Текст книги "15 лет на зоне. Записки убийцы поневоле"

Что же касается «обиженных», то в цивилизованном государстве таких содержали бы в отдельных палатах, с ежедневным обследованием у психиатров. Я за все время не встретил на одного, у которого была бы нормальная психика в общем понимании этого слова. И дело тут далеко в не в ориентации. Настоящих гомосексуалистов было очень мало. А остальные, оказавшиеся в «гареме» зеки, попали туда по причине своих изначальных отклонений от норм, что в тюрьме и колонии быстро приводит к «определению». После чего их ненормальность только усугублялись.

Чувство ожидания угнетает в основном «мужиков». Редко у кого хватает внутренних резервов с этим угнетением справиться. Поэтому, как уже вкратце говорилось, каждый пытается найти себе какое-то более или менее постоянное занятие, отвлекающее от навязчивых мыслей. В одном американском фильме, который я смотрел еще находясь в СИЗО, один персонаж произнес такую фразу: «В тюрьме люди занимаются тремя вещами. Качаются, играют в карты и нарываются на неприятности».

По большому счету так и есть. Хорошо, если занятие, придуманное для себя на лагере, приносит какую-то пользу. Физкультура, чтение, работа, связанная с применением имеющихся знаний и умений. Часто, однако, бывает, что человек срывается в «игры на интерес», нарды или карты. Слава Богу, что нашем лагере возможность употреблять наркотики была только у ограниченного круга «смотрящих» и их семейников. А то ведь для многих это был бы единственный вариант отвлечься от постоянного ожидания. Но эти методы чреваты именно теми неприятностями, о которых говорил герой фильма.

Я пока только начинал чувствовать это давление текущих сквозь тебя минут, часов, дней, месяцев и лет, в конце концов. И первого свидания дождался довольно быстро.

Но до того, как ко мне приехала мама с женой, произошло еще несколько немаловажных событий. Первое -распределение на отряд.

Во время пребывания на карантине каждый вновь прибывший на лагерь осужденный задумывается, куда ему лучше попасть. Факторы, влияющие на желание быть распределённым на тот или иной отряд просты. Многие пытались решить вопрос так, чтобы быть рядом со знакомыми или земляками.

Для кого то важнее было устроиться на определённую работу. Например в швейный цех, который отличается тем, что в нем зимой сравнительно тепло. Да и работа на «швейке» худо-бедно оплачивалась. Еще плюс был в том, что наличие работы зависело от наличия заказов на продукцию (спецодежду, рукавицы из грубой ткани, «зековские» фуфайки). Швейка могла один месяц сидеть без работы, а следующий трудиться с 8-ми утра до 8-ми вечера в первую смену и с 8-ми вечера до 8-ми утра во вторую без выходных. Это вносило определённое разнообразие в жизнь и многие отсидевшие не один год зеки советовали мне попытаться попасть именно на швейку. С моим сроком, говорили, это самый правильный вариант.

Поначалу я последовал совету знающих людей и так и сделал.

На девятый день нахождения на карантине этапников вызывают к начальству. На первую комиссию в лагерной жизни зека. Этих комиссий будет еще несколько. У кого больше, у кого меньше. Больше у тех, кто решит жить жизнью «нелегкой, но интересной» (есть такая поговорка про блатную жизнь). Так как перед тем, как перевести осужденного в ШИЗО или ПКТ, его вызывают на прием, рассматривают нарушения, зачитывают подготовленные «отрядным» документы и затем начальник колонии подписывает постановление о содержании в упомянутых местах.

Если осужденный не склонен постоянно нарушать режим содержания и конфликтовать с администрацией, он за время отбывания может поучаствовать в трех-четырех таких комиссиях. По вопросу о распределении на отряд, по поводу льгот и под конец срока, кто не ушел условно-досрочно, по поводу административного надзора. Повторюсь, что до 2001-го года по особо тяжким статьям льгот не существовало и некоторые за десять лет бывали на приеме у начальства два раза.

