Текст книги "15 лет на зоне. Записки убийцы поневоле"

Сначала необходимо было получить разрешение смотрящего отряда на то, чтобы брать «на хмыре» (в столовой) необходимые продукты. Такое разрешение, понятно, давалось не каждому. Надо было или быть семейником самого смотрящего, или давно, долго и достойно уделять внимание общаку, жить порядочной жизнью. Не обязательно блатной. Некоторые мужики тоже имели такое разрешение. Например, ширпотребщики, изготавливающие для общака нарды, шкатулки, иконы или охотничьи ножи.

Смотрящий ставил в курс завхоза столовой, зека, который был ответственен за приготовление пищи и распределение продуктов. И только после этого получивший такое разрешение мог искать подходящую смену контролеров, с которой можно было бы договориться о беспрепятственном переносе сумки с продуктами из столовой на отряд.

Стоило это до одного доллара. Расчет шел в основном гривнами, так как контролеры, как правило местные жители, с долларами познакомились за пару лет до описываемых событий и особого доверия к ним еще не имели. Да и поменять валюту можно было не ближе, чем в городе Кузнецовск, который находился в 20-ти километрах от зоны. А водку, любимую ими и употребляемую после каждой смены, в местном «генделыке» продавали за местные деньги. За сигареты такой серьёзный вопрос, как разрешение похода в столовую для «затарки», решить было нельзя.

В столовой тоже необходимо было рассчитываться деньгами. С завхозом. Считалось, что деньги эти собираются, на них за забором приобретаются продукты, за них же завозятся в зону тем же транспортом, что и закупаемые колонией за бюджетные средства. Поэтому тот, кто смог бы без разрешения каким-то образом вынести пару килограмм картошки с территории столовой, автоматически стал бы «крысой». Такой поступок расценивался бы «крысятничеством» из общего котла у мужиков.

Однако, судя по тому, что на столах у тех же мужиков стояли котлы, емкостью литров восемь и на десять человек там было иногда десять картошин, я сделал вывод, что остальные десять как раз жарятся по отрядам теми, кто имеет разрешение «тариться». Опять же, не сразу. А куда и кому уходили деньги, судить не берусь.

Раз в три-четыре дня Кикер одевался, брал сумку для продуктов, кого-то в помощь и шел в столовую. Не в зал, где завтракали, обедали и ужинали отряды, а во внутренний двор, где находились складские помещения, варочная и «шурша» «шефа хмыря» (так уважительно называли завхоза столовой). Андрей, «шеф», личность которого достойна отдельного упоминания, всегда знал, что придет тот или иной зек, имеющий «добро» брать продукты. Будучи бывшим работником общепита, таким здоровым мужиком, что посадили его за один (смертельный) удар в лоб своему потерпевшему, особенно уважал пацанов здоровых, сильных, с хорошим аппетитом. Витя Кикер был как раз таким.

Они вместе ходили по разным, помещениям и холодильным камерам, набирая в одном картошку, в другом овощи, в третьем растительное масло, в четвертом мясо и масло сливочное. Несколько раз я бывал в столовой вместе с Витей, а пару раз даже без него от его имени и поэтому знаю весь процесс в подробностях. Кикер специально познакомил меня с шефом, чтобы не ходить туда самому. Он, кстати, очень не любил различных походов по лагерю, прекрасно понимая, что каждый – потенциальное нарушение. Имеющийся договор с дежурными контролерами еще не гарантировал полной безопасности процесса. Ведь можно было нарваться на кого-то из кумовей (оперов) или режимников, что было чревато последствиями. Витя их не хотел, так как сам предполагал освободиться по УДО. На его статью льготы имелись еще тогда.

После удачного похода в столовую первым делом жарилась картошка. В санитарной части этот процесс был осуществим легко и просто, по сравнению с отрядом. Дело в том, что электрические плитки в колонии запрещены и в случае обнаружения изымаются. Зеки часто пользовались самодельными, изготовленными из жаропрочного кирпича и нихромовой спирали. Но для приготовления на ней пищи приходилось ставить «шары», каждый раз при появлении в локалке контролеров отключать и прятать её, что превращало весь процесс в головную боль. Для большинства же контролеров отъем таких плиток был чем-то вроде профессионального спорта. Профессионального не только потому, что они иногда специально по-спринтерски вбегали в участок, поднимались по лестнице и, ориентируясь по характерному запаху жарящейся пищи, искали возможные места, куда зек мог плитку спрятать и часто находили. А еще и потому, что найденная сразу же выкупалась за деньги или сигареты, что составляло немалую часть их профессионального дохода.

