Текст книги "15 лет на зоне. Записки убийцы поневоле"

Глава пятая. «Черный» лагерь

После возвращения из Винницкой тюрьмы и испытанных неоднозначных чувств, в Киеве я пробыл недолго. Управление исполнения наказаний на этот раз вспомнило о написанном заявлении насчет колонии №76. И ближайшим же этапом, следующим в направлении Львова, туда меня и отправили.

Сам этап прошел без происшествий и ничем особенным не запомнился. В этот раз не ехал со мной Паша, любитель разнообразных приключений. Неторопливо беседуя с пацаном, который следовал в соседнюю лагерь на Волыни, я и не заметил, как прошли восемь часов в «Столыпине».

Вот и она, станция Рафаловка. Ночь с 23-его на 24-е ноября 1996 года. Начинающаяся зима, падающий первый снег. Осужденные выпрыгивают из вагона, отбегают на пару метров и садятся на корточки, руки за голову. Сумки перед собой. Вокруг конвой с автоматами и лающие собаки. Две. Хотя, в ту ночь было темно и холодно и даже эти две овчарки не очень-то хотели лаять.

Аккуратно наблюдая из под сцепленных на затылке рук процесс высадки зеков, в тусклом свете далеких станционных фонарей выглядящий особенно ирреально, почему-то подумалось: «А вот сажают же иногда некоторых прокуроров, судей и даже замминистров! И что они чувствуют, когда едут этапом и так сидят на перроне? Мне неприятно, а им вообще наверное вешаться хочется. Хорошо еще, когда этап ночью и людей нет. А ведь бывает, что и посреди бела дня прямо посреди крупной станции на перроне сгрузят и держат в такой позе десять минут. Чтобы все видели».

Следующее, что хорошо запомнилось из первых впечатлений на Ровенской земле – не очень трезвые встречающие конвойные из роты охраны колонии. Местные жители, наполовину в ВэВэшной форме, наполовину в одежде колхозников. Возможно, форма у них была одна на всех и кому-то досталась шапка, кому-то бушлат, кому-то пятнистые штаны. Поэтому один был сверху военный, снизу земледелец. Другой наоборот. Всего охраняло нас, прибывших зеков, человек пять.

Несмотря на глубокую ночь, адреналин не давал спокойствия. Из-за того, что у каждого из этих полупьяных сельских мужиков был автомат. Даже собака их показалась слегка подвыпившей. Лаяла она каким-то пропитым голосом. Однако для них это было нормальное состояние, обычная работа. Без всяких эксцессов наш этап был доставлен под ворота колонии.

Один из первых, задаваемых при встречах на этапах арестантами из разных колоний друг другу вопросов, такой: «Как принимают этапы?». По тому, что и как происходит с вновь прибывшими, сразу выяснятся, какая по «цвету» колония. «Черная» или «красная».

На лагере, где живут по «понятиям», поддерживаются «воровские традиции» и администрация явно в дела осужденных не вмешивается, принимающей смене контролеров не придет в голову сразу после первого обыска и положенной стрижки предлагать подмести с пола волосы. С целью определить, кого «ломать», а кого нет.

Если же лагерь «красный», то после такого «предложения» отказавшегося взять в руки веник автоматически определяют в «блатные» и через избиение руками, ногами и дубинками, пытаются перевести из одной «масти» в другую. Иногда, правда. бывает, что инструкциями с самого верха зеков бить запрещается, и «блатного» просто изолируют от всех остальных, определяют сразу в ШИЗО, затем в ПКТ, где он сидит с такими же, ожидая отправки на «крытую».

Тех же, кто считает возможным провести уборку помещения, не ожидая её окончания, отправляют в «этапку». Камеру, в которой содержатся первую ночь прибывшие.

Я и еще восемь человек, прибывшие в ту ночь вместе со мной на Рафаловку, как и предполагалось, попали на «черный» лагерь. Никого не били, веник брать не заставляли и довольно быстро поместили всех в камеру.