Прием происходил прямо в здании карантина, в отдельном кабинете. Я не постеснялся сказать, что хотел бы попасть на отряд, закрепленный за швейным цехом. На вопрос, умею ли я шить, сказал, что за свой срок научусь точно. Это произвело нужное впечатление и начальство решило отправить меня на отряд №4. Как раз туда, куда я пытался пробраться во время своего первого похода по лагерю.

Положа руку на сердце скажу, что работать я тогда особым желанием не горел. И исходил из тех соображений, что на участке закройки можно будет покупать норму, а впоследствии вообще договориться о том, чтобы на промку не выходить. Так мне тоже рассказали. О том, что не все так просто, я еще не догадывался.

Вечером дня распределения я и другие бывшие вместе со мной на приеме этапники сделали себе по два нагрудных знака. Их ввели где-то за год до этого. Бирка представляла собой тогда дощечку не установленного размера, не больше 8 сантиметров в длину и трех в ширину, обтянутая черным материалом, с написанными белой краской фамилией и инициалами осужденного, и номером отряда. Понятно, что редко кто делал её самостоятельно. Этим занимался один из осужденных, умеющий рисовать и писать красками. Стоила одна такая табличка всего ничего – две пачки сигарет.

Часов в десять дня следующего я и еще двое распределённых на 4-й отряд этапника уже заходили в здание барака. Бросив принесенные с собой «скатки» (матрасы) при входе в спальное помещение, мы сразу же пошли на беседу к блатным. Беседовал с нами семейник смотрящего, Гены Лысого, так как последний находился на промзоне. Я этому слегка удивился, ведь по слухам блатные на работу не ходили. В разговоре выяснилось, что Гена – скорее очень уважаемый мужик, ходит на работу и даже иногда работает сам. Швейка – работа, где такое возможно. Иными словами, это было исключение из правила.

Нам еще раз рассказали о принятых нормах поведения, о важности общака, ознакомили с расположением помещений на территории отряда, о том, где живут представители разных категорий зеков и ответили на интересующие вопросы. Запомнилась фраза, проскользнувшая в разговоре. Насчет того, что с этого дня необходимо особенно внимательно следить за своими словами и поступками. Так как это уже не карантин, это отряд и самая что ни на есть лагерная жизнь. Конечно, в течении года вновь прибывший считается этапником и есть такие вещи, которые ему простительны. По причине незнания или первоначального непонимания. Но, как говорится, первый раз объясняют, второй – поясняют, на третий могут уже и спросить.

В этой связи семейник Гены Лысого посоветовал первое время осмотреться, очень близко ни с кем не сходиться, так как круг общения очень важен. Помните фразу, «кто с кем чифирит, тот тем и живет»? А пока этапнику многое непонятно, торопиться жить не стоит. «Вы, – говорит – по-любому сейчас семейничать с кем-то начнете, земляки вас подтянут. Но думайте при этом, что за срок каждого семейники поменяются еще много раз, некоторые даже врагами станут из-за расхождения во взглядах на ценности, моральные и материальные. А жить то каждому самому придется. И за поступки свои отвечать самому».

В этом ключе разговор наш проходил еще долго. Но так как нам все было интересно, настрой был оптимистичный, и мы не торопились расходиться по нарам.

Первая моя нара была, как и положено, «на пальме». Подо мной (на нижнем ярусе) спал парень, по масти «мужик», которому оставалось к тому времени два или три месяца. До конца срока. А всего он сидел восемь или девять лет. Естественно, первым на отряде я познакомился с ним. На работу он уже не ходил. В те далекие времена уже за три месяца до конца срока зек мог не выходить на промзону совершенно официально. Типа, готовился к освобождению. Оставшееся до съема с работы время я провел в разговоре с ним. Он рассказал мне про работу на «швейке», про первую, вторую и третью смены, о том, тяжело и долго ли научиться шить на швейной машинке и о многом другом.