В санитарной части электрическая плитка стояла официально и пожарить картошку можно было без каких-то проблем. Вот тут то я дошел до странности в поведении Кикера и в отношении его ко мне, о которой упомянул немного выше.

Жарили мы картошку вместе. Происходило это в пищевке санчасти, которая, как и многие другие помещения состояла из двух комнат – одной для обычных больных, другой для зеков, работающих санитарами и «отдыхающих» вроде меня и Вити. Еще в процессе участвовал Рома Ялта, поначалу Витин, а потом и мой знакомый, как раз санитаром и работающий. Когда первый совместно приготовленный нами зоновский деликатес стоял на столе, и я рассыпал его по тарелкам, Кикер предложил нам с Ромой садиться есть. Сам сообщил, что будет позже.

Уговорить его пообедать вместе с нами не удалось. Объяснил он это тем, что просто не хочет. В следующий раз повторилось тоже самое. Конечно, я хотел узнать причину такого его поведения, но ни он, ни Рома поначалу ничего конкретного не говорили. И только через несколько дней последний без особого желании пояснил, что Кикер не может позволить себе «хавать» вместе с козлом, кем являлся Рома и барыгой, кем являлся я.

То, что санитар санчасти – по понятиям работа козлячья, я уже знал. А вот то, что человек, бывший на свободе коммерсантом, занимавшийся бизнесом, по понятиям – барыга, стало для меня немалым удивлением. Все мои тюремные сокамерники, те самые «строгачи» и «особики», такого мне никогда не говорили. Не желая, вероятно, портить отношения.

Выходило, что с какой-то общечеловеческой точки зрения Кикер меня понимал и хорошо ко мне относился, но по понятиям он был пацаном (как и мои, кстати, потерпевшие), а я бизнесменом, коммерсантом и в конечном счете барыгой, и это ставило наши отношения в определённые рамки. На эту тему мы потом несколько раз спорили. Обсуждали вопросы, кто есть кто по жизни. Помню, что один из разговоров происходил в комнате для отдыха, где стояли какие-то книги. На обложке одной из них был портрет Щербицкого, бывшего первого секретаря ЦК КПУ. Я спросил, показывая на портрет:

– А вот он, например, кто по жизни?

– Кто-кто. Политик, – сказал Витя, – государственный деятель!

– Так он на свободе политик, а вот сюда бы попал, кем бы был?

– Он сюда бы не попал, – небезосновательно подытожил Кикер, чем окончательно убедил меня в том, что с точки зрения «черной масти», что бы я ни делал, какие отношения не построил бы с ними, всегда буду представителем не самой уважаемой категории людей.

Через какое-то не очень продолжительное время я понял и то, что у Витя был настоящим представителем рэкетирского движения начала 90-х. Его желание подтянуть меня к себе в группировку было сродни желаниям бандитов получить еще одного выгодного подшефного коммерсанта.

То, что я поначалу был очень выгодным коммерсантом подтвердилось в первые же дни нашего совместного пребывания на санчасти. Я пошел на свидание длительное.

Кабинки для краткосрочных свиданий описаны мной достаточно подробно. Комнаты для длительных достойны не менее детального описания. Тогда они находились в одном здании. В том же, где и помещения для кратких. Через год с небольшим после моего приезда в колонию было построено еще одно. Специально для длительных. Точнее не построено, а переделано из помещения санитарной части, на которой я как раз лежал. Всего комнат было 16. Пятнадцать больших, рассчитанных на три-четыре человека и одна – детская. В ней могли играться детишки, привезенные мамами к отбывающим наказание папам.

