Текст книги "15 лет на зоне. Записки убийцы поневоле"

Да и вообще, каким-то уставшим мне показался Вова Тихий во второе наше с ним пересечение на Лукьяновке. Он говорил, что будет рад получить 5 лет. Только для того, чтобы отдохнуть от происходящего беспредела. Понятно, что жаловался он не на бандитский беспредел.

Я бы с удовольствием пообщался с ним после освобождения. Но, не пережил он бурных 90-х.

Из 184-й хаты перекинули меня в 45-ую. Эта камера находилась в корпусе, названном в честь генерального секретаря ЦК КПСС. Брежнева, я имею в виду.

В этой камере про меня уже слышали. До меня там сидел мой подельник Виктор, брат сотрудника СБУ Александра. Он шел по одному делу с нами, но обвинялся не в соучастии в убийстве, а в том, что помогал брату и еще одному участнику событий, Алексею, прятать трупы потерпевших. Через три недели после происшедшего.

Статья, которую ему вменяли, называлась «заранее не обещанное укрывательство совершенного тяжкого преступления», и максимальный срок, который ему грозил – 3 года. Поэтому его продержали в СИЗО вместе со всеми нами три месяца, после чего выпустили под подписку про невыезд.

Кстати, это тоже было одним из методов получения необходимых прокуратуре показаний от Александра. Ему объяснили, что сидеть придется в любом случае, а вот брата могут выпустить. А могут и не выпустить. И для того, чтобы Витя вышел на подписку, Саша должен был подтвердить уже окончательно к тому времени разработанную версию следствия. Которая сводилась к тому, что я предлагал ему и другим участникам событий деньги за убийство. И что мы заранее планировали лишить жизни наших потерпевших.

А чтобы Александр был еще более сговорчивый, дома у них в результате обыска были изъяты где-то с десяток автоматных патронов, а в гараже десять лобовых стекол к Жигулям. За патроны возбудили уголовное дело за незаконное хранение оружия и боеприпасов против него с братом, а за стекла – дело по статье «Спекуляция»! Да, такая еще тогда была. И посадить за нее вполне могли. Причем не того, кто уже сидел, а еще и их отца. Бывшего прапорщика, к тому времени пенсионера.

Понятно, что их мама такого бы точно не выдержала. И в результате необходимые показания от братьев следствие добыло. Отца их, слава богу, не посадили, дело о «спекуляции» закрыли, Виктора выпустили на подписку.

А я переехал в камеру, в которой тот содержался первые три месяца нашего следствия.

Конечно, мой переезд туда был не случайным. Там тоже сидел мужичок, звали которого Петя, и отсиженных у него было тоже о-го-го сколько. Лет Петрухе было около сорокапяти. Занимался он всю жизнь карманными кражами. За что регулярно сидел. Быть карманником ему не мешало даже то, что во время отбывания одного из многочисленных сроков он лишился кисти левой руки. Работал он на столярке, и отрезало ему ее пилой.

Однако он запомнился мне своим чувством юмора и простым отношением к проблемам, которые все восприняли бы как сложные.

«Кисти руки нет?». «Зато никто не думает, что это я сумки режу!» Приблизительно так он относился к своей инвалидности.

Как же тогда он попал в этот раз, задал я ему естественно такой вопрос. На что он ответил, что по большому счету сел сам. Надоело ему на свободе. Как инвалиду больше трех не дадут, хоть он и рецидивист. А там может быть, что-нибудь на свободе поменяется. Или заочку (знакомую по переписке, чем очень любят заниматься некоторые зэки) себе найдет и проведет старость в спокойном месте.

В процессе нашего общения я рассказал ему про Сашу Немца, помощника моей следственной группы. С таким аккуратным вопросом, почему меня опять посадили к рецидивисту. А Петруха меня удивил. Он не стал придумывать никаких тому объяснений, а просто сообщил мне, что и он тоже сотрудничает с оперчастью. Витю как раз к нему и посадили, чтобы выяснить все, что он знал, но на допросах не говорил.