Потом с работы пришла первая смена. После проверки, как водится, появившиеся на отряде этапники и я в том числе, стали объектом особенного внимания у всех интересующихся. Мы ведь тоже имели, что рассказать и о чем вспомнить. Про киевский СИЗО, про этапы, про тюрьму винницкую, где я случайно побывал. Поднявшийся (так говорят о зеках, которые переведены на отряд с карантина или, например, вышедшие из ШИЗО) со мной парнишка из Ровенской области рассказал об обстановке в тюрьме этого города.

Любопытство зеков в этом плане очень легко объяснить. Многие безвыездно сидят на одном лагере долгие годы и единственный доступный способ получения информации – такие же зеки, которые откуда то приехали и что-то новое видели. В таких разговорах сразу вспоминаются совместные друзья, однокамерники, а бывает, что и находятся даже знакомые между собой еще со свободы люди.

Своих знакомых я, правда, не встречал ни разу за срок. И слава Богу. Это значило, что люди моего круга общения в тюрьму попадают редко, а если и случается, сидят там недолго. И до колонии не доезжают. Но вот сокамерники моих сокамерников нашлись. Как и киевляне, которые меня знали по слухам. Само собой, я этому обрадовался. И, забыв о том, что советовал блатной, сразу же согласился на предложение вместе поужинать с двумя пацанами из Киева. Что автоматически делало меня их семейником.

Можно сказать, что мне повезло. Я не ошибся в этих парнях и они оказались вполне нормальными. Жили «мужиками», ходили на работу, но иногда позволяли себе небольшие нарушения, из-за чего определенным уважением у «братвы» пользовались. Ну и из-за регулярного «уделения» внимания общему. Один, Юра, где-то на пару лет младше меня, с одного из районов на левом берегу в Киеве. Второй, Сергей, откуда-то с Виноградаря. Нам было о чем поговорить, кого вспомнить. Ну и понятно, что их возможность осветить некоторые непонятные мне еще вопросы жизни на отряде, тоже играла важную роль.

Ну и жил бы я на 4-м отряде, ходил бы на работу в швейный цех, шил бы рукавицы, не хватал рапортов и освободился бы на пару лет раньше! Но кто же тогда предполагал, что через четыре года изменят уголовный кодекс и появятся льготы даже на мою, самою тяжелую из всех, статью? Может я повторюсь, но в конце 1996-го года на свою жизнь в колонии я смотрел под углом зрения человека, отсидевшего в СИЗО три года, наслушавшегося рассказов «строгачей» и «особиков» о том, что по их понятиям правильно.

Это и сыграло свою роль в том, что на 4-м отряде я пробыл недолго. На следующий день, после вечерней проверки, пришел в гости пацан. С 10-го отряда. Того самого, где кубрики. Именно ко мне. Нашел меня через дневального по фамилии и имени, поздоровался (я – «Кеша»), и предложил мне сходить с ним на трехэтажку. Там, говорит, есть пацаны, уважаемые на лагере, которые про меня слышали и очень хотят познакомиться лично. Мне все было интересно, а новые знакомства с серьёзными людьми вдвойне, и я с удовольствием собрался (накинув шапку и фуфайку) и пошел вместе с ним.

Меня сразу впечатлило, что контролеры, стоявшие неподалеку от выхода из локалки 4-го отряда, сделали вид, что нас не заметили. Даже тогда, когда Кеша три раза крикнул волшебную фразу «Манюня, п…р, нажми 10—11!». На мое удивление Кеша обратил внимание и сразу пояснил, что с мусорами договорился и я спокойно, аж до отбоя могу сидеть на трехэтажке. А потом он проводит меня обратно. Стоило это недорого. Пачку американских сигарет.

Поднялись мы на 2-й этаж, занимаемый 11-м отрядом. В 3-м кубрике нас уже ждали, чай был заварен, шоколад, конфеты лежали рядом с кружкой на небольшом столике. Столик стоял посередине хаты.