«Этапка» в колонии №76 находится в том же одноэтажном строении, что и ШИЗО/ПКТ. И представляет собой обычную камеру изолятора. Из-за того, что этап прибыл в ночь с субботы на воскресенье, нам пришлось провести в ней еще и следующие сутки. В выходной день не было никакого начальства, которое должно оформлять новоприбывших.

Впоследствии инструкции изменились и этапников стали переводить в карантин на следующее утро, независимо от дня недели. Но в том ноябре мы имели возможность в полной мере прочувствовать все «прелести» нахождения в камере ШИЗО колонии, помещении с разбитыми стеклами и без отопления, со стенами покрытыми традиционной «шубой» и тускло светящейся лампочкой. Ничего еще не успев нарушить.

Описываемая камера рассчитана была на четыре человека и поэтому для нас, девятерых, те тридцать шесть часов прошли быстро. Как всегда нашлись люди, с кем имелись общие темы для разговора. Да и обсуждение вопроса, занимавшего в тот момент всех присутствующих – каков же все-таки лагерь, где мы оказались, не давало возможности скучать. Холод в камере, многим создающий дискомфорт, лично меня не пугал. Я не зря еще до этапа на Винницу, поменял свою дубленку (в колонии запрещенную) на сравнительно теплую фуфайку. Продукты, имеющиеся у присутствующих, были разделены на всех. Несколько раз на факелах, сделанных из простыней, варился чай. Выпивался. Разговор протекал. Время шло.

В 9 утра понедельника нас вывели из барака ШИЗО/ПКТ и повели по плацу, называемому в лагере «стометровкой», к двухэтажному строению, в котором находился карантин.

В любой колонии с каждым осужденным, вновь прибывшим или вернувшимся, приехавшим из другого лагеря или переведенным с другого отряда, на новом месте кто-то должен провести ознакомительную беседу. Для того, чтобы с одной стороны, ознакомить его с установленными правилами поведения, с тем, как решаются различные вопросы, общие и личные, где что находится, чем можно пользоваться, чем нет и многим другим. С дугой стороны, чтобы определить, что из себя новичок представляет, кем живет и, исходя из этого, какую нару ему выделить.

В колониях с «красным» режимом это дело завхоза и ответственного офицера. С режимом «черным» – прямая обязанность «смотрящего».

«Смотрящим» карантина на 76-й тогда был чеченец. Звали его Васген. Здоровый, метр девяносто ростом, он сразу внушал к себе уважение. Поздоровавшись с каждым из прибывших (ему уже сообщили, что «чертей» и «обиженных» с нашим этапом не пришло), он сказал, что ознакомительная беседа переносится на вечер, так как он всю ночь был занят (играл в карты), не спал и сейчас решать ничего не хочет.

Тем не менее я и еще двое приехавших со мной киевлян, собрав сигарет и чая, минут через тридцать после разговора с чеченцем подошли к одному из его семейников на карантине и сделали полагающиеся взносы в «общак». Разговорились. «Блатной», а это был тоже не малых размеров парень из Ровно, по виду спортсмен, еще до вечернего общения со смотрящим ввел нас троих в курс дела.

Рассказал он о положении (так говорят) на лагере, что приемлемо, что нет. Как происходит распределение по отрядам, кто в лагере работает и на каких работах. Выяснилось, что выход на промзону обязателен, но при наличии небольших, по меркам свободы, средств (до 10 долларов в месяц) на работу можно не выходить. Норма выработки на общей работе, не важно на какой, будь то плетение сеток для картошки из капроновой нитки или переборка пакли (льноволокна), стоит одну пачку сигарет без фильтра за одну смену. Договориться, чтобы кто-то работал и выполнял норму, «порядочному пацану» не проблема, помощников хватает.

