила его еще больше. – Сам – так сам, вашу мать».

Калашников наконец заткнулся, заткнулась и орущая баба. Саныч вскочил, в два прыжка пересек прихожую и ворвался в освещаемую одиноким ночником комнату. Женщина сжалась в дальнем углу, тощий высокий мужчина, одетый только в семейники, стоял посреди комнаты и дергал затвор автомата. Саныч выбил ударом ноги Калашников, рукояткой пистолета въехал с разворота ему в челюсть и заорал:

– Сукилежатьвашуматьуроды!!!

Мужчина свалился на пол, выплевывая кровавые сгустки, женщина всхлипнула и снова завыла свое «Госсподиии!». Сзади что-то ухнуло, повалил дым, заорали «Всем лежать, работает спецназ!», молнией взорвалась яркая вспышка и что-то громкое, чуть не рвущее барабанные перепонки, с размаху ударило по ушам. Саныч рухнул на пол, отбрасывая пистолет от себя подальше.

«Вовремя, уроды», – подумал он.

26е число, день.

– А чего разбираться, Валерий Владимирович, – полковник Кириленко воткнул сигарету в пепельницу. – Вы, конечно, вправе казнить и миловать, только не по-людски это будет. Снайпера отработали, как положено, спецназ тоже. Вошли в притон, там труп у двери, ну и понесло их, принялись палить во все, что движется. Несогласованность, конечно, налицо, только теперь у нас другая задача – как это все связать, да чтобы никто не пострадал. Ни я, ни ребята мои, ни вы с вашим отделом.

– У нас куча трупов, полковник, – ответил Валерий Владимирович. – Перестрелка посреди города в наркопритоне, погибли гражданские и милиционер, переполошилось даже министерство, а вы мне тут про несогласованность. Подозреваемый убит, свидетели тоже, и я почти уверен в том, что покажет баллистическая экспертиза. Медики чего-то там напутали и чуть не отправили на тот свет нашего человека. Спрашивается, что и как мне в отчете писать?

– А вы как есть пишите, уважаемый. Хозяин притона, находясь в состоянии наркотического опьянения, кухонным ножом убил свою сожительницу и двоих ее друзей, находившихся так же в состоянии наркотического опьянения. Один изкоторых, кстати, рецидивист и находится в розыске по статье двести девять, бандитизм, другой два раза судим по двести двадцать восьмой, наркооборот. Хозяин оказал сопротивление сотрудникам милиции, применив автоматическое огнестрельное оружие. Оперативно прибывшая на место группа быстрого реагирования, действуя согласно уставу, вошла в квартиру и провела зачистку с применением светошумовых и дымовых. В результате перестрелки пострадали… ну и кто там у вас пострадал.

– Все-то у вас просто, полковник.

– А это потому, что жизнь – штука простая. Как и смерть, впрочем. Товарищ Сталин еще говорил: нет человека – нет проблемы. Просто и по существу. Ну, накажут, может премии лишат, может даже выговор. Но, – полковник ткнул пальцем воздух, – притона нет, двоих бандитов нет, наркоманов нет. И оружие изъятое. Возможно, даже премию не тронут.

– Страшный вы человек, полковник. Людьми вот так раскидываетесь, запросто. Тут труп, там труп. А вы за премию печетесь.

– Это не я страшный, Валерий Владимирович, это жизнь у нас с вами такая. Никто нас не видит, никто о нас не знает, а дело делать нужно. И отвечать потом. Победителей не судят, потери во время боя не считают. Перед богом мы все равны, ему нас и судить, если он есть, конечно. А до тех пор наш с вами удел – оставаться в тени, считать потери и печься о премии. Ну, или о выговоре. Всего хорошего вам.

Полковник встал, энергично потряс протянутую руку и вышел из кабинета.

25е число, ночь.

Саныч лежал лицом в куче битого стекла, голову его придавливал к полу огромный ботинок. Слух медленно возвращался, глаза слезились, руки были скручены назад наручниками.

– Александр Бойченко, – прошептал он еле слышно, – наркоконтроль.

– Че ты дергаешься, сука, – голос откуда-то сверху рокотал, словно глухие раскаты далекого грома.

– Наркоконтроль, – сказал Саныч громче, – Бойченко, Александр, удостоверение в кармане.

– Свой, что ли… – неуверенно произнес голос. – Серега, проверь.

Чьи-то сильные руки дернули сзади за наручники, прошлись по куртке, обшаривая карманы.

– Свой, – уверенно произнес другой голос. – Отцепляй его, наш это.

Саныча довольно грубо встряхнули, потом подняли в воздух и усадили на пол. Щелкнул замок наручников и рукам стало легче.

– Чего ж ты, голубчик, повалился-то, раз свой? – рокотал первый.