Помещение напоминало тюремную камеру на восемь человек. Только без туалета. И со сделанным силами и средствами живущих в нем зеков, ремонтом. Обои на стенах, нормального вида тумбочки, шторы и тюль, встроенные деревянные шкафы, антресоль над входом. В общем, было довольно уютно.

Присутствовало пять человек. Не считая меня. Кеша познакомил со всеми. За знакомство чифирнули, после чего пошел разговор. Оказалось, что пригласил меня в гости Витя, парень из районного центра, находящегося недалеко от Киева. На свободе он занимался спортом. Не каким-нибудь, а кик-боксингом. Достиг определённых успехов, выступал на разных соревнованиях, в том числе и международных. Посадили его, как часто бывало со спортсменами в те годы, за вымогательство и разбойное нападение. По делу с ним шли его друзья, такие же боксеры, его знакомые по спортивной школе и институту. С одним из них я жил некоторое время в 147-й камере киевского СИЗО. Были мы в дружеских отношениях, даже зарядку делали вместе во время прогулок.

Витя, прозвище которого было, само собой, Кикер (кик-боксер), будучи человеком довольно оригинальным, местами скрытным и все просчитывающим на несколько ходов вперед, не стал сразу говорить, откуда он обо мне знает. Это выяснилось в процессе разговора.

Как водится, начался он с того, кто сколько сидит, кому сколько осталось. Кто в каких камерах был в СИЗО и какое время. Какие люди могут быть общими знакомыми. Я в числе прочих, вспомнил про боксера Костю (Костыля). И только под конец нашего общения Кикер все-таки открыл, что он получил от своего товарища «маляву», в которой речь шла обо мне. О том, что я к 21-му году уже был директором фирмы, работал с банками. По делу у меня в потерпевших два бандита, но они по всему видно, натуральные беспредельщики. Что у меня есть жена, которая оказывает поддержку даже после трех лет моего заключения. И вообще Костыль советовал Витьку подтянуть меня к себе, помочь на первых порах в непростой лагерной жизни.

То, что я уже был распределён на 4-й отряд, особой проблемы не составляло. При моем желании я мог написать заявление и за небольшой взнос в виде блока сигарет нарядчик (зек, который готовил для начальства все документы касающиеся распределения осужденных по отрядам и цехам) мог подготовить приказ о моем переводе с одного отряда на другой. Он же решил бы вопрос с тем, чтобы «хозяин» (начальник колонии) его подписал.

Разговор у нас закончился тем, что Витя посоветовал не спешить, подумать, осмотреться на 4-м отряде, и за пару недель решить, переводиться или нет. А до этого пообещал договориться о том, что бы меня положили на санчасть. На отдых.

Санчасть – это было круто! Это на свободе люди не очень любят попадать в больницу. Понятно, что это связано с болезнями и необходимостью лечиться. Но в данном случае речь шла о том, что меня оформят как больного с каким-то диагнозом, требующем лечения в условиях стационара и я получу возможность отдохнуть от проверок, режимных мероприятий, а за дополнительную плату пройду курс витаминных уколов. О том, сколько это мне будет стоить, я вопроса задать не догадался.

В гости на 10-й отряд я ходил потом каждый день. Иногда Кеша договаривался с контролерами, иногда я пробирался туда самостоятельно, пользуясь тем, что лично меня мало кто из дежурных знал. Надо было выбрать момент, пока на стометровке их не было, добежать до входа в локалку и успеть крикнуть Манюне «Нажми на кнопку». Тот, кстати, быстро запомнил с кем я туда ходил первый раз, и электорозамок срабатывал вовремя. Приходил я с утра и сидел до вечерней проверки.