А вот мотивы своего сотрудничества с милицией он объяснил очень четко и понятно. Пока он работает с ними, и сокамерники у него с передачами, и телевизор в камере есть, и администрация тюрьмы нормально относится. Сидеть, короче, можно. Само собой, если бы он видел, что я это неадекватно восприму, откровенничать не стал бы. Но, учитывая то, что я к преступному миру не отношусь и вообще человек сравнительно нормальный, решил, что риска никакого нет. А отношения будут налажены.

Закончили мы знакомство тем, что он попросил меня то, что следствию знать не нужно, при нем не говорить. Отчитываться то ему все равно придется, и он так или иначе расскажет все, что услышит.

Из тех, кто сидел в 45-й камере с нами, я почти никого не запомнил. Был вроде бы член УНА-УНСО, сидевший по статье «незаконные вооруженные формирования». Такой себе сельский мужик. Он проспал все почти время на «пальме» (так называется нара, находящаяся на втором ярусе), никакой агитации за свою организацию не вел.

Я не забыл про него потому, что как-то раз вывели нас для очередного обыска в камере на коридор, и кто-то из контролеров или толкнул УНСОвца, или сказал ему что-то типа «шевелись», а я, недолго думая, говорю такую фразу: «Ты бы с ним поосторожнее. Того и гляди УНСО к власти придет, он тебя запомнит, представляешь, что тебе тогда будет?». Я даже не ожидал, что это такое впечатление произведет. Контролеры стали какие-то вежливые. А вот тот, именем которого я напугал администрацию, сам испугался, говоря, что зря это я. Они совсем не такие. Никому мстить не будут.

По их делу проходило тогда довольно много человек, и получили они разные срока. Но не больше трех лет.

Пару месяцев, проведенных с одноруким Петрухой, я потратил на ознакомление с тюремными и лагерными карточными играми. Петя одной своей здоровой рукой и второй культей делал из бумаги и хлебного клейстера игральные карты. Их отшманывали, он опять делал, при помощи чего убивал время. В результате моего с ним общения я стал отличать одну игру от другой и понял, что карты в тюрьме – это не мое.

Петя, слава богу, не ставил себе задачу выиграть у меня какую-то сумму денег. Хотя, так как я вообще не любитель азартных игр, под интерес играть бы с ним не стал. Он еле уговорил меня поиграть с ним во что-нибудь без интереса. Для чего сам меня научил. Играл он интересно. Карты он свои помнил и почти в них не смотрел. Рукой без кисти он прижимал их к груди, здоровой рукой ходил. Понятно, что выиграть у него я не мог.

Через некоторое время нас вместе с ним перевели в камеру №17, на первый этаж «Брежневки». Было уже лето 94-го года, предполагались выборы президента. После принятия в 1996-м году Конституции, право голосовать получили и осужденные. А тогда голосовали только подследственные, хотя я и этому удивился. Голосование в тюрьме! Интересно!

Процесс происходил таким образом. Освобождалась одна из камер-тройников на этаже. Там устанавливалась кабинка для голосования, на входе сидели члены избирательной комиссии, выдавали бюллетени, фиксировали избирателя. Избирателей выводили из камеры, сопровождали до «избирательного участка», ставили лицом к стене, руки за спину. Кто-то первый брал бюллетень, заходил в камеру, потом в кабинку, заполнял необходимые графы, кидал его в урну. После чего выходил из камеры, опять становился лицом к стене, как положено арестованным, и ждал, пока проголосуют сокамерники. На голосование выводили по одной «хате».

Могу сказать, что тайну голосования в СИЗО не нарушали. Каждый мог поставить галочку в графе того, кого хотел. Так как Кравчук к тому времени уже всем надоел, само собой больше сторонников было у Кучмы.