В столовую можно ходить по желанию, администрация за невыходы на режимные мероприятия почти не наказывает, «блатные» туда вообще не ходят. Зарядки нет, проверки проходят быстро, посчитали и разошлись. Подъем, конечно, присутствует, и на утреннюю проверку построиться необходимо. Но потом можно идти дальше спать и никто ничего не скажет.

Насчет «общака», хоть мы и знали в общих чертах, что к чему, было сказано отдельно. Сигареты, чай, продукты питания, деньги. Все принималось. Вдруг если предполагались поступления в виде «плана» или боле сильных наркотиков, то половина должна была автоматически идти в «общак». Так как «пацаны» «страдают», а это самое лучшее, что может их от «страданий» избавить. На некоторое время. Хоть меня этот вопрос не особо касался лично, слушал я с интересом и пытался все запомнить.

Общение наше затянулось до вечера. В завершение разговора семейник смотрящего карантина пожелал нам фарту в жизни на лагере и отсутствия «боков» и «непоняток». Меня слегка озадачила фраза, относившаяся ко всем, но сказанная глядя именно на меня. О том, что перед окончательным разговором с Васгеном еще раз необходимо подумать, все ли с «прошлым в порядке» и если есть что сказать, лучше сразу это сделать.

Впоследствии я узнал, что касалась она одного из двух присутствующих кроме меня этапников, который приехал из СИЗО не рассчитавшись с карточным долгом и еще об этом не сообщившим. Но, исходя из соображений определённым образом понимаемой в тот момент целесообразности, я посчитал необходимым рассказать смотрящему о том, что по одному делу со мной проходит бывший сотрудник СБУ, а потерпевшие мои – киевские рэкетиры.

Чеченец отреагировал на эту информацию без каких либо эмоций. «Делюга твоя, – говорит, – твое личное дело. Потерпевшие, подельники. Какая разница, кто кем был. Главное, что бы у тебя все было с прошлым в порядке, не „крыса“, не „петух“, упаси бог. Если жил в СИЗО порядочной жизнью, братве внимание уделял, то и тут все нормально будет».

Выделили нам, приехавшим киевлянам, нормальные нары в спальном помещении на втором этаже карантина и пошел отсчет дней, месяцев и лет жизни на лагере.

Возможность свободно выходить из помещения, гулять по улице, хоть и ограниченной забором локального участка карантина, доставляло мене первое время неописуемое удовольствие. Конечно, после трех лет пребывания под замком в камерах по шесть квадратных метров и передвижения только в сопровождении конвойных, лагерь казался почти свободой.

На следующий день в гости начали заходить земляки, которые уже некоторое время пробыли в этой колонии. В те времена, что тоже характерно «черному» режиму, сделать это было не тяжело. Карантин находился между бараками жилой зоны и зоной промышленной. Каждый желающий мог по дороге с работы на пятнадцать минут забежать к этапникам, узнать, кто приехал, кто еще сидит в СИЗО, поговорить со знакомыми, если такие имелись.

Так как я пробыл на Лукьяновке достаточно долгое время, нашлось несколько человек, сидевших в разное время со мной в одних камерах. И еще больше, просто слышавших обо мне. Кое кто встречался с моими подельниками. Один парнишка, Руслан его звали, даже забегал к нам по дороге на работу и оставался на карантине вместо выхода на промзону.

Вопрос о том, обязательно ли ходить на промку, становился ясен на примере. На отряде, оказывается, начальник мог увидеть не вышедшего на работу зека и или довести его туда самого, или, что чаще, потребовать какую-то мелкую взятку. Сигарет пачку или немного денег (до двух гривен в те времена). Если ни того, ни другого не было, оставаться на отряде было опасно и мой знакомый проводил время на карантине.

Он же в первый выходной пригласил меня к себе в гости. На отряд.

В конце 1996-го года в Полицкой Исправительной Колонии №76 содержалось около 2000 осужденных. Распределены они были по 15-ти отрядам, которые, в свою очередь, находились в 7-ми общежитиях, каждое из которых в отдельном локальном участке.