Однажды мы так засиделись с пацаном из той компании, Сашей Таганрогом (прозвище от города), что не заметили, как прошло время. Слышим, шнырь кричит: «На проверку выходим». Понятно, что находиться на другом отряде во время проверки – нарушение серьёзное, за которое могут посадить в ШИЗО сразу же (проверка ведь не сойдется!), и я, схватив фуфайку с шапкой в руки помчался к выходу из локалки. В калитке я чуть не сбил какого-то офицера. Помню, что не ниже майора. Он даже не успел спросить, куда я так бегу и зачем. Я пробормотал что-то про перевод с одного отряда на другой и побежал по стометровке.

К стоящему строем по пятеркам 4-му, я подбежал уже когда прапорщик заканчивал считать. Все обошлось. Потом я неоднократно вспоминал этот случай и другие, похожие. Думая о том, что многое поменялось. После смены режима, который произошел в 2003-м году за три дня нахождения спецназа на лагере, попасть в локалку другого отряда стало почти невозможно. И очень опасно. Потому что в случае даже если кому-то и удалось бы незаметно пройти через все двери (оснащенных с начала 2000-х обычными замками), то в случае обнаружения контролеры могли серьезно попортить здоровье. Но, до этого еще далеко.

Поднявшиеся на отряд этапники распределяются на работу в течении недели. К следующему понедельнику фамилия уже присутствует в разнарядке, при выводе на промзону зачитывается и идти туда обязательно. Редко кто с первых дней может договориться о том, чтобы на промку не ходить. Даже при наличии средств для этого.

У меня, однако, уже были соображения на этот счет. В предшествующее воскресенье я договорился с Кикером о том, что в понедельник встретимся в санчасти.

Санчасть учреждения находилась в отдельно стоящем здании, попасть в которое можно было только пройдя проходную вахты (дежурной части). Вывод зеков на прием к дежурному фельдшеру тоже являлся режимным мероприятием и ему отводилось определённое время. Работающие в первую смену могли попасть в санчасть в половину седьмого утра. Вторая смена – в 10:30.

Вывод туда происходил таким образом. Нуждающиеся в медицинской помощи и просто желающие взять освобождение от промзоны на день-другой собирались около «петушатни» в указанное время. Потом всей толпой (строем начали ходить только после мая 2003-го года) шли к вахте. Там дежурный проверял журналы посещения медицинской части осужденными каждого отряда. В такой журнал (представлявший собой обычную школьную тетрадь) необходимо было записаться еще находясь на бараке. После проверки фамилий зеки проходили через дверь в виде железной решётки и по узкому проходу попадали в локалку санчасти.

Я о таких тонкостях пока не знал и решил, что на встречу приду часам к одиннадцати. Однако вместо этого попал на промзону. Туда меня привел начальник отряда. Вместе со всеми я на работу не пошел, думая, что желание сходить к фельдшеру на прием – достаточное основание для этого. Однако вернувшийся с вывода (на промзону) отрядный объяснил, что в санчасть необходимо было идти с самого утра. А теперь – только промка. Для того, чтобы долго не вникать в мои рассказы о самочувствии пообещал придти в цех и отвести меня куда я хотел, но только днем.

В швейном цеху я, как и все вновь прибывшие и устраиваемые на какую-либо работу, был внесен в списки, расписался в разных журналах и перепоручен бригадиру. Из осужденных. Он привел меня на участок закройки, вручил мне ножницы, познакомил с мужиками вырезающими из ткани, напоминающей мешковину, заготовки под рабочие рукавицы. Ни одной закройки я в тот день не сделал. Попытался, но мне не очень понравилось. Ножницы были неудобные, ткань получалось резать совсем не по намеченному, результат выходил бракованный. Поэтому я скоро пошел к начальнику цеха узнать, не приходил ли мой отрядный. Обещал ведь вывести меня в санчасть.

Начальник цеха отправил меня обратно на рабочее место, сказав при этом, чтобы я не говорил глупостей. Как я понял, еще ни за кем так не приходили, на санчасть отвести. Первый рабочий день на промзоне колонии прошел в общении с такими же «любителями» поработать. Под чаепития и разговоры «за жизнь».