А вот на проходящих выборах в депутаты, большинство голосовали за Медведчука. Как же, ведь адвокат. Да и какой-то чай с сигаретами от его имени незадолго до выборов раздавали. В качестве гуманитарной помощи. А зэку непорядочно тогда было чай выпить, сигареты скурить, а за того, кто их «подогнал» (подарил, значит), не проголосовать.

Еще в камере 184 я слышал о так называемых «коммерческих хатах». Это когда в камере горячая вода, холодильник, большой телевизор и ковры на полу. Подозревал, что так оно и есть. А когда проходили выборы, смог убедиться в правдивости этих рассказов от постоянного жильца такой камеры.

Под избирательный участок выделили камеру №20. О которой по тюрьме ходили слухи, что именно она и есть коммерческая. И сидит там такой Лёсик, довольно известный в Киеве человек. Наша «хата» 17 находилась на том же этаже, что и 20-я, расстояние между дверями составляло метров 10. Поэтому, когда Лесику сообщили, что на время выборов ему придется переехать и поинтересовались, с кем он будет сидеть, он решил, что 17-я ему подойдет. Недалеко и контингент нормальный.

Я тогда еще довольно неплохо себя чувствовал в материальном плане. Регулярно мне жена передавала передачи, регулярно их приносил адвокат, телевизор у меня был, хоть не большой, но и не очень маленький. Но когда переехал к нам Алексей из коммерческой камеры, я понял, что есть люди, по сравнению с которыми я нищенствую.

Сигарет и чая, которые у него были, хватило бы на средний киоск. Еде ему почти каждый день приносила адвокат. А готовили в «Гурмане». Ресторан этот имел к Лёсику непосредственное отношение. Мой маленький телевизор был убран под нару, так как у Алексея был какой-то японский с диагональю больше 60 сантиметров. Из его рассказа о камере №20 я узнал, что «коммерческие хаты» действительно существуют

Запомнилось, что или родной его брат, или какой-то очень близкий человек занимался всеми вопросами на свободе, а сам он постоянно сидел. Всего к тому моменту уже не меньше 20-ти лет. А на СИЗО последний раз два года с лишним. Вменяли ему изнасилование. Было уже несколько судов, первый приговор 10 лет, был отменен, второй приговор – 5 лет тоже находился как раз на стадии кассационного рассмотрения, из чего можно было сделать вывод, что не такой уж он и насильник, как его пытались изобразить органы. Просто на свободе он был не особенно нужен, и милиция Подольского района, с детства его не любившая, делала все возможное для того, что бы долго он по Киеву не гулял.

Он был мне очень интересен с той точки зрения, что имел достаточно информации, кто есть кто в криминальном мире Киева, как решаются те или иные вопросы, как понимают «понятия» разные люди. Но, стоит сказать, что он, как и абсолютное большинство действительно серьезных людей, не очень любил говорить на эти темы. Было видно, что человек действительно многое знает, но не считает нужным с кем-то делиться. Особенно при одноруком Петрухе. Который и сам-то не очень уютно себя чувствовал в одной камере с Лёсиком.

Алексей заразил меня любовью к сериалам. Он каждый день смотрел «Санта-Барбару». Не пропускал ни одной серии. С самого начала я удивился. Как такое может быть интересно человеку типа Лёсика. Но, подумав, понял. Конечно, своей жизни нет, становится интересно смотреть хотя бы на чужую. А учитывая, что он начал просмотр с самой первой серии, все герои за два года стали как родные. Известно про них больше, чем про действительных родственников, оставшихся на свободе.

Посмотрев за компанию с ним несколько серий, я и сам проникся любовью к героям, переживал по поводу случающихся в их жизни событий, осуждал интриги, которые постоянно плела одна из героинь, и изучал тем самым человеческую психологию. Оказалось, что то, что помнилось из реальной жизни, очень иногда похоже на происходящее с героями сериалов.

Если бы не «Санта-Барбара» и другие, не помню уже названий, сериалы, сидеть было бы гораздо скучнее. Как в тюрьме я себя чувствовал только тогда, когда ломался телевизор.