1-й отряд, на котором жили преимущественно работающие в хозяйственном обслуживании колонии осужденные, располагался по соседству с карантином и отдельно от всех остальных отрядов. Посередине между промышленной и жилой зонами, неподалеку от дежурной части.

До основной жилой зоны, где находятся локалки остальных отрядов, от карантина можно дойти, оставляя по правой стороне столовую, по левой отгороженное отдельным забором футбольное поле.

Пройдя через тяжелые металлические ворота, с обязательной колючей проволокой над ними, попадаешь на «стометровку» – довольно длинный «коридор», который составляют высокие заборы локальных участков с одного бока, забор стадиона (если повернуть налево) и стена подсобных помещений столовой (направо) с другого.

Левее над воротами контрольный пункт, пост контролеров, дежурящих на жилой зоне. Не обделённые чувством юмора зеки прозвали это строение «петушатней», что не лишено определённого смысла. В те времена калитки локальных участков открывались электрическими замками с пульта, который находился на этом посту. Но бывало часто, что контролеры ходили по территории, а наверху сидел помогающий администрации «петух», который жал на кнопки и открывал-закрывал локалки. Да и сами контролеры, находящиеся в этой будке издали напоминали петухов в курятнике на жердочке.

Сразу напротив ворот, ведущих на стометровку, вход в локалку 4-го и 5-го отрядов. Четвертый отряд, зеки на котором работали в основном в швейном цеху, занимал 1-й этаж общежития. Пятый – работники инструментального цеха, специалисты по изготовлению ширпотреба из металла и из дерева, работники отдела технического контроля (тоже зеки) и другие осужденные, получающие начисления по ставкам, считавшиеся «козлами» – находился на 2-м этаже.

Правее локалки отрядов 4 и 5 находились отряды 3 и 6. А за ними 2 и 8. По левую сторону от центра стометровки общежитие отрядов 7 и 9, за ним трехэтажное здание отрядов 10, 11 и 12. За трехэтажкой запретная зона с тремя рядами заборов. Через стометровку, почти напротив калитки находилась такая же, ведущая в локалку 13, 14 и 15. Еще одно трехэтажное здание. Последние два барака отличаются друг от друга тем, что 10, 11 и 12 отряды представляли собой помещения «кубриковой» системы. На этаже помимо кабинета начальника отряда, «шурш» (каптерок) завхоза и смотрящего, помещений для приема пищи («пищёвки») и для сумок с вещами («баульной»), раздевалки и умывальника, находится не одно большое спальное помещение на всех зеков, а двенадцать комнат на 8 человек каждая.

Все эти подробности я узнал как раз тогда, когда в первое же воскресенье, не находясь на лагере и недели, совершил поход в гости к пригласившему меня Руслану. После утреннего посещения столовой он не пошел к себе на отряд, а дождался, пока будет завтракать карантин. (Завтрак происходит в строгом соответствии с распорядком дня, сначала отряды, после них уже, в последнюю очередь, карантин). Мы встретились и пошли к нему в локалку.

Руслан жил на 15-м отряде, в той трехэтажке, которая не была поделена на «кубрики». Как и любые новые впечатления во всех без исключения местах, относящихся к системе исполнения наказаний, вид большого отряда остался в памяти навсегда. Спальное помещение напоминало тюремную камеру, только очень большую. На 180 человек. Четыре ряда нар, начинающихся в двух метрах от входа. Каждый ряд по два яруса. Проход между рядами шириной где-то около метра. Тусклый свет, исходящих от лампочек по 40 ватт. При чем не во всех местах, где они могли бы находиться. Сигаретный дым, поднимающийся к потолку и создающий впечатление тумана, через который мутно просматривался весь в грибке и потеках серый потолок.