Напомню, что в колонии содержалось тогда чуть меньше 2000 человек, и 15-ти комнат часто не хватало. Поэтому по отрядам составлялись заранее списки, кто в какой день и на сколько суток может идти на длительное свидание. Осужденный должен был за полтора месяца написать заявление, отдать его завхозу или начальнику отряда, тот согласовать с оперативной частью, после чего подписать у хозяина. Только в таком случае родственники могли быть уверены, что в такой-то день, в такое-то время они на длительное свидание попадут. Если заявление написано не было, или было написано, а начальство по каким-то причинам его не подписало, свидание могло и не состояться. Договориться о том, чтобы гарантированно получить трое положенных суток в удобные числа стоило 15 долларов. Брал их завхоз, часть отдавал отрядному, часть в общак, часть оставлял на нужды отряда, то есть себе.

Особенно обидно бывало многим, кто таким образом выбил себе удобные дни, а у родных что-то не получалось и на свидание они в назначенный день не приезжали. Но в таком случае появлялись шансы у тех, к кому приехали без предварительно написанного заявления и утвержденной даты. Моим маме и жене повезло. Свободная комната была.

Переживания, испытанные мной в тот момент, когда я прошел через открытую для меня контролером-свиданщиком дверь, поднялся по лестничному пролету, увидел любимую жену, прижал её к себе, никаким описаниям не поддаются. Слишком для этого я материален и примитивен. Тут надо быть поэтом. Только некоторым из них удалось бы передать то чувство близости и любви к человеку, ради которого ты смог пережить все что уже было и готов был справиться с тем, что еще будет. Ту боль, испытываемую при мысли о том, что это мгновение нельзя растянуть до бесконечности, что двое суток пролетят как один миг, что до следующих таких объятий придется ждать еще три бесконечных месяца.

Так и не справившись с подступившим к горлу комком, я немного отстранил Лену от себя для того, чтобы увидеть любимые, самые прекрасные для меня глаза. В них были слезы. Их вид не то чтобы привел меня в чувство, но напомнил, что я – мужчина и моя сейчас задача, показать уверенность в себе, в своих силах и внушить жене веру в наше будущее. Зарядить её оптимизмом.

– Ну привет, – сказал я – Как доехали?

Начав рассказывать о всех перипетиях, сопровождавших сборы и поездку, Лена успокоилась. На её губах наконец то появилась улыбка и вскоре мы уже вовсю смеялись над обстановкой, которая нас окружала, над запомнившимися ей местными контролерами, производившими досмотр передачи и по любым другим поводам. Действительно, смех – лучшее средство от стресса.

Единственное, что омрачало радость моей встречи с женой, болезнь моей мамы. Приехали они вдвоем. Причем Лена призналась мне, поначалу она не хотела ехать вместе с ней. Отношения свекровь – невестка немного подпортили и мою семейную жизнь. Правда я узнавал об этом из рассказов и поэтому на моих нервах это не сказывалось особенно негативно.

Дело в том, что в один из предыдущих приездов моей мамы в отпуск из Мурманска в Киев и встречаясь с Леной, она озвучила такую мысль. По её мнению было бы лучше нам развестись, так как мой предполагаемый срок слишком велик для того, что бы на всем его протяжении отказываться от личной жизни. Мама исходила из самых лучших побуждений. Но привело это к тому, что Лена оскорбилась такими сомнениями на её счет. Тем более, после всего того, что она уже пережила и вынесла. И год после этого они не общались.

Однако, узнав, что моя мама находится на последней стадии рака желудка и собирается ехать на край цивилизации, тащить при этом сумки с вещами и продуктами, не смогла оставить её без поддержки. Когда я спросил, если мама смогла бы приехать без неё и мы бы не встретились, разве бы она не скучала, Лена ответила, что приехала бы сразу за ней. То, что длительные свидания положены один раз в три месяца её бы не остановило. За деньги можно добиться внеочередного свидания. Я в это поверил, потому что очень хотел.

Свою маму я видел тогда последний раз. Анализируя сейчас свои тогдашние чувства, немного удивляюсь. Почему я был тогда счастлив? Ведь понимал, что она больна неизлечимо. Это было ясно при одном взгляде на неё. Было видно, что она постоянно испытывает чисто физическую боль. В глазах, правда, светилось облегчение и какое-то появившееся спокойствие. Я выглядел вполне нормально, как всегда оптимистично, на здоровье и аппетит, что для неё всегда было важно, не жаловался. Это не могло её не радовать.