Кроме сериалов смотрелись всевозможные фильмы, причем не было такого, которого не видел бы Лёсик. Смотрю анонс, говорят, такой-то фильм показывается первый раз. А Алексей уже его видел. Я этому постоянно удивлялся. На что он говорил, что буду вспоминать про него через полтора-два года, когда не останется фильмов, которые бы еще не смотрел. Так оно и оказалось. К окончанию моего пребывания не Лукьяновке я пересмотрел все наши и американские фильмы, снятые к тому моменту. Я и до сих пор могу быть экспертом по кинематографу до 1996 года. А вышедшие тогда «Отважное сердце» Мела Гибсона и «Криминальное чтиво» Тарантино навевают ностальгические воспоминания.

В свою хату Лёсик не вернулся. Пока мы сидели вместе, пришло решение кассационной инстанции о том, что срок его не пять, а три. И он уехал от нас на знакомый ему лагерь строгого режима в Березани досиживать оставшиеся полгода.

Следующая камера, в которую меня перевели, имела номер 5. Корпус – «Столыпинка». Тройники на «Столыпинке» отличаются своим размером. Если обычную «хату» тройник никак не назовешь просторной, на корпусе, о котором идет речь, она вообще размером где-то с чулан в старых трехкомнатных квартирах. От входа до нары, находящейся под окном, метра два. Может, чуть больше.

Мест действительно три. Около одной стены две нары, одна над другой, под окном еще одна. У другой стены вделанный столик, размером в ширину где-то 30, а в длину 80 сантиметров. Около столика лавка. Между лавкой и нарой расстояние не больше 40 сантиметров.

Сразу за входом, по той же стороне, что и столик, параша. Отгороженная плитой и закрывающаяся дверкой. Плита эта называется «парусом». Высота «паруса» – около метра двадцати. Чтобы протиснуться между «парусом» и нарами, даже мне, хоть я далеко не широкоплечий, приходилось поворачиваться боком.

Этаж первый, почти подвал. Телевизор с трудом принимал там три или четыре канала.

Как раз подходил к концу первый год моего заключения. Поздняя осень, а потом и зима. Стало прохладно. Несмотря на то, что оконное стекло присутствовало и даже было целым, оно от холода не спасало. Уж очень велики были щели между рамой и стеной. Сквозняк постоянный. Как не пытались мы законопатить все отверстия, тянуло все равно.

Не замерзнуть вариантов было два. Лежать под двумя одеялами и верхней одеждой. Или ходить по камере взад-вперед. Тусоваться. Два с половиной шага в одну сторону, столько же в обратную. При этом приходилось снимать дубленку и постоянно поворачиваться боком, чтобы протискиваться между нарами и «парусом».

Первый вариант мне не очень нравился, поэтому я постоянно ходил. Не знаю, сколько километров проходил таким способом каждый день, но наверное много, так как эти «тасы» я тоже запомнил. А чтобы ходить было не скучно, я брал словарь. Англо-русский. И учил наизусть слова. Начиная с первой буквы. Таким образом проводил время с пользой.

Из этой камеры могу вспомнить паренька моего возраста и так же как я далекого от мира криминала. Кажется, звали его Руслан. Или закончил, или еще учился он на факультете журналистики. И был соучредителем и исполнительным директором рекламной газеты «Досье досуга». Он первый начал работать на рынке журналов, которые советуют, где, как и за сколько провести свободное время. Поначалу бизнес его, как и все, был не очень прибыльный. Ушли время, энергия и нервы, чтобы начать издавать и продавать эту газету. А потом оказалось, что дело очень даже интересное. Особенно для второго соучредителя. Который решил, что небольшой зарплаты Руслану вполне хватит.

Тот с такой постановкой вопроса не согласился, отношения порвал и решил переехать в другой офис. Для чего необходимо было перевезти мебель и технику. Второй соучредитель написал заявление о том, что перевезенное было украдено. Посадили Руслана за кражу.