По так называемым «купе», пространстве между двумя рядом стоящими двухъярусными нарами, сидят зеки. Занимаются кто чем. Пьют чифирь, играют в нарды, некоторые читают. Многие сидят и при помощи деревянного челнока, подцепив капроновую нитку к «быльцу» (спинке нары), вяжут овощную сетку. Из-за чего очень напоминают пауков в оплетенном паутиной чулане. (У меня еще тогда возникла ассоциация с популярными у арестантов наколками, изображающими пауков).

Руслан, увидев с каким любопытством я рассматриваю всю обстановку, и особенно мужиков, плетущих сетку, сразу пояснил мне, чем они занимаются. Шесть сеток, то есть дневная норма, стоят пачку сигарет б/ф (без фильтра). За день можно сплести до 18 штук. И на промке продать тем, кто сам не работает. Спрос есть постоянный. Так чего же зря терять целый день, хоть и выходной? Для многих сигареты и чай гораздо важнее, чем книжку почитать или телевизор посмотреть. Администрация, правда, не поощряет такое производство на жилой зоне. И при обходе контролеры, если видят нитку или находят уже готовые сетки, могут изъять и то, и другое. Поэтому приходится ставить «шары» (так на 76-й называлось наблюдение за входящими в локальный сектор или на отряд работниками администрации).

На «шарах» стоят или «шныри», или «крысы», что часто совпадает. «Крыс», то есть зеков, совершивших воровство у своих, таких же зеков, в те времена не только наказывали физически, но и определяли на подсобные работы. Такие, как уборка помещений, разнос бачков с едой в столовой («заготовка») и наблюдение за администрацией. За невнимательное наблюдение били. Ну, а тому «шаровому», который не углядел за входящим контролером (или, упаси Бог, опером), в следствие чего кто-то из «блатных» заставался в момент распития самогона, игры в карты или еще чего-либо запрещенного, была гарантирована санчасть на месяц как минимум. Во избежание таких неприятностей «блатные» ставили двойные, а в некоторых случаях и тройные «шары».

Мужики же просили кого-то одного, платили ему часть заработанных сигарет, отсыпали чая и плели сетку. Напрягая при этом слух, не «маячит» ли «шаровой».

Пока я наблюдал за жизнью большого отряда, Руслан сварил чифирь. Мы прошли в его «купе», я скинул свою фуфайку, еще без нагрудной бирки (её требовалось сделать после распределения на отряд). Мне дали на время другую, принадлежащую кому-то с трёхэтажки. Это должно было помочь, в случае обхода контролеров. Увидев меня с биркой, которая свидетельствовала бы о том, что я с этого отряда, не зная при этом меня лично, вопросов о том, почему я тут нахожусь не возникло бы.

В процессе чайной церемонии я познакомился с семейником Руслана, который был тоже из Киева. Затем мы вышли в локалку, они покурить, а я поговорить и понаблюдать за движением на улице. Основная часть которого заключалась в том, что люди выходили из общежития и шли к туалету, покосившемуся строению находившемуся около забора, метрах в 15-ти от входа в барак.

«Да, – подумал я тогда, – в этом месте сейчас далеко не конец двадцатого века. „Удобства“ для четырехсот человек, живущих в трехэтажном здании находятся на улице!». Это был первый и последний раз, когда я этому удивился. Потом уже это воспринималось как само собой разумеющееся. А со временем о том, что нормальные люди живут в квартирах с отдельным туалетом и краном с горячей и холодной водой, я вспоминал только случайно, видя по телевизору. Забегая далеко вперед, скажу, что к окончанию моего срока, на девятом году ХХI века, туалеты на всех, кроме первого, отрядах в колонии так и оставались на улице. Цивилизация по-прежнему не коснулась пенитенциарной системы. В этом аспекте.

После перекура мы опять поднялись наверх. На этот раз в пищевку. Незадолго до того или Руслан, или его товарищ получил посылку, и на обед у них была мивина, домашний салат из литровой банки и варенье на десерт. Таким скромным, но по меркам колонии очень даже неплохим обедом, меня угостили. Потом мы вместе попили кофе с печеньем, и я уже стал собираться обратно на карантин.