– Пошли в жопу, – огрызнулся Саныч. – Знаем мы вас, дураков, сначала стреляете, потом вопросы. Если есть, кому.

– Эт точно, – рассмеялись сверху. – Поднимайся, герой.

Подали руку, Саныч схватился за нее, уперся и встал на ноги. Свет в прихожей уже включили, там мелькали чьи-то тени, кто-то громко топал и смачно матерился. Мужик с Калашниковым лежал у стенки лицом вверх, глаза его уже остекленели, тонкая струйка крови ползла из уголка рта. Женщина, еще совсем недавно бившаяся в углу, теперь полусидела у батареи отопления, голова на бок, волосы на лицо. Руки ее плетьми лежали на полу, ухоженные, наманикюренные, покрытые пылью и кровью из прошитой очередью груди, красивые и совсем неживые. Ноги Саныча подкосились, тошнота подкатила мерзкой волной к горлу, потом кто-то сильный подхватил его и понес к выходу. В голове гудело набатом, сознание уплывало куда-то, он хватался за обрывки слов, силясь не свалиться в мутное забытье.

– …в скорую… носилки давай… чего с ним… вроде не задели…

«Не там задели, – думал Саныч. – Туда пулей не попадешь». Сердце будто проваливалось в огромную темную бездну, ноги не держали, в руки словно втыкались миллионы иголок. Его вынесли на свежий воздух, кинули на жесткие и неудобные носилки, дотрясли до белого металлического потолка скорой и уронили внутрь. Белый человек, брызги из шприца, короткая боль в руке, теплая и приятная волна по всему телу. И лицо врача, склонившегося над ним:

– Страшно там было?

– Не боятся только дураки, – прошептал Саныч. – Дураки и трупы.

Доктор улыбнулся, потолок скорой поплыл куда-то вбок, глаза Саныча закрылись и он провалился в полумрак. Он хотел спросить, что ему вкололи, но сознание путалось, мысли, связанные и бессмысленные одновременно, сплетались, связывались в узелки и рвались на части. Он проваливался в забытье все глубже и глубже, почти не осознавая грань между реальностью и бредом. Мелькали сцены сегодняшнего вечера: искривленный в крике рот женщины, дергающий затвор мужчина, Толик, заваливающийся вперед, словно подрубленное дерево. Стоящий на тумбочке старый ламповый телевизор с простреленным кинескопом, почему-то еще работающий, правда, показывающий только помехи. Экран его, испещренный трещинами, расползался во все стороны, тускнея, и словно забирая с собой свет, пока все не покрылось мраком. Потом перед глазами появилось лицо Хабенского, сказало куда-то в темень «всем выйти из сумрака», повернулоськ Санычу, строго погрозило откуда-то взявшимся пальцем и растаяло во тьме. Вместо него выплыл темнокожий Морган Фримен, улыбнулся и назидательным голосом сказал:

– Тьма – это просто отсутствие света. – Глаза его улыбались, но лицо оставалось строгим.

– Темные – они точно такие же, как и светлые, – вновь вынырнул Хабенский. – Просто они другие. Заберите светлых и не станет темных. Заберите темных и светлых не с чем будет сравнивать.

Слова накатывали волнами, словно морской прибой, бились о стены, в которых заперто сознание.

– Цели одинаковы, – Фримен хмурился. – И у тех и у других. Ты стреляешь, и они стреляют. Ты убиваешь, и они убивают. Они хотят жить лучше, и ты хочешь жить лучше. Чем же вы отличаетесь?

Саныч силился что-то сказать, но язык вдруг раздулся и ворочать им не было сил, воздух стал липким и цеплялся за легкие изнутри, не желая выталкиваться наружу.

– Ваши игры, – сказал Хабенский, – игры теней. Бесцветное движение по параболе жизни, от минуса в плюс, от света во тьму и назад. Вы прячетесь в этой игре света и тени, перебегая то туда, то сюда. Бежите по жизни, словно по сумеречной зоне.

– И весы не перевесят никогда, – теперь уже Фримен грозил пальцем. – А мерило всему – глупые правила, придуманные такими же, как и вы идиотами, дабы оправдать свои цели. Помни об этом. И о том, что тебе с этим жить.

Фримен медленно растворился во тьме. Хабенский надел очки, включил фонарик и направил его в прямо глаза.

– Всем выйти из сумрака, – повторил он и исчез.

Санычнаконец выдохнул, потом закашлялся и открыл глаза. Обеспокоенное лицо доктора мелькало перед глазами.

– Ты че ему вколол? – кричали где-то совсем далеко.

– Да успокойся, пульсуже есть, – словно сквозь вату донесся голос доктора, – жить будет…