Система наша такая, что раз уж арестовали, значит надо крутить на срок, а не выяснять то, что обвиняемый имел к «украденному» такое же отношение, как и потерпевший. Вот и крутили Руслана пару месяцев, пока мама его обивала пороги прокуратуры и управлений МВД с просьбой разобраться.

Пока мы с ним были в одной камере, скучать не приходилось. Даже несмотря на отсутствие нормальных программ по телевизору. Нам было о чем поговорить, что обсудить и чем позаниматься. В частности, иностранными языками. Нам даже не очень мешал еще один рецидивист, сидевший тогда с нами. Задачей которого был уже не я, а Руслан.

Через некоторое время мама все-таки добилась подписки для Руслана. Вместо него заехал Юра, парнишка с Борщаговки, занимавшийся гопстопом (разбойными нападениями на граждан на улице), уже успевший отсидеть где-то в воспитательной колонии (на «малолетке») С ним поначалу мне было не очень интересно. Все-таки после учредителя газеты это было далеко не то, что хотелось. Но через некоторое время мы даже подружились с этим Юрой.

Я, конечно, иногда удивлялся. Как можно нормально общаться с таким обезбашенным типом, особенно после того, что он рассказывал о своих способах зарабатывания денег. Но беспредельность его осталась на свободе. В тюремной камере он был вполне нормальным. Иногда даже в его разговорах прослеживалась мысль о том, что хорошо, что посадили. Пока не убил никого, или уж очень сильно не покалечил.

Его очень интересовало, как можно жить нормальной жизнью и что для этого нужно. Мои рассказы о бизнесе он слушал открыв рот. В свою очередь я от него узнал из первых рук, как живут в воспитательных колониях, как малолетки смотрят на «понятия», как происходила раньше «прописка» (прием нового арестанта в камере). Как они, цепляясь за слова, портят друг другу оставшуюся жизнь или доводят до самоубийства.

Для меня все описываемое им было дико, но познавательно. А кое-что даже пригодилось в дальнейшем. По крайней мере, что можно говорить в тюрьме, а что нельзя, как себя вести в колонии, как строить свои отношения с другими зэками, я лучше всего узнал от него. Те рецидивисты, с которыми я общался до этого, рассказывали в основном о своих заслугах, но особенно ничего не советовали. Как говорится, догадывайтесь сами. Да и биография многих из них не располагала к тому, чтобы следовать их рассказам.

Новый 1995-й год я встретил в 5-й камере. Запомнилась передача, которую организовала жена 31-го декабря. И отремонтированный телевизор. Дело в том, что недели за три до Нового года он поломался, и я передал его на свободу. Для того, чтобы Лена сдала его в ремонт. Осуществить этот процесс тогда тоже стоило определённых затрат и занимало время. Надо было писать заявление, его отправляли жене, она приходила в СИЗО, забирала телевизор и возвращала отремонтированным. В канун Нового года мы сидели без ничего. «На голяках», как говорят в тюрьме. Передачи получал один я, и поэтому вся надежда была на Лену.

Но до обеда «дачница» (женщина, выдающая передачи) к нашей хате не подходила, и мы уже находились в довольно расстроенных чувствах. Часа где-то в три, когда уже надежда почти умерла, вижу паука, спускающегося откуда-то сверху прямо к моему носу. Паук – к известию. Это все знают. Но поверил я в это только 31-го декабря 1994 года. Потому что не успел он опуститься к моей наре и уползти куда-нибудь в укромное место, послышался звук открывающейся «кормушки» (окошко в двери камеры, размером 15x20 сантиметров, сделанное для передачи еды, документов спецчасти, книг из библиотеки и передач от родственников). Назвали мою фамилию, спросили от кого передача, попросили автограф и, завершив выполнение необходимых формальностей, стали передавать продукты.