Но Руслан не хотел так быстро заканчивать мою экскурсию по отрядам и предложил сходить в гости к еще одному нашему общему знакомому, который сидел на 4-м. Напомню, что локалка этого отряда находилась сразу при входе на стометровку.

Из калитки мы вышли без происшествий. Около входа на отряды 4—5 мы остановились. Поблизости не было видно контролеров, и мой «сопровождающий» стал кричать, глядя на стометровку что-то типа «Манюня, четыре-пять нажми!». «Манюней» звали того самого «обиженного», который помогал стометровщикам дежурить на пульте. Пока тот ориентировался в кнопках, со той стороны забора появился один из контролеров. Мы, будучи увлечены перекрикиванием с Манюней, конечно же его не заметили. И в открывшейся железной двери столкнулись со стометровщиком.

Руслан с ним был знаком. Это был молодой сержантик, его тезка. Но, так как первым он увидел меня, и, будучи удивлен отсутствием у меня нагрудной таблички с фамилией и отрядом, спросил кто я такой и откуда. Не забыв после чего записать в блокнотик мою фамилию и то, что я еще этапник и должен находиться на карантине. Я еще не знал толком, чем мне это грозит, и особо не огорчился. Руслан же несколько взволновался и, отведя контролера немного в сторону, стал ему что-то живо объяснять. После чего подошел ко мне и сказал, что «все будет нормально, никто ничего писать не будет». Не совсем еще понимая о чем идет речь, я все-таки поблагодарил своего друга и за его разговор с сержантом, и вообще за гостеприимство. И в сопровождении этого стометровщика вернулся на карантин.

Впечатлений и информации было достаточно. Да и элементарно болели ноги. Совершить такое путешествие после того, как максимальное расстояние, которое я мог проходить в течении предыдущих трех лет, были три метра в камерах и подъем (или спуск, в зависимости от корпуса) на прогулку, было сродни туристическому походу в лес или горы.

Вечер этого дня прошел в моих рассказах об увиденном, который с удовольствием слушали мои знакомые по карантину, такие же этапники. Спал я сном ребёнка.

Утром, после проверки и завтрака, дневальный по карантину сообщил мне, что меня вызывает к себе «замполит». В те времена не было отдельной должности начальника карантина, и за поведением этапников, за решением их бытовых вопросов, отвечал заместитель начальника колонии по социальной работе с осужденными. По традиции, оставшейся с советских времен, называемый просто «замполитом».

Кабинет его находился в стоящем метрах в двадцати от карантина и первого отряда здании «школы». Не знаю, учили кого-нибудь когда-нибудь в той школе, но застал я это здание уже в процессе ремонта. Через год там открыли новую санитарную часть учреждения.

Дневальный проводил меня до описанного здания, показал дверь в кабинет, и вернулся на карантин. Я, постучав, зашел. О том, что заходя в кабинет начальства, необходимо внятно называть фамилию, имя, отчество, срок и статью, я знал, и поэтому раздражение сидящего в кабинете капитана не повысилось. По сравнению с тем, в котором он находился из-за того, что пришёл рапорт от младшего инспектора, сержанта такого-то (обманул, все-таки тезку!), о нарушении локального режима осужденным, числящимся как раз на карантине. Речь, понятно, шла обо мне.

Мой с ним диалог я тоже запомнил навсегда.

– Ты, Шемарулин, еще приехать не успел, а рапорта уже получаешь!

– Ну, надо же когда-то начинать, – ответил я, на что было сказано

– Не очень правильное начало!

Но я тогда думал, что это с его точки зрения работника администрации не очень правильное начало. С моей – вполне нормальное. Действительно, что мне тот рапорт? Поощрения мне не нужны, льгот на мою статью не существует. Об освобождении думать не приходится. Важно, как жить тут. И кем. Потому что думая, как просуществовать, можно и вообще не выжить. В связи с этим очень важно создать о себе определённое мнение со стороны других зеков. То, что не лежит человек на наре «бандеролью», а интересуется происходящим, вникает, как люди живут – ему плюс. А то, что возможные санкции со стороны администрации его не пугают – плюс еще больший.