Об обстоятельствах моего дела она знала с самого начала. Ей было понятно, что хоть совесть моя и не кристально чиста, души наших потерпевших все-таки не на мне. Да, я многое не смог предвидеть, где-то принял неправильное решение и это моя вина. Но именно за неё я прохожу эти испытания. И пока держусь. А раз держусь пока, то все будет хорошо и дальше. Мне очень хочется верить, что те три месяца, которые она еще прожила после свидания, прошли в спокойствии за меня и вере в то, что я со всем справлюсь, все выдержу и в жизни у меня еще все будет прекрасно. Спасибо ей за эту веру, за то, что я на каком-то подсознательном уровне чувствовал её духовную поддержку в самые тяжелые моменты, которые еще были у меня впереди.

Те немногие новости о жизни моего родного городка в Мурманской области, о которых тихим голосом рассказала мама, мы обсудили достаточно быстро. Было видно, что говорить ей тяжело. Намного приятней просто смотреть на наше общение с Леной, на наш вид счастливой несмотря ни на что супружеской пары. Молодость все-таки брала свое.

С женой мы не могли наговориться. Конечно, за последние три года мы виделись один раз в течении сорока минут на кратком свидании в СИЗО. Когда следствие уже подошло к концу. Но то общение не принесло много позитива. Впереди был суд и неизвестность. Да и стекло с телефонным проводом не добавляли радости в разговор. Другое дело сидеть, взявшись за руки, чувствуя тепло рук, запах волос и слыша голос любимого человека. Все события, произошедшие за истекший с момента нашего расставания срок, все люди, друзья и недруги, знакомые и не очень, были интересны для обсуждения. Разговор заканчивать не хотелось.

За ночь мы выпили банку кофе.

Комната имела две кровати. Одну двуспальную и одну на одного человека. Мама где-то к двум часам ночи смогла заснуть. Не без помощи бывших при ней снотворных таблеток. Это дало нам с Леной возможность позаниматься любовью физической в сравнительно нормальных условиях. В постели. До этого, в перерывах между разговором, мы несколько раз были в душе, где успели немного удовлетворить накопившееся за три года разлуки взаимное желание. Но душевая комната длительного свидания тоже не была местом, где от секса получаешь максимум удовольствия. Тем более, что кроме нас еще были супружеские пары, у которых в комнатах оставались или дети, или родители. А во время нашего второго похода в душ нам немного помешала проверка.

На свидании осужденных проверяют не выстраивая их, слава Богу, на коридоре, а просто пройдя по комнатам и другим помещениям. Убедившись, что есть все, контролеры уходят и появляются только к следующей проверке. Вечером первого дня меня как раз в душе и проверили. Я сразу не понял даже, кто так настойчиво стучит в дверь и мешает нам насладиться друг другом. Тем более, что из собственно душа текла вода и почти не было слышно, что говорят из-за двери. В конце концов я её открыл. Лена спряталась за открываемой вовнутрь дверью. Оказалось, что это прапорщик проверяет зеков. Спросив мою фамилию и получив ответ, он ушел не извинившись.

Удалось нам немного поспать только утром. Лена, уставшая за день поездки и переноса сумок от машины к вагону в Киеве, от вагона к машине в Сарнах и от машины в строение, где происходило длительное свидание, уснула раньше меня. Часа в четыре. А я еще долго не мог заснуть, лежал, чувствуя её голову на своем плече и думая о том, что как будто бы и не было трех лет разлуки. Как будто бы только вчера мы также спали в нашей квартире и ничего неприятного не произошло в жизни.