В те времена вес передаваемых продуктов не мог быть больше 8 килограммов. Если не доплатить при приеме передачи. На ту новогоднюю передачу моя жена потратилась серьёзно. Одних только огурцов с помидорами было килограмм пять. А еще все в тюрьме необходимое. Хороший цейлонский чай, шоколад и конфеты к нему, кофе, сахар, орехи с изюмом, колбаса, мясо копченое, масло, запаривающиеся вермишель и крупа, варенье в целлофановых пакетах (банки стеклянные и консервные на СИЗО не передавались). Предметы гигиены и какая-то одежда.

А еще через какие-то полчаса принесли и отремонтированный телевизор.

В это можно не поверить, но встречая тот Новый год, второй мой Новый год в тюрьме, я был абсолютно счастлив. Как чудесно было осознавать, что тебя любят и помнят. Ведь для того, что бы передать эту передачу Лене необходимо было в пять утра встать, приехать на Лукьяновку, купить нормальную очередь. По-другому тогда вообще невозможно было что-то передать, ведь местные бабушки на очереди в СИЗО делали бизнес. Занимали всё с вечера, а утром продавали свою очередь за немалые для того времени 5 долларов. Потом жене приходилось стоять до обеда, ведь людей перед Новым годом было немало, да и новогодние передачи досматривались гораздо тщательнее, чем обычные. Что занимало больше, чем всегда, времени.

Потом уговаривать передачниц взять денег за передачу не в восемь, а двадцать пять килограммов. А уж они могли при этом прополоскать мозги не хуже любого гаишника.

После чего еще ждать «замполита» (заместителя начальника учреждения по социальной работе со спецконтингентом) для того, чтобы написать заявление о передаче телевизора. Потом ждать, пока это оно будет подписано у начальника, и уже только тогда передать сам телевизор.

А уже после всего этого ехать домой. Вместо того, чтобы готовиться, как все нормальные люди к встрече Нового года. Это ли не доказательство любви? При том, что, как я уже писал, после росписи мы прожили пять месяцев. А после моего ареста Лену пытались, как и многих других, сделать соучастницей. Или как минимум, вменить ей статью 186 (знала и не сказала).

Прокуратура поступала иногда вообще по-свински. Моя жена, естественно, регулярно обращалась к старшему следственной группы с просьбой дать нам свидание. Но он отказывал. А потом как то звонит Лене, и говорит: «Вы свидание хотели? Если да, то приезжайте в прокуратуру». Бедная так обрадовалась, что бросила все и, не сообщив даже маме (моей теще), помчалась к следователю. Уж не знаю, что он хотел еще с ее помощью доказать, но вместо обещанного разрешения он сообщил, что она обвиняется по вышеуказанной статье и скорее всего будет задержана.

Вот такое свидание. Вечером теща начала волноваться. Как-то все таки узнали, что Лена поехала в прокуратуру. Срочно был вызван Александр Григорьевич, который её забрал оттуда. А вот был бы другой адвокат, неизвестно, чем бы закончилось. Но методы работы следственной группы запомнились надолго. И свиданий Лена больше у следователей не просила. Так и получилось, что увиделись мы уже после окончания следствия, через год, девять месяцев и девять дней с момента расставания.

Очень многих жены бросали и не при таких поворотах судьбы. Да и я сам иногда думал, вот если представить такую гипотетическую ситуацию, что я мог предвидеть то, что произойдет. И обсудил бы такой вариант с женой до свадьбы. А она сказала бы мне, что передачи в тюрьму носить не будет. И ждать тоже. Что бы я сделал?

Да все равно бы на ней женился. Во-первых, потому что любил её. А во-вторых, потому что мне жена нужна была не для того, чтобы из тюрьмы меня ждать. И передачи носить. Поэтому я с одной стороны слегка удивлялся происходящему, а с другой стороны просто кайфовал от осознания взаимной любви. Ради такого чувства даже казалось не обидно сидеть.

Следующий, 1995-й год запомнился одним происшествием и одним обстоятельством. Происшествие было такое. Единственный раз за все три года моего пребывания на Лукьяновке возникла у меня с одним из сокамерников конфликтная ситуация. В результате которой я пострадал физически.