Само собой, что норму сразу же с меня не требовали, но то, что работать желания у меня не было, начальство зафиксировало. Я слышал, как два начальника, цеха и отряда, в разговоре между собой во время съема с работы говорили что-то вроде того: «Вот «повезло» с этапниками. Два нормальных, а один работать не хочет. Я и не мог тогда предполагать даже, что начальник швейки проработает еще в колонии десять лет и первое впечатление обо мне сохранится у него аж до пенсии. И никак мне его переубедить не удастся. А будет он у меня начальником цеха еще не один раз. И на работах потяжелее, чем закройка и шитье рукавиц.

Вечером того дня я опять был в гостях на 10-м отряде. Объяснил, что случилось. почему я в санчасть не попал. Конечно, никакой проблемы это не составило. Витя рассказал, что обо всем договорился, что на следующий день мне нужно прийти на прием к одному конкретному фельдшеру и он оформит меня на стационар. Как и когда нужно идти в медицинскую часть я уже знал и наутро все прошло по согласованному плану.

В журнале посещения была сделана запись, что я «госпитализирован в МСЧ учреждения» и моя задача была вернуться на отряд, собрать свои вещи, после чего явиться на стационар. Пока я собирался, появился начальник отряда. «А-а, – говорит. Опять не на работе! Сейчас в ШИЗО пойдем». Но, увидев запись о госпитализации, удивился. Тому, что не успев появиться в колонии, я уже купил санчасть. Это было ясно из его недовольного бормотания. Понятно, он хотел бы, чтобы я купил его. Точнее разрешение от него на работу не ходить. Я, опять же, еще не до конца понимая все эти тонкости, отнес слышанное на счет очередного подтверждения мнения о «мусорах».

Собравшись, чифирнув с Юрой и Сергеем, договорившись с кем-то из шнырей о помощи в переносе моих вещей в санчасть, я покинул локалку 4—5. Получилось, что на этом отряде я пробыл меньше недели.

Санчасть стала вторым событием в моей лагерной жизни, произошедшим до первого свидания. До длительного я еще успел даже побывать на кратком. Мама была уже больна настолько, что рисковать и ехать не зная дороги ей было бы очень тяжело. И поэтому первым приехал её брат, мой дядя, живший тоже в России, в Саратове.

В этот же самый, насыщенный событиями день, когда я шел через вахту в сопровождении шныря, помогающего нести скатку и вещи, выяснилось, что ко мне приехали.

Вообще-то тот, к кому приехали родственники, узнавал об их приезде от обслуживающего помещение для длительных и кратких свиданий дневального. Работали там обычно двое зеков. Один считался старшим дневальным (завхозом), второй просто дневальным. Этот второй назначался из числа «обиженных», так как основная его задача была убирать кабинки для кратких и комнаты для длительных свиданий, выносить оттуда мусор, поддерживать в чистоте туалеты. В числе всех обязанностей было и такое. Ходить по отрядам и сообщать зекам о том, что их вызывают на свидание. Если человек был на работе, «петух» шел на промзону и там, в цеху находил «счастливчика».

Но первоначально списки тех, к кому приехали, передавались в дежурную часть, где уже их получал дневальный. Я проходил через вахту как раз тогда, когда дежурному звонили со свиданки и диктовали фамилии тех, кого вызвать. Предполагая, что приехать могут и ко мне, не постеснялся задать прапорщику вопрос, нет ли там моей фамилии. Какова же была моя радость, когда он сказал, что да, есть!

Донесли мы на санчасть мои вещи. Дневальный отряда, сопровождавший меня, посоветовал вернуться. «Сонька (прозвище обиженного со свиданки) не найдет тебя на санчасти. По крайней мере сразу. – сказал он. – Поэтому иди лучше на отряд и там жди, пока вызовет. Быстрее на свиданку попадешь».