Думать о том, что через день это будет казаться чудесным сном не хотелось. Хотелось представлять, что мы находимся в нашей спальне, утром будет обычный день, я встану, выпью кофе, соберусь и поеду на работу. Лена проснется позже, приготовит обед. Что я приеду где-то в час дня, пообедаю, после чего мы поедем в офис уже вместе с ней. Что после рабочего дня, совместного посещения фирм партнеров и дружественных банков, мы вместе зайдем в какой-нибудь из наших любимых магазинчиков, купим что-нибудь для неё и что-нибудь для меня, подарим это друг другу. Затем по желанию съездим поужинаем в каком-нибудь уютном местечке. Или посетим маму Лены, любимую тёщу с которой у меня сложились чудесные отношения. Прокатимся по вечернему Киеву и вернемся домой. Любить друг друга. А потом спать.

В темноте комнаты длительного свидания так думать получалось. Умиротворенный такими наполовину фантазиями, наполовину воспоминаниями, я в конце концов заснул.

Чудесный сон наяву продолжался следующим утром, днем, вечером, ночью и еще одним утром. За это время мы обсудили все возможные темы, я узнал все новости и планы на ближайшее время. Мама собиралась ехать обратно в Мурманск, там лечиться. Лена продолжать дальше искать работу, а найдя, работать и ездить ко мне. На большую часть зарплаты.

Двое суток пролетели быстро. Мы не могли пробыть на свидании положенные три дня по двум причинам. Первая та, что в графике свиданий нас не было, а семьёй, которая не приехала, эта комната была забронирована именно на двое суток. Но вопрос можно было бы решить, немного доплатив свиданщикам и переселившись в какую-нибудь другую свободную комнату. Пребывание на свидании пришлось сократить потому, что мама не могла так долго находиться без наблюдения врача.

Попрощались. Я расцеловал маму, как оказалось последний раз в жизни, потом Лену, обнял их и в сопровождении контролера спустился в коридор, дверь из которого вела в проход обратно на зону.

Много нести с собой не пришлось. Это, кстати, составило определенную проблему. Дело в том, что с краткого свидания, состоявшегося у меня незадолго до этого, я принес передачу. И теперь она мне была положена только через полтора месяца. Все, что привезли мне мама с женой, пришлось оставить на свидании. Такие передачи выносились оттуда после дополнительной договоренности с кем-то из зеков, кто имел доступ. Как правило это могли делать два дневальных, работающих там или кто-то из нужных администрации завхозов.

Такая услуга стоила пять долларов за одну сумку. Такой себе дополнительный нелегальный заработок упомянутых категорий осужденных. Работать на свидании назначались только нужные люди по согласованию с блатными. Таким образом последние могли получать информацию о том, кто к кому приезжает, как выглядят родственники и друзья, какие потенциальные у человека материальные возможности. Ну и конечно же точно было известно, кто и что со свидания выносит. Пять долларов за сумку являлись материальным вознаграждением за хорошую работу. Некоторым же завхозам оперативная часть могла дать разрешение зайти на свиданку и вынести кому-нибудь неположенную передачу за какие-то заслуги. В сотрудничестве с администрацией. В качестве материального поощрения.

Был и такой удививший меня момент. Один из дневальных свидания был «обиженным». Тот самый Сонька с громким голосом. И именно он выносил большую часть сумок. Как же, думал я, это согласуется с понятиями? Ведь таким образом он «контачит» всю передачу. Оказалось, что нет, не «контачит». По понятиям в особых случаях контакта нет. Передача «гревов» на «яму» через «обиженного», вынос сумок со свидания, как раз такие случаи. Материальное все-таки важнее, чем эфемерное понятие «контакта».

Тем не менее, когда приходилось оказывать такую услугу кому-то из смотрящих или к ним приближенных, этим занимался дневальный свидания, который не был «петухом». Или кто-то из завхозов.

Во время первого своего длительного свидания я и предположить не мог то, что этот вопрос можно решить через Соньку. А другой дневальный, Бобер его прозвище, оказался натуральным «бобром» и выносить мою сумку отказался. Мы с ним чуть не поругались по этому поводу. Тогда я не знал некоторых тонкостей. Ему было нельзя соглашаться помогать этапнику, находившемуся пару дней на лагере. На это тоже надо было специальное разрешение. И от оперчасти, и от противоположной стороны. Я или сам должен был быть известной личностью на зоне, или за меня необходимо было договориться кому-то из уважаемых людей.