Не помню уже точно, в каком из «тройников» я тогда находился. Кроме меня был еще парень моего возраста, сидевший приблизительно за то, за что могли бы привлекаться мои потерпевшие. Ни я у него, ни он у меня симпатии не вызывал. Но что делать, раз администрация решила, что мы должны быть в одной камере, так тому и быть. Все однако шло к тому, что не поссориться мы не могли.

Повод скоро возник. Телевизор. Точнее программа, которую смотреть. Не важно, что хотел я и что он, но вкусы наши не совпадали. Так как телевизор был мой, естественно, я считал что оснований у меня смотреть то, что я хочу, больше. Поначалу возникло небольшое словесное препирательство. Но продолжилось оно недолго, так как мой собеседник не умел, а поэтому не любил просто разговаривать. Он быстро воспользовался своим умением отправлять людей в нокаут, при помощи которого зарабатывал деньги на свободе.

Я же, наоборот, практического опыта бить и отбиваться не имел. Да и реакция тоже оставляла желать лучшего. Короче, помню, что его забрали из хаты появившиеся вскоре контролеры, а моя физиономия приходила в доконфликтное состояние еще недели две. Больше всего я тогда боялся, что жене дадут свидание, и она меня в таком виде увидит. Слава богу, на тот момент для свидания еще время не пришло.

Должен сказать, что у многих, находящихся в тюремных стенах, подобные ситуации возникают регулярно. Я же каким-то образом умел сглаживать острые углы в общении, находить общий язык с разными людьми и тем самым избегать серьёзных конфликтов. Описанное выше происшествие тоже могло и не произойти. Но почему-то именно в тот момент мне захотелось доказать самому себе то, что я тоже могу настоять на своем в случае необходимости. И то, что пацаны бандитской внешности как не пугали в жизни на свободе, так не пугают и в тюремной. Доказал. Хоть и ценой разбитого лица. В дальнейшем, однако, я уже всегда предполагал такое развитие событий. Может быть, поэтому этот случай стал единственным за мои три года в СИЗО.

А обстоятельство, про которое я хочу рассказать, тоже небезынтересное. Летом 1995 года я чуть не спился. Если бы это не происходило со мной, я никогда бы не поверил, что можно стать алкоголиком в тюрьме.

После 5-й камеры перевели меня в соседнюю, четвертую. Зеркальное отражение предшествующей. Такого же минимального размера. В этой хате познакомился я еще с одним рецидивистом (тоже 17 лет за спиной), который ездил из камеры в камеру с пластмассовым ведром. Это ведро составляло основную его ценность. В нем можно было варить самогон.

Технология проста как все гениальное. Сначала из пайкового хлеба делаются дрожжи. Для чего хлеб немного сбрызгивается водой и оставляется на двое суток под батареей. Там он плесневеет. Дрожжи готовы. У «баландёра» (осужденного, оставшегося отбывать срок в СИЗО и работающего в хозяйственной части) за сигареты покупаются несколько килограммов сахара.

Дрожжи заливаются сахарным раствором, прячутся под нару, где стоят еще двое суток и бродят. Потом, когда брага доходит до нужного состояния, её выливают в то самое ведро. Около дна в нем сделаны отверстия, в которые вставляются два кипятильника и герметизируются при помощи хлеба. В ведро на нитках подвешивается глубокая миска, а сверху натягивается целлофановый пакет. Ставится конструкция около умывальника, чтобы на целлофан сверху лилась холодная вода, пока брага кипятится.

Таким образом, на пакете пары спирта конденсируются и капают в миску. Минут за 40 нагоняется литр с небольшим. Градус продукта может быть аж до 60. Конечно, о каких то вкусовых качествах речь не идет. Но пьянеешь от него так же, как от обычного сельского самогона.