Я так и сделал. Правда, выяснилось, что зря. Я мог сразу же встать около дежурной части и, дождавшись контролера, свиданщика, идти встречаться с приехавшим дядей. А на отряде я просидел чуть не до съема, пока Сонька не появился у локалки и диким голосом не заорал: – «Шемарулин есть такой!». Он и всегда заказывал зеков на свидание диким голосом, так, что его было слышно на любом этаже и в любом помещении барака. А в тот раз он кричал громче вдвойне, так как дважды пропускал мою фамилию, когда ходил по отрядам до этого. Да и дежурный с вахты помнил, что я был там рядом, только куда потом пошел, забыл. Был уверен, что уже на свидании.

В итоге в кабинку, где происходили краткосрочные свидания осужденных с родственниками и другими людьми, нашедшими возможность приехать, я попал только к концу рабочего дня.

В те времена, как впрочем и сейчас, отбывающим наказание на усиленном режиме зекам разрешены были два вида свиданий. Краткосрочное и длительное. На краткое мог приехать любой желающий родственник, друг или просто знакомый. До трех человек одновременно, так как больше просто не поместились бы в кабинку для переговоров. Положены они были один раз в месяц. Реже – можно, чаще почти никак. Для встречи предназначено помещение, где находятся три кабинки, каждая из которых представляет собой то ли стакан, то ли ящик. Две из них площадью не больше квадратного метра. Одна, средняя чуть побольше. С трех сторон, начиная где-то с метровой высоты, стены стеклянные. С четвертой стороны деревянная дверь, закрывающаяся на защелку. От таких же кабинок, в которые заводят приехавших близких, отделяет расстояние в 30 сантиметров. Высота «стакана» не больше двух метров.

Внутри прикрученная к полу табуретка, Если на неё сесть, прямо перед лицом получается деревянная полка. На ней еле помещается телефон. Похожий на те, которые стояли на столах следователей НКВД в фильмах про 30-е 50-е годы. Я всегда думал, что их не меняют на новые специально. Дело ведь не в отсутствие средств. Аппарат для двусторонней связи стоит сейчас смехотворно мало. Просто система испытывает ностальгию по своему прошлому, а такие телефоны на каждом кратком свидании напоминают и зекам, и родственникам о том, что ГУЛАГ жив. Черный телефон – свидетельство этому.

При помощи этого телефона и происходит общение. Сидящие в соседнем помещении два контролера, дежурящие на свидании, мужчина и женщина, через стеклянную стену имеют возможность видеть, как разговаривают осужденный и приехавшие. А при помощи еще одного такого телефона, соединенного с теми, которые стоят в кабинках, и слышать о чем разговор идет. Нельзя сказать, что они постоянно наблюдают и слушают, так как у них еще достаточно работы. Отнести заявления о свиданиях на подпись к начальнику, привести зеков с вахты, завести родственников на длительные свидания, передачи выдать. Но, если по поводу конкретного человека есть ориентировка со стороны оперативной части, и разговор будет прослушан, и о том, как именно свидание происходило будет в отдельном рапорте описано.

Краткое свидание может длиться часа три. Но, как правило, все вопросы обсуждаются в течение часа. Другое дело, если бы общение происходило не через стекло и не по телефону. Мне, однако, разрешили поговорить с приехавшим дядей не больше сорока минут. Ведь рабочий день уже фактически был закончен. За это время он успел рассказать мне, что мама больна (не сказал, правда, насколько), что он случайно оказался в Киеве в одно время с ней и вызвался съездить ко мне первым. Узнать, так сказать, дорогу. Что как только он расскажет ей, как можно сюда добраться, она сразу же приедет. Про мою жену он ничего не знал.

Я, в свою очередь, рассказал, что у меня все прекрасно, насколько в моем положении это вообще может быть. Что на лагере уже устроился, что в ближайшее время буду отдыхать на санчасти, что тут есть люди, с которыми можно общаться и что из моего пребывания в этом месте постараюсь извлечь максимум пользы.