Пришлось занести свои три сумки кому-то из остававшихся еще на сутки зеков. И первое, чем я занялся после возвращения в санчасть, были попытки решить вопрос с выносом. Понятно, что помогал мне в этом Витя Кикер. Однако даже и он не смог в тот же день найти нужного человека. Закончилась эпопея с моей передачей только дня через четыре. За это время она переезжала из одной комнаты в другую, а в перерывах между заездами «жильцов» усилиями Бобра и Соньки становилась все меньше и меньше.

Привезли мне тогда, однако, немало. Поэтому даже после расчета с человеком, который принес наконец все к нам в палату, сигарет, чая и продуктов оставалось еще достаточно. Единственное, чем я не смог порадовать своего нового друга Витю, это деньгами. В тот раз я только рассказал Лене, каким образом лучше их мне передавать.

Новый, 1997-й год я встречал в санчасти. Вместе с Витей, Ромой и другими близкими пацанами. Праздновали, как принято в тюрьме, при помощи чая. Праздничный стол, конечно, отличался от того, с каким происходила встреча Новых годов в СИЗО. Плов, тушеная картошка, различные салаты и много других, деликатесных даже и на свободе, блюд. Попить, правда, удалось не только чифирь.

Помню, как уже часа в два ночи Рома позвал нас с Витей в кабинет, где по рабочим дням происходил прием больных осужденных. Ключ у него имелся не только от кабинета, но и от сейфа, в котором хранились некоторые медикаменты и шприцы. Оттуда он извлек бутылку коньяка. Кабинет был закрыт изнутри. Витя сел за стол фельдшера, Рома на стул, предназначавшийся для пришедшего на прием зека, а я удобно расположился на кушетке. Коньяк был разлит по каким-то медицинским стаканчикам. Мы чокнулись, поздравили друг друга с наступившим годом, пожелали сами себе скорейшего освобождения. Выпили. Потом быстро повторили весь процесс еще раз, после чего коньяк закончился.

В превосходном настроении мы кабинет покинули. Рома закрыл его и наша праздничная программа продолжилась просмотром телевизора в кабинете начальника санчасти. То, что там тогда был черно-белый допотопный телевизор, который было лучше слышно, чем видно, никакой роли не играло. Шла праздничная новогодняя программа. «Старые песни о главном 3». Я сидел, слушал их и думал приблизительно так: «Старые песни о главном 15» я точно буду смотреть на свободе!». Когда старые песни закончились, начались новые. Одну из них, о том, что «Тучи как люди», в исполнении Иванушек, мне тоже никогда не забыть.

Я был тогда по настоящему счастлив. Не будучи особенно верующим, во время своих ежедневных прогулок по свежему воздуху не мог не произносить мысленно такие слова: «Спасибо тебе, Господи, за твое чудесное отношение ко мне, за то, что меня помнит и любит жена, за то, что я тут попал в круг общении хороших людей, за возможность проводить время с пользой и вообще за всё!».

Действительно. Редко кто в первые же две недели на лагере имеет возможность встречать Новый год с принесенным за хорошее вознаграждение одним из фельдшеров коньяком. Который, к тому же был спрятан в закрытом сейфе в закрытом же служебном кабинете. Да и сам факт моего нахождения в санчасти тоже многое значил. Всем необходимым я был обеспечен. Имел возможность читать, заниматься физкультурой и даже помогать Вите тренироваться (он закрывался со мной в большом помещении, так называемом ПВР (помещение воспитательной работы) одевал перчатки и бил боксерскую лапу держал которую я).

Так прекрасно я прожил неделю до и две после Нового года. За это время мной было написано заявление о переводе с 4-го на 10-й отряд. Как и предполагалось, оно было заверено и подписано начальником без каких-либо проблем. И после выписки из санчасти я мог ехать обживать трехэтажку.

Выписываться, правда, не хотелось. Да и не должны были меня выгнать на отряд до окончания проплаченного месяца. Но, везение рано или поздно заканчивается. После всех новогодних праздников начальник санчасти решил лично проверить, какие больные у него на стационаре лечатся. О том, кто и за сколько посчитал меня тяжело больным, он не знал. Фельдшер, с которым обо мне договаривался Витя, не посчитал нужным поделиться с ним полученными деньгами.