У моего нового сокамерника процесс был поставлен на поток. Дрожжи готовились, брага настаивалась, самогон варился каждый день. Точнее, каждую ночь. Потому что нельзя в тюрьме самогон варить. Однако ни дрожжи, ни брагу у него никогда не находили, в момент процесса никогда контролеры в камеру не заглядывали, да и по поводу дырявого ведра, которое ни для чего, кроме как для производства тюремной водки не годилось, вопросов к нему не возникало.

Нетрудно догадаться, что он тоже выполнял какие-то спецзадания. То, о чем люди не рассказывали на допросах и сокамерникам в трезвом виде, прекрасно вспоминалось после ста-двухсот граммов самогона. Я следствие к тому времени больше не интересовал, у меня оно уже заканчивалось. А вот другие наши сокамерники вполне могли быть интересны. Как, например, парнишка из Донецка, состоявший в какой-то группировке и сидевший тоже за вымогательство. Ну, а до того, как быть переведенным в мою камеру, он сидел с кем-то из киллеров-башмаковцев, которые покушались на крымского авторитета Дзюбу в Бориспольском аэропорту.

Я специально обращаю внимание на такие моменты. Если что-то в системе исполнения наказания запрещено, то глупо думать о хитрости некоторых арестантов, якобы позволяющую им обманывать администрацию. Наоборот, начальство тюрем и колоний до определённого момента делает вид, что чего-то не знает или не видит. На самом деле, пока нарушение того или иного запрета имеет какой-то смысл оно (нарушение) имеет место. Как только этот смысл исчезает, ситуация становится такой, какой она должна быть по инструкции. Если вникать в ситуацию и находить этот скрытый смысл, можно избежать многих проблем.

Вместе с самогонщиком я переехал из 4-й хаты в 95-ю, находившуюся в том же корпусе, только на четвертом этаже. За те два или около того месяца, которые я провел с ним в камерах, я стал почти алкоголиком. В принципе, понять пьянство в камере очень даже можно. После самогона жизнь не кажется такой уж мрачной штукой. А пьяные разговоры веселы и интересны. Ничего, что наутро (начиналось которое где-то не раньше четырех часов дня), болела то голова, то просто глаза, то другие органы. Ночью все повторялось, настроение повышалось, самочувствие улучшалось. И так ежедневно.

От полной деградации спасли две вещи. Первая – то, что от употребления некачественного продукта у меня началась болезнь, которую тюремные фельдшера и сокамерники назвали стрептодермией. Не буду утверждать, что это ее настоящее медицинское название. Внешне она проявлялась в виде гнойников, появляющихся по всему телу. Которые болели, плохо заживали, и пока исчезал один, появлялось еще три. Особенно много их было на руках, ногах и ягодицах. Жить стало почти невозможно.

Поначалу я не ассоциировал эту болячку с самогоном, продолжал бухать с «рициком» (рецидивистом) и надеялся, что мой иммунитет сам справится с напастью. Но организм отказывался справляться, особенно учитывая мои еженощные попытки его еще больше отравить. К тому моменту когда дальше терпеть уже было просто нельзя, кто-то из «лепил» (тюремный или зоновский фельдшер) сжалился надо мной и дал две капсулы антибиотика рифампицина (по-простому РЕФа).

Мне повезло, что до этого я никогда антибиотики не употреблял, и тех двух капсул мне хватило, чтобы все нарывы сняло, как рукой. Одну капсулу я выпил вечером, одну утром, и к утру следующего дня на месте болючих гнойников остались только красные следы. А вот эти то шрамы сохранялись еще наверное год.

Впоследствии я видел других больных стрептодермией. В основном наркоманов. Две капсулы РЕФа им не помогают. Их организм, ослабленный «ширкой» и тем, что такие традиционные для них болезни как гепатит лечат антибиотиками, не поддается такому простому методу. Им приходится страдать месяцами. Смотреть на это неприятно. Думаю, кто не успел стать наркоманом и увидел их мучения, в самых страшных своих фантазиях не представит себе возможность уколоться.