После разговора я получил в соседнем помещении передачу, свою первую в колонии, и счастливый вернулся со свидания на санчасть.

Находиться на стационаре было интересно. В то время, когда основная часть зеков на отрядах просыпалась под крики дневальных «Подъем» и «Выходим на проверку», ты еще видел сны о свободе и грелся под одеялом. Питание было отменное. Понятно не та баланда, которую приносил шнырь санчасти со столовой, а продукты, которые передал после свидания дядя. Настоящие больные, тоже лежавшие тогда на стационаре, находились в других палатах, и общение мое происходило с двумя-тремя такими же как и я зеками, «отдыхающими» от режима.

Было весело. С утра приходили знакомые по 4-му и 10-му отряду, рассказывали лагерные новости, приносили «грева». Так было принято порядочным арестантам – не ходить в гости на санчасть без чая и сигарет для больных. То, что приносили мне, я сразу же раздавал лежащим в соседних палатах. После свидания я то уж точно ни в чем не нуждался, тем более, что еще пока не курил. Вечера проходили в разговорах с однопалатниками.

Через некоторое время лег на санчасть и Витя Кикер. Он сразу же принялся учить меня лагерной жизни, следуя тому, что писал его подельник. Многих вещей я еще не понимал. Особенно того, почему он как-то даже переживает по поводу своего собственного статуса. Часто он говорил: – «Вот если спросят, кем живешь, что отвечать?». Это относилось как бы ко мне, но отвечал он за меня и сам себе. «Говорить надо, – что живу сам, не мешаю другим, внимание уделяю, а дальше уже люди скажут». По тому, как он жил и как к нему относились зеки и администрация, я сразу решил, что он тоже блатной.

Действительно, на промку и в столовую Витя не ходил. Когда собирались все «понимающие» 10-го отряда, он и его близкие всегда в этих «сходняках» участвовали. И не просто участвовали. А оказывали определённое влияние на решаемые вопросы. Иногда даже он бывал и на других отрядах, на аналогичных встречах блатных. Но на вопрос, кем живет никогда бы не ответил, что блатной. И, как я в узнал дальнейшем, с большей частью «черной масти» на лагере у него были отношения холодной войны. Уж очень различные были интересы. У него, в основном, спорт. У них, в основном, наркотики.

Как и любая холодная, эта война в любой момент рисковала перерасти в горячую. В которой победить мог тот, у кого больше поддержки. Как в людских ресурсах. Так и в материальных. Поэтому Витя постоянно интересовался через близких и уважающих его Кешу, Таганрога и нескольких других человек, которые присутствовали во время нашего знакомства, приехал ли на лагерь кто-то достойный внимания. И если такой человек появлялся, его обязательно пытались приблизить к себе. Чем увеличивали численность группировки.

Кикер и его окружение были известны не только на 10-м отряде и трехэтажке, но и по всему лагерю. И так их и называли – «Киевская группировка». Уважение к ним добавляло то, что все участники, в основном, имели отношение к спорту. Я же попал в окружение Вити Кикера не только из-за протекции, но и из-за предполагаемой моей материальной обеспеченности.

Первое время, понятно, я не смотрел на этот вопрос с такой точки зрения и наивно считал, что на меня обратили внимание по причине моих положительных качеств и отзывов со стороны разных людей. И пока моя поддержка со свободы оправдывала предположения, наши с Витей отношения были превосходными.

Было, однако, несколько странных для меня моментов.

Витя питался тем, что привозили ему пацаны из Киева, присылала мама и тем, что удавалось принести со столовой. Не приготовленные там жиденькие супы и кашу, чем кормили общую массу зеков, а картошку, овощи, мясо и другие продукты, которые в принципе имелись в колонии даже в самые тяжелые времена. Называлось это «тариться».