Где-то числа 15-го шеф вызвал меня к себе.

Не зря майора санитарной службы, Виктора Владимировича, начальника медико-санитарной части Полицкой исправительной колонии, зеки когда-то назвали шефом. Он мне сразу напомнил шефа из мультфильма «Приключение капитана Врунгеля». Только от того весь мультик показывали руку с перстнями и сигарой, а этот был сразу и целиком. Я не с первых минут общения понял, что перстней и сигары у Владимира Владимировича не было.

Это был здоровый, гораздо больше 100 килограммов веса, мужчина. Лицо, правда, было у него вполне добродушное. Как я потом узнал, когда-то он занимался боксом, достиг неплохих результатов. Был даже мастером спорта международного класса. То, что он закончил медицинский институт по специальности стоматология, дало ему возможность делать карьеру в медицинской службе системы исполнения наказаний. Хотя какую там карьеру? Дослужиться к пенсии до майора, начальника санчасти одной из колоний, не бог весть какая карьера.

Начальником санитарной части он был хорошим. И неплохим стоматологом. Но знакомство наше с ним началось тоже не плюсами с моей стороны. Он доброжелательно, почти по-отцовски, задал вопросы насчет того, с какого я отряда, из какого города приехал, большой ли срок. Услышав, что 15 лет, удивился. Естественно захотел узнать, что же я такого совершил, за что мне столько дали. Я, конечно же, рассказал. Насколько возможно подробно.

– Так а с чем же ты у нас лежишь?, – спросил он под окончание нашего разговора.

Я, как мне было сказано моим «лечащим» врачом, фельдшером Николаевичем, показал раздражение, появившееся у меня на коже по всему телу через некоторое время после приезда в лагерь. Действительно, покраснение и шелушение некоторых мест, особенно живота и внутренней части бедер, которые к тому же и чесались так, что иногда невозможно было заснуть – единственное, что беспокоило меня в плане здоровья. Однако это было следствием процесса акклиматизации и привыкания к местной воде. Этим страдали практически все киевляне, приезжающие в Полицкую колонию.

– Понимаю, болезнь серьёзная, – сыронизировал Владимирович. – Но и ты, думаю, понимаешь, что с таким у нас за бесплатно не лежат. И с кем же ты договаривался?

Я, естественно, не мог сказать ему: «Да, так, с Николаевичем за двадцатку баксов решил». Получилось бы, что сдал своего благодетеля. Единственным приемлемым для меня вариантом было сказать, что договаривался обо всем не я, а мой знакомый, Витя. Поэтому тонкостей не знаю.

Владимирович мне, конечно же, не поверил. Но требовать правды не стал. Он и сам быстро разобрался, с кем и за сколько. Тариф то был установлен. А кто именно брал по нему узнать было легко. Просто посмотрев в моей медицинской карте, какой именно из фельдшеров меня ложил. Вот только то, что не стал я с ним откровенничать, тоже сделало его первое впечатление обо мне больше отрицательным, чем положительным. Но, в отличие от начальника швейного цеха, он таки поменял свое мнение насчет меня. Правда, потребовалось для этого восемь лет.

С остальными работавшими тогда в медицинской части учреждения фельдшерами я успел наладить хорошие отношения. Их было четверо. И с каждым из них я смог пообщаться, надарить им сигарет, напоить их моим кофе во время долгих ночных дежурств и нарассказывать про себя интересных историй. Сделал я это тогда ой как не зря. Что в дальнейшем помогало неоднократно. И не только тем, что я мог иногда приходить и иметь возможность за небольшой презент получить сутки-другие освобождения от выхода на промзону, но и в случаях, когда я действительно заболевал и меня необходимо было лечить. А в 2000-м году, когда меня принесли с 10-го отряда со вскрытой веной и без литра крови, налаженные хорошие отношения фактически спасли мне жизнь.

Тем не менее, шеф санчасти, Виктор Владимирович, тогда решил, что достаточно мне прохлаждаться и пора ехать на отряд. И так как с ним вовремя не договорились, изменить его решение было невозможно.