Чем могло грозить тогда нарушение режима? Взысканием в виде выговора, лишением посылки (передачи), в крайнем случае ШИЗО на 15 суток. С другой стороны казалось, что такого арестанта не оставят без поддержки и в первом случае, и даже во втором («на яме») не забудут. «Братва» ведь будет видеть, что человек ближе к ним, чем к «мусорам». А жить и общаться чаще придется как раз с представителями «черной масти», как и во многом зависеть от отношений с ними. Я не просто это понимал, а был даже искренне убежден в правильности такой жизни на лагере. За три года нахождения в СИЗО «понятия» прочно засели в моем сознании. Поэтому не пытаясь излишне настроить против себя замполита, я объяснил свой поход чистым любопытством и желанием провести время.

Разговор, правда, у нас закончился на оптимистической ноте. Мне вручили письмо от мамы, которое уже дня два находилось в цензуре и ожидало выхода на работу ответственного офицера (письма изучаются спецчастью, а потом и начальником отряда, в случае карантина замполитом).

Мама писала, что в день, когда меня отвозили этапом на Рафаловку, она была под стенами СИЗО, хотела попасть на свидание и передать передачу. А за день до того прилетела из Мурманска. Очень расстраивалась, что один день так многое решил. И интересовалась, когда и как она может приехать на свидание в колонию, что разрешено привезти для передачи.

Письмо я прочитал уже вернувшись в барак карантина. Обрадовался тому, что мама на Украине, готова приехать, привезти передачу. Если бы я тогда знал, что её переживания за меня с момента ареста уже вылились в последнюю стадию рака желудка и ей оставалось жить несколько месяцев, радость моя могла бы обернуться депрессией. Но или Бог меня охранял от таких переживаний, или просто мне таким хитрым образом везло в жизни, я не думая ни о чем плохом сел писать ответное послание.

Сразу же возникло множество вопросов. Первый – как добраться до этой колонии из Киева. Нам то проще, приехали не зная дороги. А какой кратчайший маршрут предложить родным? Имелось два варианта. Или нормальным скорым поездом до узловой станции Сарны, или пассажирским, очень медленным, тем, к которому цепляют арестантские вагоны, до Рафаловки. Каждый маршрут имел больше минусов, чем плюсов. От Рафаловки до колонии добираться километров семь. Но поезд останавливается на этом полустанке глубокой ночью, и что делать до утра – непонятно. В Сарны же поезд приходит рано утром. Но до села Иванчи, где и находится колония, еще потом ехать сорок километров. При том, что никакие автобусы туда не ходили. Они проходили мимо по Варшавской трассе, а от неё до села километра четыре надо было добираться пешком.

Так что без такси нельзя было обойтись ни в том, ни в другом случае. И, экономя на деньгах (7 км от Рафаловки), терялось во времени (ночь рядом с рельсами), а сохраняя время, приходилось довольно много платить за поездку из Сарн.

Узнавая все эти тонкости я постепенно проникался всей серьёзностью ситуации. «Да, – думаю, – попасть туда, куда даже рейсовые автобусы не ходят! Остались же еще на Украине такие места! Жить придется в прошлом веке!». А еще рассказывали, что водитель воронка, на котором зеков транспортируют от поезда до колонии, подрабатывает таксистом. Возит родственников от Рафаловки. Только что камеры на замок не закрывает.

По этой причине я окончательно отдал предпочтение маршруту через Сарны и подробно расписал его в письме. К вечеру все было написано, вложено в конверт и по пути на ужин брошено в почтовый ящик, находившийся возле столовой. Началось ожидание первого свидания.

Широко известно изречение, что труднее всего ждать и догонять.

Жизнь заключенного представляет собой одно большое ожидание, поделенное на много ожиданий поменьше. Самое большое – ожидание «звонка». Оно делится на ожидание крупных праздников и личных дат: Новых годов, Пасх («зима-лето, год долой, десять пасок и домой!» – зековская оптимистическая поговорка), Дней рождения. Даты и праздники, как правило, связаны с ожиданиями поменьше, но самыми ожидаемыми – длительных свиданий. Потом идут ожидания свиданий кратких (кому везет и у родных есть возможность ездить к ним каждый месяц), ожидания посылок и передач.

А каждый конкретный день делится на ожидание режимных мероприятий – завтрака, вывода на работу, обеда, съема с работы, вечерней проверки, ужина и отбоя. Хорошо, если получается отвлечь чем-то себя на какое-то время и забыть об этом постоянном, возведенном в степень, ожидании. Но даже если это и удается при помощи чтения, просмотра телевизора, азартных игр (для очень многих) в свободное время или имея какую-то более или менее интересную работу во время рабочее, все равно! Стоит немного отвлечься, как мысли возвращаются к тому, чего ты конкретно в этот момент ждешь. И проходишь по всей этой лестнице:

«Ага, думаешь, до обеда, например, час. До съема с работы пять часов. До отбоя и, считай, следующего дня, десять. До краткой свиданки, предположительно, три недели. До длительной – два месяца. До Нового года – шесть. До звонка – пять лет (например, кому не очень много дали)».

Эти мысли усугубляются, если вдруг что-то не совпадает с предполагаемым ожиданием. Это касается, в основном, свиданий. Если родные не приехали тогда, когда ты этого ожидал, то каждый день после предположительного срока превращается в медленную пытку. Ждешь каждый час, каждую минуту. С начала рабочего дня и до его конца. А потом ждешь дня следующего и все начинается сначала. При этом в голове прокручиваются тысячи разных вариантов развития событий, миллионы сценариев. Почему не приехали, что могло случиться? Учитывая, что мысли могут меняться только при появлении какой-то новой информации, её полное отсутствие просто сводит с ума. Многих в самом буквальном смысле слова.

Именно этот фактор и влияет на поведение человека, находящегося в местах лишения свободы.

Проще всего в этом плане «блатным». Если это настоящий представитель масти, то освобождения он не ждет. Как очень часто не ждет свиданий, передач и тому подобного по причине отсутствия родственников. Он просто живет этой жизнью, по понятным ему правилам («понятиям»). Которые предписывают ему следить за поступлениями в общак, за распределением «гревов» оттуда на «яму», санчасть, карантин, за решением конфликтных ситуаций между зеками. Все это предполагает проведение переговоров с работниками администрации, от рядового контролера до начальника колонии. А еще ежедневные встречи между «блатными» разных отрядов. Поэтому у «смотрящего» часто не хватало времени поспать. Ночью, потому что именно тогда и происходила вся «движуха».

Само собой, что в их жизни много тонкостей и подводных камней, зная о которых мало кто с радостью захотел бы жить именно так. Отсутствие давящего на мозги ожидания компенсируется у них постоянной ответственностью за свои действия, решения и поступки перед другими такими же. Из-за постоянной конкуренции в их среде, своего рода борьбы за власть и право распоряжаться общаковыми средствами, регулярно происходят разборки, кидаются «предъявы», решаются судьбы. Не проходило и месяца, чтобы кто-то из блатных не был бы в чем-то уличен и не менял масть на «черта», «крысу» или «блядь». Причем всегда после санчасти.

У представителей упомянутых только что мастей времени подумать о том, сколько осталось, тоже было немного. Уборки, регулярные и генеральные, «шары», различного рода помощь блатным в решении бытовых вопросов (стирка, приготовление пищи) вряд ли давали такую возможность. Однако понятно, что любой нормальный человек предпочтет находиться наедине со своими, пусть и невеселыми мыслями, чем весело бегать по отряду с веником и шваброй. С утра и до вечера, под презрительными взглядами других арестантов.